Кажется, я уснула под мерное тихое гудение двигателя, под плавный полет. И мне снился Пол. Его сильные теплые руки, которые подхватывают меня, его голос, его губы. Я обвивала руками его шею, скользила по широкой груди, пыталась совладать с пряжкой ремня, но пальцы не слушались. Руки, были будто не мои, словно тело не подчинялось разуму. Я чувствовала себя парализованной, беспомощной. Легкой, как кусок пемзы, который швыряет ленивый прибой.
Когда я открыла глаза, кругом была темнота. Лишь отражались в стеклах и глянцевых поверхностях огни салона. Ощущалось лишь то, что сбросили скорость. Вазир-саед по-прежнему сидел рядом, со скучающим видом тыкал пальцем в коммуникаторе, неприкрыто зевал.
Казалось, я проспала целую вечность. Я прильнула к стеклу, пытаясь рассмотреть, что за окном, но тьма была непроглядной. Ни серого песка, ни звезд. Я повернулась к Вазиру:
— Где мы?
Он не сразу воспринял вопрос, лишь интуитивно поднял голову. Потом будто опомнился:
— Всего лишь тоннель, мисс. Мера предосторожности. Мы приехали.
Вторя его словам, эркар качнулся, с шипением набрал воздушную подушку и затих. Я снова прильнула к стеклу, но по-прежнему увидела лишь непроглядную черноту. Вазир-саед открыл дверцу, вышел, подсвечивая себе фонарем. Потом нагнулся и подал мне руку:
— Прошу, мисс.
Я не решалась. Внутри все ходило ходуном, сердце грозилось вот-вот оборваться. Тяжелое гнетущее предчувствие, которое я изо всех сил старалась отбросить подальше. Это страх, больше ничего. Просто я уже привыкла бояться.
Я глубоко вздохнула и вложила пальцы в руку Вазир-саеда.
60
Мы шли в полной темноте, разгоняемой лишь светом фонаря. Тоннель. Похожий на те, которыми вела меня Салех-алязи. Разве что здесь было просторнее, не приходилось сгибаться и сдирать локти. Казалось, эта проклятая страна сплошь изрыта крысиными ходами.
Наконец, Вазир-саед толкнул узкую дверь, и мы вошли в пустое помещение, освещенное одиноким факелом, закрепленным на стене у другой двери.
— Можете снять чадру, мисс.
Я не стала медлить — тут же избавилась от отвратительной черной тряпки, которая душила. Вазир кивнул, призывая подождать, и принялся сосредоточенно тыкать пальцем в коммуникаторе. А меня наполняла тревога. Поднималась от самых стоп, достигала коленей, талии, поднималась выше. Заполняла, как вода заполняет пустой сосуд. Липкое чувство добралось до груди и будто вибрировало, гудело. Едва уловимо, как низкочастотный гул, который ощущаешь скорее нутром, чем слухом.
Когда открылась дверь, я вздрогнула всем телом и застыла, не в силах даже дышать, ноги слабели. Я осела на каменный пол, голова безвольно поникла под собственной тяжестью.
— Поднимите ее.
От этого голоса все оборвалось. Будто прошили пулей навылет, разом лишили души. Меня тряхнули, словно тряпичную куклу, подхватив с двух сторон. Щеку обожгло огнем пощечины, потом другую. В глазах помутнело, какое-то время я ничего не видела, дожидаясь, когда размазанные пятна приобретут четкие контуры.
Передо мной стояла Масабих-раиса, двое спадов держали под руки. За спиной Масабих я увидела аль-Зараха. Он клеймил меня взглядом и, кажется, готов был убить. О, нет — не кажется.
— Как ты посмела? — он почти шипел.
Я молчала. Губы не слушались, но мне все равно нечего было ответить. Глупый вопрос может получить только глупый ответ. Впрочем, кажется, теперь мне можно все.
Аль-Зарах пренебрежительно махнул рукой:
— Еще, Масабих.
Жирная пятерня вновь прошлась по щекам, оставляя ощущение жгучего покалывания. Он бил меня чужими руками. Женскими, рабскими. Это было еще унизительнее, чем если бы он сделал это сам, выместил злость. Тахил, мать его! Как же права была Бахат…
— Как ты посмела, женщина?
Мне уже нечего было терять. Я с трудом сглотнула:
— Я не нуждаюсь в вашем разрешении, Аскар-хан…
Удар последовал раньше, чем я договорила.
— Мерзавка! — Масабих поджала толстые губы, надулась, став похожей на толстого обиженного ребенка.
Аль-Зарах подошел ближе, заглянул мне в лицо и брезгливо отвернулся:
— Смойте с нее это!
Подскочила Шафия с медным тазом и салфеткой, обтерла мне лицо. Ведь я совсем забыла, что была вымазана снадобьем Салех-алязи и едва ли походила сама на себя.
— Ты решила посмеяться надо мной? — аль-Зарах заложил руки за спину, будто опасался, что замарает их об меня. — Посмотрим, станет ли смеяться твой друг предатель Иршат, когда его будут вешать.
Все внутри заледенело, затряслось:
— Вешать?
Я мучительно всматривалась в лицо аль-Зараха, стараясь различить ложь, блеф, наконец, опустила голову, обмякла в руках спадов. Несчастный Иршат-саед оказался преданным другом, а я сомневалась в нем. Все время сомневалась. Значит, Бахат проговорилась. Погубила его. И меня. Но ее сложно винить: кто знает, что они с ней делали.
— Что с Бахат?
— С Бахат? — аль-Зарах скривил губы, в глазах плескалась сумасшедшая ярость. — А тебя не интересует, что будет с тобой?
