лых камнях. Без пищи и глотка воды.
Я продала бы за воду душу. Я продала бы тело. Я думала о том, чтобы найти дверь. Биться, кричать и умолять. Сказать, что я готова на все. Быть рабыней, вещью, ковром под ногами.
За глоток воды.
Этого он хотел? Я надеялась, что этого, иначе я больше никогда не увижу свет. Я перевернулась, встала на четвереньки, разогнулась, пошатываясь, чувствуя коленями холод камня. Раскинула руки, пытаясь найти опору, хоть какой-то ориентир, но ловила немеющими пальцами лишь тьму.
Я вздрогнула всем телом, слыша лязг засова, замерла, не в силах шевельнуться. Лишь смотрела, как на полу жиреет нестерпимо-яркая полоса, неся или спасение, или гибель.
61
Я не видела ничего, кроме огромного белого пятна, будто замаранного черным. Где-то в глубине сознания понимала, что это человеческие фигуры. Но даже если они явились казнить меня, сначала я хотела лишь одного — пить. Ничто другое уже не волновало.
Я с трудом пошевелила пересушенными губами, но из горла не вырвалось ни звука. Язык будто онемел, не слушался, прилип кончиком к нижнему ряду зубов.
— Пить.
Я едва различала собственный голос. Выдыхаемый воздух обдал горло жаром, будто раскаленным паром из кипящей кастрюли.
— Пить.
Мне не отвечали. Разгорелась лампочка на потолке, заливая мое узилище болезненным светом. Я тут же зажмурилась, закрылась рукой, ослепнув. По глазам будто полоснули бритвой. Я долго моргала, пропуская свет через крошечные щели между пальцами, наконец, отвела руку. Окруженный спадами, заложив руки за спину, в нескольких шагах передо мной стоял аль-Зарах. В красном как кровь шитом серебром кафтане, в белом бурнусе. На белое и яркие вспышки в серебре мне было все еще больно смотреть. Я перевела взгляд на стоящую рядом цветастую Масабих-раису и опустила голову. Будто преклонялась.
— Умоляю, пить. Нимат альжана.
Плевать, чья рука это была. Я увидела жестяной бокал перед своим лицом, выхватила без раздумий и за несколько мгновений осушила, не успевая прочувствовать, как живительная влага наполняет меня. Я будто заливала пожар. Стремительно, обильно. Протянула пустой бокал:
— Еще.
Меня не волновало, что это могут счесть наглостью. Меня больше ничего не волновало. Мне налили еще. Я вновь припала к тонкому краю и жадно пила, чувствуя, как вода течет по подбородку. Появилась холодная тяжесть в желудке. И с ощущением мнимой сытости пришла слабость. Я осела на пол, оперлась на руку, чувствуя себя совершенно обессилевшей, разбитой, немощной. Будто я долго бежала, не жалея ног, надрывая жилы, изнуряя легкие, изматывая сердце.
Голос аль-Зараха заползал в уши ядовитой змеей:
— Ты не достойна этой милости, Амани. Ты не достойна целовать пыль у моих ног. Непокорная неверная сука! — На последних словах он все же сорвался, повысил голос. —Благодари неделю сарим и милость Всевышнего, позволившего мне быть милосердным. Всевышний дает тебе шанс: прими истинную веру и покорись судьбе. И я пощажу тебя, хоть твой поступок не имеет оправдания. Позволю подняться и вымолить прощение. Прими истинную веру.
Я не видела его лица, но понимала, что он пристально смотрел на меня. Как и Масабих. Еще немного — и во мне с шипением и дымом появятся дыры от их угольных глаз. Веру… плевать. Никогда не верила в богов. Сейчас я приму что угодно, сделаю, что угодно. Я лишь кивнула.
— Ты примешь веру?
Я вновь кивнула:
— Да.
— Синан-назиф.
Я подняла голову на звук мягких шагов. В камеру вошел невысокий старик с окладистой, совершенно белой бородой, похожей на ком взбитой ваты. В сером полосатом кафтане, опоясанном желтым кушаком с золотыми кистями. Вероятно, один из дворцовых кахинов, который денно и нощно молится за здоровье своего господина.
Он подошел совсем близко, сосредоточенно посмотрел сверху вниз:
— Готова ли ты принять милость Всевышнего и признать его единственным истинным богом?
Я лишь снова кивнула.
— Готова отречься от прежних богов?
Я кивнула. Была готова кивать и кивать. Столько, сколько понадобится, пока не отвалится голова. Наверное, кто-то сказал бы, что я слаба. А я бы ответила, что он просто не знает, что такое настоящая жажда. У каждого есть свой предел.
Синан-назиф кивнул Масабих, та подала ему тонкое белое покрывало. Кахин укрыл меня, занавесив лицо полупрозрачной тканью, положил руку мне на макушку:
— Согласна ли ты хранить истинную веру, во всем следовать священным заветам Альвайи?
— Да.
— Обязуешься ли хранить чистоту веры?
— Да.
— Имя твое — Амани. Всякое другое — греховно. Имя твое благословенно, тело твое чисто. Помыслы твои да минуют соблазны порока. Нимат альжана.
— Нимат альжана.
Кахин сдернул платок и поклонился аль-Зараху.
— Нимат альжана, — благоговейно отозвалась Масабих-раиса.
В ее глазах дрожала восторженность фанатика. Она смотрела на меня даже с какой-то слезливой нежностью, будто собственным старанием возвратила в лоно веры закоренелого грешника.
