— Я утратила способность что-либо чувствовать, — сказала тетя Мириам упавшим голосом. Она сидела на диване у нас в гостиной. — Я просто оцепенела.
— Произошла какая-то ошибка, — сказала мама. — Этого не может быть. Они что-то перепутали.
— Да нет, — досадливо возразила тетя. У нее были красные глаза, но она уже не плакала. — Они его арестовали.
— Кого? — спросил отец.
— Бориса, — ответила мама.
— Бориса? Мужа Мириам?
— Но ведь он не еврей, — удивилась я. — За что же было его арестовывать?
— За то, что он женат на Мириам, — сказала мама, и тетя подтвердила ее слова кивком головы.
— Что за вздор! — воскликнул отец. — Как можно арестовывать человека только за то, что он женат?
— Он женат на еврейке, — возразила мама.
— Они сказали… Они называют это… Кажется, «рассеншанде», — объяснила тетя.
Все обернулись ко мне.
— «Рассеншанде» означает «осквернение расы», — объяснила я. — Это когда ариец вступает в связь с еврейкой.
Мириам снова заплакала.
— Может быть, стоит с ними поговорить? — предложил отец. — Предъявить свидетельство о браке?
— Я предъявляла, но они признали его недействительным.
— Они уже забрали дядю? — спросила я.
— Да. Меня они тоже объявили преступницей.
— За что?
— За аморальное поведение. Мне велели подать заявление с просьбой о перевоспитании.
Мириам заплакала еще горше. Мама обняла ее за плечи и обратилась к папе:
— Что нам делать, Самуил?
— Что тут можно поделать, Ханна? Один человек бессилен противостоять им.
— Речь идет о моей сестре. Мы не можем сидеть сложа руки.
— Кто приказал вам подать заявление о перевоспитании? — спросила я.
Тетя вытерла глаза, высморкалась и, достав из сумочки повестку, развернула ее.
— Группенфюрер Гейдрих, — сказала она. — Но заявление я должна направить на имя какого-то Мюллера.
— Это гестапо, — объяснила я.
— Что же ей делать? — взволнованно вопрошала мама.
— А что она может сделать? — сокрушенно произнес отец. — Приказ есть приказ.
… — Имей в виду, здесь все подчиняются моим приказам, — объявил комендант, прикрыв дверь кабинета. — Где ты, моя крошка?
Он был пьян. Я почувствовала это, как только он приблизился ко мне и взял меня за руку.
— Иди сюда, моя крошка. Я приказываю. Ты нужна мне.
Он рывком поднял меня на ноги. Одной рукой держа меня за запястье, другой он расстегивал пуговицы на своем мундире. Он подтолкнул меня к письменному столу. В лагере стояла обычная суета. Снаружи доносился лай собак, все утро без умолку строчили пулеметы.
Комендант бросил свой мундир на стул и спустил подтяжки. Расстегнув брюки, он придвинулся ко мне, обдавая меня хмельным дыханием. Он прижал меня к столу. Бумаги и папки полетели на пол. Он заставил меня лечь на стол. Когда он взгромоздился на меня, я повернула лицо к окну.
Во дворе лагеря в несколько шеренг выстроились заключенные: мужчины, женщины, дети. Обнаженные, они ждали своей очереди в «душ». Из труб валил черный дым — то, что осталось от их товарищей по несчастью. Дым пеленой окутывал дрожащих на холоде евреев.
Они жались друг к другу, пытаясь согреться. Некоторые прикрывали руками свою наготу, искоса поглядывая на солдат, медленно прохаживавшихся взад-вперед между шеренгами с винтовками наготове. Пальцы коменданта впивались в мою плоть каждый раз, как он резкими толчками входил в меня. Его небритая щека терлась о мою щеку. Плечо давило мне на подбородок. Влажные губы и язык метались по моему лицу, ища рот. Если я отворачивалась в такие минуты, он кусал мне губы, оставляя на них синяки. Я не стала отворачиваться. Он стиснул мое лицо руками и принялся меня целовать.
На сей раз он не заталкивал язык мне в рот. Его губы и язык скользнули по моей шее и ключицам к груди. При этом он покусывал меня, но легонько, не причиняя особой боли. Сегодня он был настроен миролюбиво. Стянув робу с моей груди, он прильнул к ней ртом. Я не любила, когда он целовал и гладил меня: тогда все затягивалось надолго. Я не хотела, чтобы он прикасался к моей груди и целовал ее. Я мечтала только о том, чтобы все кончилось как можно скорее. Он приподнялся, взял мою руку и положил ее мне на живот. Потом потянул вниз. Когда я дотронулась до своего лона, он пришел в дикое возбуждение и снова яростно вошел в меня, двигаясь все быстрее и быстрее. И я снова ощутила на себе тяжесть его тела, а моя рука так и осталась зажатой под самым его животом. Он застонал и чуточку умерил свою прыть. Я уже знала по опыту, что, если начну двигаться под ним в унисон, он кончит быстрее. Если я подниму ноги и сомкну их вокруг его бедер, он кончит почти тотчас же. А если к тому же я произнесу его имя, он вскрикнет и немедленно отвалится от меня. Но я могла заставить себя произнести его имя только когда он был очень, очень пьян.
