Я все еще не знала ответа. Словно металась в больном бреду, когда зудит в груди отчаянное, глупое до последней крайности геройство. Когда не ощущаешь себя, с должной ясностью не осознаешь последствий. Альянс — ничто. Я давала обещание Полу. Клялась, что меня не коснется другой мужчина. Я отчаянно хотела сдержать клятву. Кажется, больше жизни. Иначе, чего стоит мое слово? Да и я сама?
Спады распахнули двери. Евнухи и Шафия-кхадим остались за порогом, а я послушно следовала за Масабих-раисой.
Она поклонилась:
— Ваша рабыня, господин. Полная раскаяния и смирения.
Аль-Зарах, как и в прошлый раз, стоял у мозаичной колоннады, ведущей на широкий балкон. Смотрел в глубину двора. Лениво оторвался и направился к нам, покручивая в пальцах серебряную рукоять хлыста. Я невольно сглотнула. Ничто не помешает ему применить его по назначению. Бахат говорила, что он любит сечь. До смерти. Кажется, вот и весь выбор…
— Оставь нас, Масабих.
Толстуха вновь поклонилась и поспешила исполнить приказание.
Когда двери затворились, аль-Зарах приблизился, сдернул покрывало с моей головы:
— Идут ли уроки тебе впрок, Амани? Или Масабих солгала?
Я мнила себя более сдержанной. От звука его голоса в груди рождалось бурлящее возмущение, которое поднималось, угрожая захлестнуть с головой. Не знаю, насколько меня хватит.
Я потупила глаза:
— Да, господин.
Аль-Зарах усмехнулся:
— Это хорошо.
Рукоять хлыста прошлась по моей шее, подцепила узорную накидку.
— Сними это.
Я повиновалась. Ткань с легким шорохом скользнула к ногам. Я осталась в распашном жемчужном платье с обильной вышивкой серебром, из-под которого виднелась тончайшая белая сорочка и лазурные шаровары в тонкую полоску.
Аль-Зарах смотрел на меня, закаменев, прищурив черненые глаза:
— Я помню тебя в красном, как кровь. С бесстыдно оголенными плечами. Как распутная девка. Знаешь, что делают с распутными женщинами в моей стране?
— Я не распутная женщина.
Я не сдержалась. Было достаточно его взгляда, его тона, чтобы все мое смирение рассыпалось к чертям. Самое страшное — я уже забыла о недавних мучениях. Нестерпимая жажда теперь казалась лишь сном, призраком чужого чувства. Надуманным, пересказанным, нагнетенным. Я забыла об угрозах.
Я невольно сжала руки в кулаки и спрятала в складках платья — каждое мгновение я могла лишиться пальцев. Как Бахат. Я ходила по лезвию, по краю пропасти, рискуя с каждым неосторожным шагом провалиться в бездну. Одно его слово — и я могу лишиться жизни. Я будто вошла в клетку с диким зверем, не понимая, смогу ли из нее выйти. Я опустила голову — даже неосторожный взгляд может стать приговором.
Аль-зарах тронул мои волосы, пропускал платиновую прядь между смуглых пальцев, будто любовался контрастом. Поднес к носу и шумно втянул воздух.
— Наши женщины пахнут иначе.
Я с трудом сдержала усмешку: здесь все пахнет одинаково. Специями, дымом костров и вездесущей накхой. Хотелось вдохнуть соленый запах моря, свежесть чистого снега в горах. Горьковатый любимый аромат промерзшего дерева и увидеть Пола. Кажется, сейчас я отдала бы за эту возможность половину жизни. Холодного сдержанного Фирела вместо этого распаленного жарким пустынным солнцем варвара. Он будто околдовывал, мутил разум. Даже воздух рядом с ним становился плотным, обволакивающим. Я чувствовала его желание в каждом вздохе, в каждом мимолетном жесте. И эти вибрации пронзали меня разрядами тока.
Нас учили улавливать это, реагировать на самую малость. Распаляться и гореть чужим желанием. Тренировали, как собак. Миссис Клаверти это слишком хорошо осознавала. Зная аль-Зараха, она понимала, что при должном напоре мне просто не устоять. Она бы и сама не устояла. Но это не имело ничего общего с истинным чувством.
Аль-Зарах коснулся кончиками пальцев моей шеи, скользнул по щеке до подбородка, вынуждая поднять голову:
— В моей стране распутных женщин секут плетьми до кровавого мяса. А потом забивают камнями.
Я сглотнула. Аскар-хан пристально смотрел мне в глаза, улавливая малейшие оттенки смятения, страха. Или протеста. Он вынуждал меня на протест. Хотел проверить, сломалась ли я. До какой черты дошла. Я сама не знала этой черты.
— Ты знаешь, что тебе положено за побег?
Я молчала.
— Наверняка знаешь. Ты можешь лишиться пальцев. Языка. Груди.
У меня едва волосы не встали дыбом. С возможной потерей пальцев я уже почти смирилась. Но, языка… Груди… Я невольно поежилась, не в силах даже представить последнее. Это не укрылось от аль-Зараха.
— Ты боишься.
Я снова молчала
— Это хорошо. Значит, еще не все потеряно. Пока в человеке есть страх — им все еще можно управлять. Если ты не хочешь поддаваться иным рычагам.
Он положил руку мне на талию, провел до груди, накрыл ладонью и сжал через ткань:
— Было бы жаль лишить тебя этой роскоши. Они утверждают, что у тебя был лишь один мужчина. Это так?
— Так.
— Я запрещаю тебе вспоминать о нем.
