— Что случилось, Рашель? — Давид сел в кровати и потер глаза. — Что ты делаешь?
— Я запирала двери. Извини, что разбудила тебя.
Я подошла к окну и выглянула во двор. Лунный свет пронизывал кроны деревьев. Я нахмурилась. Некоторое время назад вдалеке, под деревьями у дороги, стояла машина. Затаив дыхание, я вглядывалась в темноту. Нет, сейчас там не было никакой машины. Только тень от деревьев и больше ничего. Надутая ветром тюлевая занавеска коснулась моего лица.
— Разве ты не заперла дверь, перед тем как лечь? — спросил Давид.
— Я решила на всякий случай проверить запор, — сказала я, закрыв окно на щеколду. — Мне почудился какой-то странный шум.
— Я был бы очень признателен, если бы ты ж будила меня всякий раз, когда тебе среди ночи чудится какой-то шум.
Давид снова лег, шумно поправляя подушки и одеяла. Он громко вздыхал, ворочаясь с боку на бок. Когда я улеглась в постель, он повернулся ко мне спиной. Сброшенное им одеяло лежало между нами.
— Постарайся не будить меня каждый раз, когда тебе почудятся какие-то звуки, — повторил Давид. — В кои-то веки мне захотелось как следует выспаться.
Нас подняли среди ночи. Мы дрожали от холода: это была наша первая ночь в лагере, когда мы остались без привычной одежды, обуви и даже без волос. Надзирательницы остервенело колотили нас, стаскивая с нар и перегоняя в соседний барак. Когда мы вошли туда, каждой из нас выдали по почтовой открытке с чудесным пейзажем: зеркально-чистое озеро, окруженное раскидистыми деревьями; горы с покрытыми снегом вершинами, уходящие в безоблачную голубизну неба; цветы, трава и вокруг — ни души. Я перевернула открытку и прочла:
«Привет из Вальдзее.
Мы устроились прекрасно.
У нас есть работа. С нами обращаются хорошо.
Ждем вашего приезда.
С любовью…»
Надзирательница ударила меня по плечу дубинкой.
— Подписывай! — приказала она.
Я подписала.
ГЛАВА 5
Многие бумаги были подписаны, но не все. На некоторых документах, лежащих на столе коменданта, стояло его полное имя: Максимилиан фон Вальтер. На других — только фамилия в самом низу: Фон Вальтер. «Ф» и «В» были выписаны одинаково четко и крупно, зато остальные буквы выглядели совсем неразборчиво. Однако на большей части бумаг его подпись вовсе отсутствовала. В нижнем углу листа стояло лишь одно большое угловатое «К» — начальная буква слова «Комендант».
Я села за стол и стала рассматривать бумаги, которые он оставил поверх стола. Каждый раз, выходя из кабинета, комендант убирал бумаги, над которыми работал, в средний ящик стола и запирал на ключ. Ключ же он носил с собой на цепочке в кармане. Поднимаясь из-за стола, я легонько потянула на себя средний ящик, хотя была абсолютно уверена, что он, как всегда, на запоре.
Как ни странно, на сей раз ящик оказался не заперт.
Чувствуя, как бешено колотится у меня сердце, я выдвинула ящик и заглянула внутрь. Там лежали именные бланки коменданта, исписанные его рукой. Затаив дыхание, я протянула руку, приподняла краешек первого листа и прочитала: «Колыбельная для Клауса». Лист выпал из моей руки.
Я задвинула ящик и бросилась в свой угол.
— Что это у тебя все валится из рук, Ханна? — укоризненно заметил отец, войдя в комнату. — Ты их испачкаешь.
— Впредь я буду осторожнее, — вздохнула мама и развернула небольшой сверток.
Я с шумом захлопнула дверь.
— Я не стану даже смотреть на них, — заявила я. — И не пытайтесь меня заставить.
— Посмотри, они вовсе не желтые, — увещевала меня мама.
— Я не стану ее носить!
Отец пожал плечами:
— Ничего не поделаешь, придется. Таков закон.
— Посмотри же, это белая нарукавная повязка с синей звездой.
— Мне все равно, как она выглядит. Я и не подумаю ее надевать. Мы приехали сюда, спасаясь от немцев.
— Немцы нас догнали, — сокрушенно сказал отец.
— Значит, нужно ехать вместе с дядей Яковом. В Америку, — сказала я, оттолкнув мамины руки, когда она попыталась надеть на меня повязку.
— В Америку? — спросила мама. — Но ведь ты не знаешь их языка.
Печальный взгляд отца остановился на мне.
— Мы слишком стары для этого, дочка. Нового путешествия я попросту не вынесу.
— Это всего лишь повязка. Зачем нарываться на неприятности? — снова попыталась вразумить меня мама.
— Тебе грозят крупные неприятности! — воскликнул мой двоюродный братишка Лева, вбежав в комнату. — Они, того и гляди, придут за тобой.
— Гестапо? — спросила я, вставая.
— Да.
— О Боже! — воскликнула мама, заламывая руки.
— Мы просили тебя уехать с дядей Яковом, — причитала мама. — Мы умоляли тебя ехать без нас.
Я взяла свою тарелку, переложила на нее еду из тарелки родителей и вместе с приборами сунула в буфет. Потом стала надевать пальто.
— Куда ты? — встрепенулся отец.
— Что ты собираешься делать? — заволновалась мама.
— Вы меня не видели, — сказала я и поцеловала их обоих в щеку. — Вы понятия не имеете, где я. Вы не знаете, жива ли я вообще.