Раздетые догола евреи медленно двигались к кирпичному строению с высокими трубами. Охранник выхватил из очереди совсем юную девушку и потащил ее за угол. Она с ужасом оглядывалась на своих соплеменников. Еще трое охранников направились вслед за ними. Группка других охранников потешалась, наблюдая за тем, как собака набросилась на старика-еврея и стала его терзать. Охранники гоготали и улюлюкали. Комендант снова перешел на неторопливый ритм и стал гладить мой живот, спускаясь все ниже и ниже. Когда он коснулся меня там, где вошел в меня, его дыхание участилось от возбуждения. Он смочил пальцы слюной и отстранил мою руку, мешавшую ему трогать меня. Я взяла его за рубашку, притянула к себе и, подняв вверх бедра, крепко стиснула его ногами. Я укусила его в плечо достаточно сильно, чтобы остался след. И произнесла его имя. Целых два раза. Он еще глубже вошел в меня и вскрикнул… Из труб валил дым, повисая над опустевшим двором. Я закрыла глаза. Грузное потное тело коменданта давило на меня всей своей тяжестью.
Я закрыла глаза. Проходя мимо книжного магазина, я увидела в витрине книгу с заголовком: «Стоящие вдоль улиц мертвецы». Я дотронулась до холодного стекла. Продавщица подошла к витрине с каким-то покупателем и, взяв оттуда книгу, подала ему. Он что-то сказал продавщице. Она покачала головой в ответ. Он кивнул. Она снова покачала головой. Он поднял рукав и вытянул левую руку вперед. Посмотрев на иссиня-черные цифры у него над запястьем, продавщица приложила пальцы ко рту. Покупатель прижал книгу к груди. Я отвернулась и пошла прочь.
— Ты только подумай, — сказал отец, когда я вошла в дом. — Трупы убитых лежат прямо на улице.
— Что, по-твоему, я должна делать? — огрызнулась я, вытаскивая из-под подкладки пальто несколько маленьких картофелин.
— Их не удосужились даже похоронить, — продолжал отец.
— Обратись с жалобой к немецкому командованию, — сказала я. — Здесь всем распоряжаются немцы.
— Что с тобой? — воскликнула мама. — Почему ты дерзишь отцу?
— Где хлеб, который я принесла вчера? — спрос: ила я. — Неужели мы успели его съесть?
— Конечно, нет, — ответила мама. — Он лежит в шкафчике под мойкой, завернутый в газету.
— Почему не убирают трупы? — возмущался отец.
— Что ты собираешься делать с хлебом? — спросила мама.
— Хочу обменять его на сахар, — объяснила я, отрезая от буханки увесистый ломоть.
— Я прикрыл их лица газетой, — сказал отец. — Из элементарного уважения к несчастным.
— Нам не нужен сахар, — возразила мама.
— Папе нужны лекарства. А чтобы их достать, необходим сахар.
— Я видел гору трупов на Кармелицкой улице, — продолжал отец. — Они свалены прямо у витрины магазина.
— Ты забираешь столько хлеба? — всплеснула руками мама.
— Сахар стоит дорого.
— Ты только подумай! Гора мертвецов у витрины магазина, где выставлены сдоба, копчености, мармелад.
— Нам нечего будет есть, если ты заберешь хлеб.
— Я забираю только часть.
— Нет, ты послушай! — воскликнул отец, беря меня за руку. — Обнаженные трупы, сваленные один на другой, словно… словно дрова. С бирками на ногах. С неприкрытыми лицами и обнаженными срамными местами… Какой стыд!..
— Успокойся, папа. Они мертвы. — Я швырнула хлеб на пол, и родители в испуге уставились на меня. — Ты больше думаешь о мертвых, чем о живых.
— Кто сказал евреям, что здесь их собираются умерщвлять? — спросил комендант. — Кто-то из зондеркоманды?
— На сей раз нет, — ответил его адъютант. — Один из охранников использовал не совсем удачное выражение. Разумеется, прямо он этого им не сказал, но они каким-то образом догадались.
— Один из охранников? — переспросил комендант.
— Так точно.
— Какое же именно выражение он использовал?
— Он выразился в том смысле, что попавшие сюда евреи пойдут на корм земляным червям.
— Вы можете назвать фамилию этого охранника?
— Нет, господин комендант. Я стоял к нему спиной.
— Пишите, — приказал комендант. (Адъютант приготовил блокнот и ручку.) — «Всему персоналу лагеря, — продиктовал комендант. Он взял в руки кобуру и проверил, заряжен ли его пистолет. — Прибывающие в данный лагерь евреи должны оставаться в полном неведении относительно места и характера их последующей утилизации. — Адъютант проворно водил пером по бумаге. — Категорически запрещаются любые намеки и провокационные слухи относительно их дальнейшей судьбы».
Комендант обвел взглядом свой кабинет и нахмурился. Адъютант кончил писать и посмотрел на него.
— Кстати, Йозеф, вы не видели мой кортик?
— Никак нет.
— Мистика какая-то. Сначала пропадает нож для разрезания бумаги. А теперь еще и кортик. — Все с той же угрюмой миной комендант надел плащ. — Должно быть, я оставил кортик наверху. Ганс с ним играл. Так скольких охранников мы потеряли?
— Пятеро убиты и двое ранены.
— А что с евреями?
— Их отправили в газовую камеру. За исключением одного, который и заварил всю кашу.
— Где он?
— В камере для допросов.
— Хорошо, Йозеф, — сказал комендант. — Давайте им займемся.
— Ничего, Давид, — сказала я. — Я сама справлюсь. А ты спи.