И только бабушка — папина мама — любила младшего внука и не упускала случая сказать: «Какой хороший мальчик, какой умница, какой красивый ребенок». Но бабушка не слишком часто появлялась в их доме на берегу моря, она жила в другом городе, очень далеко, и Костя всегда помнил о ней и ждал ее приезда. Задав однажды родителям вопрос: когда же наконец к ним приедет бабушка, он получил от отца туманный ответ:
— Приедет когда-нибудь.
А мать раздраженно бросила:
— Кто ее тут ждет?
Костя воскликнул:
— Я, я жду бабушку! Я очень ее жду!
На что мать скривилась в презрительной улыбке:
— Вот и жди! — А потом тайком от отца прошипела ему на ухо: — Еще раз заикнешься об этой старухе — убью!
За что мать так ненавидела всех и вся, маленький мальчик понимал по-своему. Бабушку — за то, что ее никто не ждет, и Костя тут был не в счет. Прислугу — за то, что та плохо моет, стирает и гладит, и за то, что все они безрукие. Жару — за то, что от нее никуда не деться, ветер — за то, что он портит мамину прическу, туман — за то, что «ни черта не видно», и так далее. А вот за что она ненавидит его, Костю, он не знал и понять не мог. Просто, усвоив это положение вещей, старался не попадаться без лишней надобности на глаза матери.
Но был в доме человек, который любил Костю так же, как бабушка, — это его няня, Аннушка.
Аннушка, дочь друга и сослуживца Костиного отца, осталась круглой сиротой в четырнадцать лет. Ее родители заживо сгорели в автомобиле, съехавшем ночью под откос с горной дороги, а она чудом уцелела, выпав в раскрывшуюся от удара дверь и угодив в ручей. Отец Кости забрал ее к себе, поскольку незадолго до катастрофы поклялся другу в ответ на его странную просьбу — не оставить дочь «в случае чего». И просьба, и клятва были произнесены во время дружеского застолья, тет-а-тет, и Костин отец не придал большого значения пьяному разговору. Но когда через несколько месяцев узнал о случившемся, он понял, что друг его уже тогда предчувствовал беду.
Мать Кости сопротивлялась появлению в своем доме хромоногой девочки с лицом, изуродованным брызгами горящего масла, словно оспой. Она была на сносях и не желала видеть перед собой чужое несчастье. Но отец не дал ей права выбора, заявив, что отныне Аннушка — член их семьи.
И прислуга, и гости дома любили Аннушку. Доброе сердце девушки было полно таким ясным светом, что, едва взглянув ей в глаза, услышав ее голос, увидев приветливую улыбку, любой забывал и о хромоте, и о побитом огнем лице.
Потом родился Костя, и добрая девочка стала ему преданной няней. И тут уже мать не возражала, поскольку нежеланный и нелюбимый ею ребенок все же нуждался в чьей-то заботе.
Старшего сына, который был почти ровесником Аннушки, мать настроила против нее своим отношением, и тот игнорировал «калеку» — так он ее и называл. Правда, только в отсутствие отца: когда тот однажды услышал слово «калека», произнесенное старшим сыном, он выговорил ему и его матери в такой форме и таким тоном, что повторять не пришлось.
С тех пор Аннушка стала единственным человеком в доме, на кого мать Кости никогда не повышала голоса. А если Аннушке доводилось допустить какую-то оплошность, мать распекала первого попавшегося ей под руку. Но за это прислуга любила Аннушку не меньше — все всё понимали и мирились со скверным характером хозяйки. А кто не мирился — уходил сразу.
Как-то днем, после обеда, уложив Костю в постель, задернув тяжелые шторы, чтобы солнечный свет не мешал ребенку уснуть, Аннушка принялась читать ему его любимую книжку.
Костя мог слушать ее без конца, раз за разом. Это была история о маленьком мальчике Реми, лишившемся семьи, доброй своей матушки, который странствовал по свету с синьором Виталисом и его забавными и умными животными. Каждый раз, словно в первый, Костя переживал и горе и радость, выпавшие на долю мальчика и его спутников. Каждый раз он был рядом с ними, слышал их голоса, дыхание, смех, видел их слезы и утирал свои. Вот и сейчас он шел по глубокому снегу, в полночной тьме, сквозь нестихающий ветер, мимо темных окон, за которыми спали изнуренные тяжелой жизнью жители парижского пригорода, спали в своих хоть и не роскошных, но все же теплых постелях. А рядом умирал больной старик и замерзал маленький мальчик… И вдруг издалека, сквозь пургу, до них донесся звук человеческого голоса… Какая-то женщина пронзительно кричала:
— Твои любовницы!.. тебе с твоими любовницами!..
Костя открыл глаза и замотал головой, чтобы вытряхнуть этот посторонний шум из своей головы и из этой светлой, хоть порой и очень печальной истории.
— А что такое «любовница»? — спросил он Аннушку, поняв, что крики раздавались вовсе не из истории о мальчике Реми, а из соседней комнаты.
— Любовница?.. — Няня на миг задумалась и ответила: — Это такая большая птица.
— Морская?.. Как альбатрос?
— Бывает морская, а бывает не морская.
— А она страшная? — не унимался Костя.