— Самуил? — воскликнула мама, и отец взял ее за руку.
— Что ты намерена делать? — спросил он.
— Не волнуйтесь. Вы меня не видели.
Лева обмотал голову черным шарфом. Он подал мне такой же, и я спрятала под ним волосы и нижнюю часть лица. Лева открыл дверь. Мама заплакала, протягивая ко мне руки. Отец окликнул меня. Не оглядываясь, я закрыла за собой дверь.
… Я не оглядывалась на кровать. И не смотрела на пистолет. Мне не нужно было на него смотреть. Я знала каждую его деталь. Каждый изгиб. Каждый желобок. Мне просто хотелось подержать его в руках. В темноте я подошла к комоду с выдвинутым нижним ящиком, в котором под ворохом ночных сорочек хранился пистолет. Давид спал.
Пистолет был холодный и тяжелый. Я вытянула руку и нацелилась в темноту. Разумеется, я умела им пользоваться. Я закрыла глаза и прижала пистолет к щеке. Я потерлась щекой о прохладную сталь. Она стала теплой. Пистолет был, как всегда, заряжен.
Я осторожно положила его обратно в ящик и прикрыла сверху сорочкой. Я задвинула ящик и легла в кровать рядом с Давидом, стараясь не задеть его. Мне не хотелось его будить. Я натянула одеяло до самого подбородка. В ту ночь я почти не спала. Один раз Давид вскрикнул во сне.
В доме было тихо — все спали. Последние три недели комендант не спускался в кабинет по ночам. В лагере жизнь шла своим чередом. Печи работали исправно. Из труб непрестанно валил дым. Поезда прибывали строго по расписанию. Охранники и зондеркоманда делали свое дело и держали рты на запоре. Дети коменданта целыми днями играли в саду, а его жена, готовя по утрам завтрак, напевала. Они уже не ссорились по ночам, и она больше не плакала. Комендант снова бросил курить и значительно реже прикладывался к бутылке. Его перестала мучить бессонница.
Я зажгла настольную лампу и, сев на корточки, просунула черенок ложки между половицами.
Осторожно приподняв край половицы, я вытащила из-под нее обернутые в тряпицу листки бумаги и, сняв колпачок с ручки коменданта, стала читать.
Посмотрев первый листок, я зачеркнула несколько строчек и вместо них мелкими буквами написала другие. Потом снова перечитала всю страницу от начала до конца. Заменила одно слово. Еще одно. Потом вымарала заглавие и написала новое: «Горькие травы». Я еще раз перечитала написанное и уже ничего не стала менять. Положив «Горькие травы» в самый низ стопки, я взяла следующую страницу.
— У нас нет горьких трав, — сказала мама. — Какой же Седр без горьких трав?
— Немцы запретили нам праздновать Седр, — откликнулся отец, — так что Бог простит, если мы обойдемся без горьких трав.
— Но дети…
— У детей и без того горькая жизнь, — заметила я. — Вряд ли стоит лишний раз напоминать им об этом. Папа, ты занавесил окна?
— Конечно. Как ты велела.
— Мама, куда ты положила косточку?
— Что это за косточка? — спросила мама. — Где ты ее раздобыла?
— Пусть тебя это не беспокоит. Так где она?
— На тарелке. Рядом с яблоком.
— Ты и яблоко принесла? — удивился отец.
— Все равно без горьких трав никак не обойтись, — сказала мама.
— Мама, прошу тебя.
— А кто эти люди, которых ты пригласила? — спросил отец.
— Помимо соседей? — уточнила я.
— Это ее зрузья, Самуил, — ответила за меня мама.
— Те самые, которые приходят сюда по ночам?
— Ты ничего об этом не знаешь, папа, — сказала я и чмокнула его в лоб.
— Вы все время обмениваетесь какими-то свертками. Что в них? — Отец встал и пошел вслед за мной по комнате.
— Ничего, папа, не волнуйся. Мама, у нас осталась хотя бы одна свечка?
— Нет, ни одной.
— Ты занимаешься чем-то опасным, — сказал отец.
— А жить в этом гетто не опасно? — вспылила я. — Здесь мы отрезаны от остального мира.
— Я всегда чувствую, когда ты что-то скрываешь от меня. Еще с тех пор, как ты была совсем еще маленькой. Ты занимаешься чем-то плохим…
— Я всего лишь добываю для всех нас еду.
— Чем-то таким, чего ты сама стыдишься. Недаром ты не хочешь, чтобы мы с мамой узнали об этом.
— Самуил, оставь ее в покое.
— Ханна, это может плохо кончиться. Мы должны знать, чем она занимается.
— Она хорошая девочка, Самуил. Не цепляйся к ней.
— Скажи, кто эти люди, — потребовал отец, схватив меня за руку.
— Ты что, служишь в гестапо? — воскликнула я.
Отец выпустил мою руку и побрел к креслу, беззвучно шевеля губами.
— Как ты можешь говорить отцу такие ужасные вещи? — возмутилась мама.
— А зачем он учиняет мне допрос?
— Он не учиняет тебе никакого допроса. Он тревожится о тебе.
— Для этого нет никаких оснований.
— Мы оба тревожимся, — сказала мама. — Ты наша единственная дочь. Мы любим тебя.
— Не тревожьтесь обо мне. Я способна сама за себя постоять и не нуждаюсь в присмотре.
— Посмотри за Гансом, — попросила коменданта жена, войдя в его кабинет. — Мне нужно привести себя в порядок