Я не сдержалась:
— Вы все еще уверены, что можете повелевать моими мыслями?
Он ухватил меня за подбородок и заставил смотреть в глаза:
— Мои желания станут твоими мыслями.
Я невольно замечала, как шевелятся его четко очерченные губы с едва заметной темной каймой. Мне кажется, его мать была белой, такой же, как я. Несчастной пленницей, навеки заточенной в этой проклятой пустыне. Масабих рядом с ним — едва ли не чернокожая, будто недомытая.
— Твоя прежняя жизнь забудется, Амани. Ты приняла истинную веру — теперь между нами нет преград.
— Разве любовь не значит ничего?
Сейчас я чувствовала себя героиней дешевого любовного романа. Обычно их читают школьницы. Мы с Даркой тоже читали. Они будили раскрывающуюся чувственность, а в животе все завязывалось узлом. Пошлые фразы, театральные жесты. Невольно тоже хотелось противостоять всему на свете, защищая свою любовь. Если бы папа знал, что я читаю — я бы сгорела со стыда.
Аль-Зарах сверкнул белыми зубами:
— Любовь женщины — миф. Вы тянетесь лишь к тому, в ком чувствуете хозяина. Силу. Любовь женщины — это преклонение и служение. Так гласит мудрость Альвайи. Теперь я твой хозяин. И ты уже покорилась мне, просто еще не понимаешь. — Он чертил рукояткой хлыста по моей шее, запуская по телу колкие волны, спустился на грудь, ныряя в ложбинку: — Я помогу тебе понять.
Я вспомнила наш разговор в самолете. Тогда он сказал, что ломать волю — отдельное удовольствие. Вот почему я все еще сохранила пальцы… и все остальное. Вот почему он позволяет мне огрызаться. Вот почему провоцирует. Играет, как кошка с мышью. Позволяет недозволенное другим. До тех пор, пока не наскучило.
— А если я не подчинюсь?
— Наивно ждешь советника Фирела? Ему запрещено пересекать границы Тахила. И Альянс никогда не станет оспаривать этот запрет. Ты умрешь, — он почти шептал, погружал в оцепенение. — Медленно и мучительно. Твое тело отвезут в пустыню и бросят на съедение грифам и жукам-могильщикам. И твои обглоданные, иссушенные солнцем кости будут вечно метаться в песках, превращаясь в пыль. А твоя душа никогда не получит покоя. — Он наклонился к самому уху, серьги мелко звякнули подвесками. — Но ты подчинишься. Ты уже проиграла, Амани. В тебе говорит лишь одно глупое упорство. Протест.
Он будто гипнотизировал. Горячее дыхание опаляло кожу, коварные слова заползали в уши. Еще немного, и они проникнут в кровоток, разнесутся по телу, одурманивая.
Аль-Зарах наблюдал за моим смятением, а в глазах плескался яростный огонь:
— Встань на колени. Поцелуй мою руку, как должно. Признай своего господина и отдайся моей воле. Покорись, Амани.
Я сбивчиво дышала, удары сердца отдавались в уши. Если бы я только знала, как поступить и на что решиться. Все «за» и «против» роились в голове, превращаясь в подхваченный вихрем полет осенних листьев. С пылью, мелким мусором.
Аль-Зарах лишь улыбнулся. Подошел к мозаичной колоннаде, ведущей на балкон, и кивнул в темноту:
— Может, кое-что поможет тебе стать сговорчивее?
Я замерла, сглатывая ком в горле, и не чувствуя ног пошла на балкон.
63
Я остановилась у колонны, не решаясь выйти в прохладную ночь, расцвеченную огнями факелов и жаровен. С ужасом посмотрела в лицо аль-Зараха, но он лишь усмехнулся краем губ и вытянул руку, приглашая. Издевательский жест. Я не шелохнулась. Понимала, что он хочет показать мне нечто во дворе, но не хотела видеть ничего. Что он может мне показать? Мелькнула шальная мысль, что я могу увидеть Пола. И от этого стало еще страшнее. Настолько, что меня пробила бесконтрольная дрожь. Почти невыносимо. Я покачала головой, отгоняя это чудовищное предположение, оперлась рукой о колонну, чувствуя под пальцами прохладную неровность мелкой мозаики.
Аль-Зарах улыбнулся, понимая, что я уже не в силах себя контролировать. Кажется, именно этого он добивался.
— Ты боишься, Амани.
Я промолчала и не шелохнулась. Опустила голову, смотря на носы своих расшитых туфель. Аль-Зарах вышел на балкон, обнесенный резными каменными перилами с традиционным узором. Положил руки на мрамор, посмотрел вниз и едва заметно кивнул.
Я подскочила, услышав хлесткий, как выстрел, свист бича. Снова и снова. Этот ужасный звук отражался от камней, множился и атаковал со всех сторон. Я повернулась к колонне и уткнулась лбом. Он хочет показать, что может выпороть меня прямо сейчас? Одно неверное слово — и этот хлыст со свистом вспорет мою кожу.
— Ну же, подойди. Не испытывай мое терпение. Иначе приволоку за волосы.
Я медленно шагала на негнущихся ногах, глядя в пол. Опустила дрожащие руки на перила и, задержав дыхание, взглянула в расцвеченную огнями ночь. Отшатнулась, приоткрыв рот, но смотрела во все глаза, забывая даже моргать. Посреди выложенного плиткой внутреннего двора у каменного столба была прикована Бахат. Тонкие белые руки заломлены над головой, вытянуты цепью. Платье разорвано на спине до самой поясницы, выставляя напоказ тонюсенькую талию, трогательно торчащие лопатки. Голова свисал