— Нет, не очень.
— А что она делает?
— Она… — снова задумалась Аннушка, — она разоряет сады…
Костя испугался:
— А в дом она может залететь?
— Нет, в дом она не осмелится, — успокоила няня.
— А что, папа ее боится?
— Нет, думаю, папа ее не боится. Ну, если только совсем немножко.
— Ну да, — спохватился Костя, — у папы ведь есть кортик… и еще наган… А мама боится?
— Мама боится… она ведь женщина.
— Надо сказать, чтобы папа оставлял маме кортик, когда уходит.
— Не надо ничего папе говорить, — очень спокойно, но внятно произнесла Аннушка, — а то он рассердится. Очень рассердится. И кортик папа не может дома оставить, его тогда на службу не пустят. — Няня погладила мальчика по голове. — Спи, мой хороший. Открою тебе секрет: сегодня у нас на полдник… — Она заговорщицки перешла на шепот. — Ну?..
— Оладушки? — обрадовался Костя.
— Оладушки. Спи.
— А это такие же оладушки, какие пекла матушка Барберен, когда у нее еще была корова Рыжуха?
— Точно, точно такие же, — улыбнулась няня.
Она поправила одеяло, еще раз провела рукой по волосам мальчика и вышла из комнаты, плотно притворив дверь.
И вправду, на полдник были оладушки — пышные, пузырчатые, масленые — такие, как любили Костя и Реми. И еще был ярко-красный вишневый кисель.
Костя сидел на веранде и смотрел на море, на кружащихся над ним птиц. О чем он думал? Никто бы не догадался.
Аннушка с любовью смотрела на своего подопечного.
Из дома донесся крик матери — она отчитывала прислугу за плохо отглаженные чехлы стульев и скатерти. Костя вздрогнул, и Аннушка заметила это. Еще она заметила, как мальчик съежился.
— Ой! — воскликнула она, чтобы переключить его внимание с этого противного крика. — А что это ты, Котенька, кортик сегодня надел?
— Да так… — Стараясь скрыть смущение, он с достоинством поправил черно-серебряные ножны на кожаном ремешке.
После полдника, поблагодарив Аннушку, Костя отправился гулять по саду. Он вынул свой кортик и прохаживался по дорожкам, не углубляясь в сад.
На следующий день и потом он осмелел и стал заглядывать под развесистые деревья и кусты и даже захаживать за дом. А после и кортик перестал доставать из ножен.
Мать
Мать Кости была избалованной достатком женщиной. Не было такой вещи, которую она не смогла бы заполучить, едва узнав о ее существовании. Она носила тонкие прозрачные чулки, красивые туфли на высоких каблуках и красивые платья, сшитые у самой дорогой портнихи по последней моде. Прическа у нее была как у самых красивых героинь фильмов, которые Косте доводилось видеть. Да, она была точно сошедшая с экрана красавица — такая же яркая и такая же чужая. Улыбалась она только тогда, когда в доме появлялись гости или приезжал из училища на побывку старший брат Кости, Сережа.
На ее лице, тщательно оберегаемом от солнечных лучей широкополыми шляпами, начали уже проявляться признаки возраста. Ей шел тридцать седьмой год, и она считала, что жизнь ее закончена. Возможно, именно поэтому она была зла на все и вся, и даже на своего младшего сына, который был виноват в чем-то таком, о чем и не подозревал.
Откуда Косте было знать, что матери пришлось носить его в страшных непрекращающихся токсикозах и родить с помощью докторов, разрезавших ей живот на вторые сутки после начала схваток, когда казалось, она уже и дышать не имеет сил, не то что тужиться — такой крупный был плод. Откуда Косте было знать, что вынудил ее на эти муки неверный муж, который поклялся, что если она не сделает аборт и родит ему второго ребенка, то он никогда больше не посмотрит в сторону других женщин.
Но обещания мужа так и остались обещаниями, а она старела, и ничто не радовало ее в жизни: ни море, ни большой богатый дом, ни возможность делать только то, что она хочет, или, вот как сейчас, вообще ничего не делать.
Она сидела в плетеном кресле-качалке и смотрела невидящим взглядом на море. Книга, которую она пыталась читать и которая, как и все остальное, ее ничуть не интересовала, лежала на коленях, и ветерок лениво перелистывал страницы.
О чем думала эта женщина с печатью раздражения на красивом и усталом лице?.. О том, что она никогда не жила той жизнью, которой хотела бы? А как она хотела бы жить?.. Она уже и забыла.
Забыла, что когда-то в детстве и в юности мечтала быть врачом, как ее отец. Когда отца не стало — его расстреляли в двадцатом году, а за что могли расстрелять доктора, лечившего людей, она не понимала до сих пор — все в одночасье изменилось в ее жизни. Не стало дома — большого, теплого, уютного дома, в котором пахло пирогами и лавандой, не стало мамы — она умерла через несколько месяцев после гибели отца, когда единственной дочери едва исполнилось шестнадцать лет. Не стало ни настоящего, ни будущего. Дом заменила какая-то непонятная коммуна, где парни и девушки жили в большущих комнатах с рядами кроватей и тумбочек, и все их разговоры и помыслы были только о мировой революции.