В первые дни Марко Девоти едва ли произнес хоть слово. Он ходил по дому с мрачным видом и застывал около некоторых вещей. Скрестив руки на груди, он со сдержанным отвращением рассматривал один за другим наши фамильные портреты. Было трудно понять, как Ламас мог выбрать помощника, которому противно все, что связано с нами.
– Да нет же, никто ему не противен, – заверил нас Макс Ламас. – Просто ему тяжело произносить слова.
О моей матери поговаривали, что у нее великолепный нюх на раны и что она, подобно хищной рыбе, способна учуять запах крови на невероятном расстоянии. Не хочу сказать, что я унаследовала эту способность, но фраза о неумении говорить меня заинтересовала. Я намеревалась побеседовать с Марко, чтобы в этом разобраться, но он скрылся, как только я приблизилась к нему. Зато иногда он заходил на кухню, чтобы поболтать со слугами по-испански. Мой испанский далеко не идеален, но, задержавшись возле кухонной двери, я сумела расслышать, что речь Марко, в отличие от жестко-континентального испанского языка Макса Ламаса, была мягкой и гибкой, как будто он выучил его в Мексике или Аргентине. И в его дикции, когда он произносил некоторые слова или слишком много слов сразу, и впрямь было нечто, что превращало целые предложения в нагромождение неясных слогов. Я посмеивалась про себя. Время от времени из его рта, наоборот, вырывались совершенно понятные фразы. Например, я слышала, как говорит слугам: «Почему вы остаетесь здесь? Неужели вы не видите, что вами помыкают?» А слуги наперебой принялись отвечать: ”Pero adonde vamos, señor, diganos usted adonde vamos nosotros, y ella sin nosotros, que hará?”[8] (Создавалось ощущение, что они рассматривали эту возможность бесчисленное количество раз, но всегда были вынуждены от нее отказаться.) Потом они заговорили о чем-то другом, и слова Марко Девоти снова слились в невнятную тираду.
– Бабушка не может обойтись без них, – просветила я Марко в тот же вечер перед сном.
– Вы такая изысканная и аристократичная, – ответил он, на сей раз без каких-либо проблем с дикцией. – Но еще вы – маленькая ведьма. В вас есть нечто чрезвычайно непривлекательное. Это лежит на дне вашей души, что-то вроде осадка, тины, потому что вы думаете, что вы владеете миром. Вам кажется, что это какое-то автоматически данное право. Но все изменится.
– Что вам наплели слуги? – поинтересовалась я.
Он ответил, что, когда моя бабушка умрет, это будет конец для меня и моей матери. Все рухнет, и мы останемся без палаццо, слуг и дома в Толентино.
– Вы ведь знаете, что семья живет в долг? – спросил Марко. – И когда Матильда умрет, займы закончатся. Тогда вам придется продать все, чем вы владеете. Слуги говорят, что ваша бабушка – как краска, покрывающая прогнивший кусок дерева. Бывает такая краска, которая способна удержать целый дом, но, когда она сотрется, все обрушится.
– Не понимаю, что вы хотите сказать. Вы как будто не можете четко произнести слова.
Марко Девоти наклонился ко мне.
– И до того, как все рассыплется, – прошептал он, – я бы очень хотел побыть с тобой. Наедине. Ты и я. У тебя в комнате перед зеркалом.
– За это тебе придется побороться чуть больше.
– Не надо никому бороться, – возразил Марко Девоти. – Когда вы окажетесь в дерьме вместе с остальным человечеством, это будет уже не то. Понимаешь? Пойдем.
– Ты шутишь? Ты правда думаешь, что так все и делается?
– Пойдем, – повторил Марко.
Я медленно встала и взяла его за руку, потому что в ситуации, как ни крути, было что-то привлекательное. Может быть, мое любопытство было связано с его дефектом дикции. Насколько уверенным в себе может быть мужчина с таким явным недостатком? Но Марко был полон веры в себя, я видела это, пока мы поднимались по лестнице в мою комнату. (Думаю, это связано с матерями. Благодаря им сыновья чувствуют себя королями, независимо от того, кем они являются на самом деле.) Марко Девоти запер дверь, когда мы вошли в комнату, и уселся на один из стульев, оставив меня стоять посреди комнаты. Вдруг все изменилось, и его самоуверенность испарилась. То есть, вера в свои силы завела его сюда, но на большее ее не хватило. И в этот момент и моя собственная уверенность растаяла, и у меня в животе образовался комок, когда я увидела, как неловко пытается Марко зажечь дрожащими пальцами сигарету. Было очевидно, что обычно он не курит, потому что, затянувшись, он закашлялся и уронил ее.
– Думаю, мне лучше спуститься к остальным, – сказала я.
– Погоди, – остановил меня Марко и поднял сигарету. – Погоди.
Я колебалась.
– Погоди немного, – повторил он.
Докурив сигарету и затушив окурок в пепельнице, Марко встал и начал аккуратно расстегивать пуговицы на моей блузке. Он выглядел очень сосредоточенным, и капли пота выступили у него на лбу. Педантичность, с которой он расстегивал, снимал и складывал мою одежду воспринималась бы как нормальная у глубокого старика или человека, который посвятил всю жизнь собиранию марок либо описанию крылышек бабочек. Но не у такого, как Марко Девоти, самопровозглашенного революционера, который пытался подстрекать слуг к бунту против бабушки.