Аль-Зарах направился к выходу, обернулся, едва переступив порог:
— Завтра священный альсаби — седьмой день недели сарим. Кайся в своих грехах, Амани. Очисти душу от скверны. Я дам тебе шанс выказать свою покорность. Один шанс. И лишь от тебя зависит, сумеешь ли ты его использовать.
Тут же подскочила Масабих, надавливая мне на голову, чтобы я кланялась:
— Благодари господина, недостойная.
Я согнулась, как травинка на ветру:
— Благодарю, господин.
Этот жест не стоил мне ничего. Как и эти слова. Во мне будто что-то сломалось. Какой-то ограничитель, не позволяющий совершать недопустимое. Я чувствовала себя сломанной куклой, у которой суставы выгибаются самым неестественным образом. Как заблагорассудится тому, кто их выворачивает.
Навсегда или сиюминутная слабость? Я не знала ответа.
За окном оказался яркий день. Я шла по залитым светом коридорам в сопровождении евнухов, глядя в жирную спину Масабих-раисы, будто окуналась в марево теплого воздуха. Он казался плотным, осязаемым, обволакивающим. Я чувствовала заледеневшими ступнями мрамор, точно прогретый на солнце, как ласковый прибрежный песок. Даже вездесущая вонь накхи уже не казалась такой отвратительной. Я будто поднялась из могилы к свету и ветру.
Аль-Зарах сказал, что завтра седьмой день недели сарим. Мы бежали в ночь третьего дня, накануне дня мумай, их священной среды. Я провела в заточении не меньше трех суток. Без еды и воды.
Меня вернули в ту же комнату. Разница была лишь в том, что сейчас за моей спиной с шорохом задвинулась решетка, а у двери встал евнух. Но это уже не заботило. Я обессилено опустилась на кровать, сложила руки на коленях. Я была раздавлена, опустошена. Не было сил даже на раздумья. Я не хотела думать. Просто смотрела на канарейку. Та будто обрадовалась, увидев меня. А я хотела бы увидеть Бахат, занятую в своем углу какой-нибудь ерундой.
Сначала меня осматривала дворцовая лекарка. Мерила пульс, даже давление. Разглядывала белки глаз, что-то прощупывала на шее. Коротко перешепнулась с Масабих-раисой и вышла. Ко всем чертям. Меня даже не интересовало, какой вердикт она вынесла. Но Масабих соблаговолила просветить:
— Лекарка заключила, что ты вполне здорова. Ты молодая и крепкая. Достаточно отдыха, жаркой бани и хорошей еды. И искренней молитвы, конечно. Нимат альжана.
Я не отреагировала на эти откровения. Все так же сидела, опустив голову и глядя в одну точку. Я бы поспала, закутавшись в одеяло. Хотела тепла и покоя. Лишь бы все вышли вон. Лишь бы провалилась Масабих.
Она подошла, поддела мой подбородок толстыми пальцами с алыми глянцевыми ногтями:
— Ты ничего не скажешь? Не поблагодаришь?
Я не смотрела на нее:
— За что?
— За то, что ты здесь. Живая и здоровая.
— Вас? — я все же посмотрела в ее лицо.
Масабих скривила толстые губы с четким контуром, повела бровями:
— Змея неблагодарная. Я обещала господину, что ты будешь покорной. Что ты одумаешься. Чтобы не губить твою красоту.
Хотелось процедить, что это она зря, но я сдержалась, изображая безропотную покорность. Сама не понимала, играю ли я, или это мое истинное смирение.
Я опустила глаза:
— Благодарю, Масабих-раиса. Нимат альжана.
— Нимат альжана.
Толстуха, наконец, отошла, что-то шепнула евнуху, и тот вышел. Решетка вновь вернулась на место.
— Сейчас принесут еду и приготовят баню. Ты должна хорошо есть и отдохнуть. Послезавтра закончится неделя сарим — и господин потребует тебя. Чтобы убедиться в твоем смирении и покорности.
Эта очевидная новость оставила меня равнодушной.
— Что сделали с Бахат?
Масабих лишь поджала губы, отвернулась и ничего не ответила. Кажется, об этом грешно было даже спрашивать.
62
Я шла по коридорам в неизменном сопровождении Масабих-раисы, пары евнухов и Шафии-кхадим. Мое лицо скрывало тонкое красное покрывало, руки обвивали браслеты, как тюремные кандалы. Украдкой от толстухи я все же вернула на шею свой кулон, когда меня уже скрывало покрывало. Сейчас это ощущалось едва ли не партизанской диверсией, крошечной, но значимой победой. Казалось, без этой вещи я окончательно потеряю себя. Неделя сарим закончилась, наступил проклятый понедельник.
Я все еще не решила, как поступить. Отныне меня запирали, как зверя, следили за каждым шагом, стерегли, как преступника. Едва не водили на поводу. Повторный побег был просто невозможен. Значит, осталось лишь покориться прихоти аль-Зараха, а потом закончить свои дни во дворце Хазин. Серой тенью, чья жизнь превращается в бесконечное ожидание смерти.
Что обещал ему Альянс? Я была уверена, что эти деликатные переговоры вела именно миссис Клаверти. Кто же еще?! Неподражаемая Амалия Джейн Клаверти-Лэнг. Я почти видела ее улыбающееся лицо, когда она давала аль-Зараху цветастые обещания. Расписывала мои достоинства, чтобы набить цену. О… я бы послушала ее дифирамбы. Если не сбудутся эти ожидания, останутся ли в силе договоренности, на которые меня обменяли? Я была бы рада, если бы удалось все расстроить. Увы, вероятно цена этому удовольствию — моя жизнь. Но можно ли назвать жизнью то, что меня ожидает здесь?