Я ничего не ответила. Не хотела даже думать об этом, предполагать. Я умирала от страха, немела. Настолько, что стала почти бесчувственной.
Жесткие пальцы смяли лицо, продавили до кости, причиняя тупую боль.
— Молись, Амани, чтобы я помиловал тебя. И позволил искупить свои грехи. Неблагодарная неверная сука. — Он будто отплевался, отшвырнул меня и тут же повернулся к Масабих: — В камеру ее. На самое дно. В каис. Без воды.
Меня просто волокли под локти. Башмаки слетели, когда ступни ударились о порог, голые ноги волочились по камням. Меня стащили с лестницы, казалось, в самые недра бездны. Здесь даже не пахло накхой, будто они нарочно оставили это место всем самым страшным демонам, призывали их сюда. Я увидела длинный каменный коридор, освещенный тусклыми электрическими лампами, желтыми, как мертвое недвижимое пламя свечей, несколько глухих окованных дверей с заслонками, как на тюремных камерах. Один из спадов открыл крайнюю дверь, обнажая черноту с полоской света, меня швырнули на каменный пол, и я услышала лишь скрип петель и грохот засова.
Я оказалась в полной темноте. Кромешной. Будто в глубине далекого космоса, в самом сердце черной дыры. Ни крошечной искры, ни отголосков звуков. Словно навечно замурованная в камне. Я сжалась, притянула колени к груди изо всех сил и рыдала в голос, пока не закололо под ребрами. Но легче не становилось. Я поймала себя на мысли, что плачу скорее потому, что должна бы плакать. Так сделала бы любая другая.
Но я — не любая.
Я откинулась на спину, поставила на камни босые ступни и долго смотрела во тьму перед собой, в невидимый потолок. Сжала кулаки, будто пыталась спрятать, сберечь пальцы, которых наверняка лишусь. Я неосознанно вытянула руку перед собой, раскрыла ладонь, пересчитала пальцы, бережно касаясь другой рукой, и загнула мизинец. Тот самый, которого не было у Бахат. А может, одного пальца ему покажется мало?
Кажется, я поймала ту же разрушительную волну обреченного мазохизма, которым так напугала меня Бахат, рассуждая о своей участи там, в заброшенном сарае. Возможно, это наивысшая форма страха. Апофеоз отчаяния. Мне вдруг стало ужасно любопытно, что бы сказала миссис Клаверти, узнав, что со мной случилось? Испытала бы она хоть тень вины?
Это все она. Двуличная тварь, которой я восхищалась, на которую так хотела быть похожей. Которая так искренне улыбалась мне. Сирадолит… Как сказал несчастный Иршат-саед: «Здесь все вертится вокруг сирадолита». Я с трудом сглотнула пересохшим горлом, села, потому что спина стыла от холодных камней. Здесь было словно в погребе. Или в могиле. Никогда бы не подумала, что в недрах обжигающей пустыни может быть так стыло, будто где-то работал рефрижератор.
Я усмехнулась: электрические лампы… Этим варварам все же не чужды блага цивилизации. Но они так боятся демонов, что жгут живой огонь в своих домах, освещая электричеством лишь тюрьмы. Где демонам и место. Как бы я хотела спалить этот проклятый дворец. Дотла. Чтобы на его месте остался лишь оплавленный песок, покрытый пеплом.
Я нащупала на груди цепочку, сжала в кулаке кулон, чувствуя, как металлические лучики до боли впиваются в кожу. Мне даже показалось, что кулон потеплел и едва заметно завибрировал, мелко, как дешевая детская игрушка-поскакушка, которую запускают, подкрутив пружинку. Будто папа говорил со мной через него. Будто поддерживал. И очень жалел.
Мне хотелось так думать.
Я вернула кулон под одежду. Прижала сверху ладонью, будто удостоверяясь, что он на месте. Сейчас эта малость была настоящим сокровищем.
Кажется, я забывалась сном. Не знаю, сколько раз — в полной темноте, без возможности видеть небо время превращалось в уробороса. Но в моем случае не было цикличности сна и яви, жизни и смерти, созидания и разрушения. Мрак сменялся мраком. Бездна бездной. Вскоре не осталось ни страха, ни холода, ни мыслей. Я хотела лишь одного — пить. Нёбо стало липким, язык будто увеличился в объеме, болел, точно ссаженный. Словно по нему прошлись мелким наждаком. Каждый вздох сушил глотку. Я чувствовала, как воздух достигает гортани и забирается в трахею. Как пустынный ветер с песком, как толченое стекло. Я сглатывала вязкую слюну, стараясь смягчить слизистые, но это давало облегчение лишь на пару мгновений. И все повторялось.
Умереть от жажды — вот что он выбрал для меня. Даже сидя в убогой квартире в Муравейнике я не додумалась бы предположить, что могу умереть от жажды. Даже если бы нечего было есть — из крана всегда текла белесая муть с привкусом железа. На худой конец, можно было бы выйти на улицу и найти старую колонку. Они всегда работали, как примитивные, едва ли не вечные механизмы, способные пережить ядерную войну. Дождь, в конце концов. Что угодно, только не жажда.
Слюна стала вязкой, как мокрота. Сколько человек может прожить без воды? Кажется, дней десять. Может, немного больше. Меня не интересовало это в школе. А нам рассказывали. Я тогда искренне не понимала, зачем должна это знать. Впрочем, и сейчас это знание ничего не добавляло. О том, сколько времени прошло, я могла судить только по своему состоянию, но никто не отменял психосоматику. Я отмерила для себя пару суток. Пусть будет так. Двое суток в кромешной тьме на го