– Это комично, – сказала я.
Марко Девоти не обратил внимания на мою фразу и начал развязывать шнурки на ботинках, которые он потом аккуратно поставил у стены, по-прежнему не глядя мне в глаза.
– Ты застенчивый.
Ничего не отвечая, он расстегнул на мне еще и бюстгальтер, потом повесил его вместе с остальной одеждой на спинку стула.
– Ты обращаешься со мной, как с куском мяса, – возмутилась я.
– Прямо сейчас я обращаюсь с тобой, как с фарфоровой вазой.
– Ты ни за что не справишься, – сказала я. – Ты напуган до смерти. Это ведь очень явно ощущается.
Что мне и самой страшно до смерти, я предпочла не упоминать. Марко присел у меня за спиной, расстегнул молнию на юбке и повесил ее на спинку стула так же аккуратно, как все остальное. Я стояла перед ним обнаженная, и он медленно повернул меня лицом к зеркалу. Я смотрела в пол, потому что мне никогда не нравилось мое отражение. Но Марко поднес палец к моему подбородку и приподнял мне голову. Я увидела в зеркале угловатые плечи, кожу с воспалениями по всему телу и непослушные волосы. Марко положил руки мне на плечи, потом провел ладонями вниз по рукам и дальше по бедрам. Он встал на колени у меня за спиной и проделал вещи, которые невозможно себе представить в исполнении человека, который до этого дрожал от страха. Поначалу было хорошо – во всяком случае вполне приемлемо, – но когда он разошелся всерьез, ситуация начала перерастать в нечто совершенно иное. Я уже не раз пыталась описать то, что тогда произошло, но это невозможно рассказать спокойно и разумно. Для этого необходимо что-то вроде иррационального и исключительно редкого состояния, как тогда. И это возможно только за закрытой и опечатанной дверью. Я легко могу открывать душу, это часть писательства, но я, к сожалению, не могу пригласить даже самого уважаемого читателя к себе в спальню. (Но я могу сказать, что он, с его прыщами и веснушчатой спиной, шептал: «Puta puta puta, te voy a partir en dos», и я ответила, что предпочла бы этого не понимать, на что он возразил, что я, конечно же, понимаю, ведь такое понятно всем, даже тем, кто не знает испанского, потому что входит в своего рода грязный праязык сексуальных отношений.)
Ну, бог с ним. Через несколько минут я поднялась и повернулась к нему. Марко уселся в кресло, скрестив ноги. Я уставилась на него, а он уставился на меня. В комнате было жарко и в воздухе стоял запах секса. Я открыла окно. Марко Девоти встал, пошел в ванную и принес бумагу.
– Не рассказывай Ламасу, – сказал он. – А то он ушлет меня отсюда.
Марко аккуратно вытер меня и потом отвел в душ. Он мыл меня медленно и осторожно, как фарфоровую вазу, о которой он упоминал в начале разговора. После он принес лежавшую на стуле одежду и одел меня, вещь за вещью. Наконец я оказалась перед ним, снова одетая, как будто ни одна вещь с меня не снималась. Марко вернулся в кресло и закурил, держа сигарету пальцами, которые больше не дрожали.
– Я всегда мечтал поиметь кого-нибудь из твоего класса вот так, – сообщил он без единой запинки и заикания. – Должен сказать, это превзошло все мои ожидания.
Мы встречались в моей комнате еще несколько дней, и все всегда происходило перед большим зеркалом. Иногда мы погружались в своего рода транс, который мог продолжаться несколько часов, и все это время мы не отводили взгляд от нашего отражения. Мы очень редко смотрели друг другу прямо в глаза. Иногда мы оба закрывали глаза на несколько минут, как будто партнер или комната сама по себе не имели никакого значения. По прошествии времени я иногда задаюсь вопросом, не эти ли моменты были самыми яркими и лучше всего мне запомнившимися.
Однажды утром Макс Ламас неодобрительно оглядел нас за завтраком, и в тот же вечер сообщил, что больше не нуждается в помощнике. Марко Девоти мог ехать домой. Казалось, Девоти ждал этого момента, как будто знал, что это случится, потому что на следующий день он без возражений собрал сумку, и один из слуг вывел из гаража автомобиль. Мы все стояли в дверях и смотрели на Марко. Прежде чем он сел в машину, он обернулся, помахал мне рукой, и я заметила, что его мизинец согнут чуть больше остальных пальцев, как будто его было трудно выпрямить до конца. Когда наши взгляды встретились, я поняла о Марко Девоти одну вещь. Я поняла, несмотря на свой юный возраст и явную неопытность в отношении мужчин, что Марко Девоти относится к числу людей, которые, так сказать, не умеют любить, не любя. Я поняла, стоя там, что за дни, проведенные у нас, он приобрел рану. Эта мысль воодушевляла. Во всяком случае, пока я не увидела, как машина исчезает за облаком пыли. Пока пыль медленно оседала на дорогу, меня начало грызть беспокойство. Я подумала, что Марко Девоти может принадлежать к типу мужчин, с которыми женщина никогда не сможет быть по-настоящему вместе. Они в совершенстве владеют языком тела, но никогда не смогли бы говорить на нем с всего одним человеком. Такие мужчины являются одновременно бичом и загадкой для женско