— Я сейчас упаду, — призналась я, когда скользкие пальцы начали творить совсем непристойное и захватывающее дух.
— Держись, — мурлыкнул Антон мне на ухо.
— За что-о-о-о-о? — я оглядела гладкие стенки душевой кабины, а Антон ухмыльнулся и кивнул на торчащий член. — Ну как скажешь…
Мои ладони тоже были мыльными и скользкими и ласкать его так было проще — и можно было делать это быстро. И можно было насаживаться на его пальцы собой, а самой сжимать разбухшую головку, и можно было прижиматься и скользить всем телом по нему, зажимая его член между нами, пока он вполголоса восторженно матерится.
Потом он не выдержал, развернул меня, заставил упереться ладонями в стеклянную стенку и выдрал так, что я наконец заорала.
— Крикунья, — выдохнул Антон, содрогнувшись в последний раз.
— А у меня опять ноги подгибаются…
— Какая-то ты морально неустойчивая.
Он подхватил меня и донес обратно до кровати.
Лег рядом, глядя сияющими глазами. Гладил пальцами, пока кожа высыхала под искусственным ветром кондиционера. Смотрел и смотрел.
Делал он так с другими?
У него так же расширялись зрачки, когда его пальцы ласкали других женщин?
Он так же жадно ловил их стоны?
— Ты слишком серьезно смотришь, — сказал Антон. — Не пугай меня.
— Вот я и стала любовницей женатого мужчины, — слова горчили, но ожидаемая тоска в груди не рождалась. Мне было слишком хорошо сейчас. Слишком спокойно и сладко, чтобы по-настоящему прочувствовать момент.
— Я еще не женат.
— А когда?
Антон пожал плечами.
— Через пару месяцев. Все, давай закроем тему. Что хочешь на завтрак?
— Тебя.
— Лесечка, — издевательски нежно проворковал Антон. — Мне, знаешь, сколько годиков? Тридцать, мать его, три! Почти тридцать четыре. Я уже так, как в двадцать, не могу. Мне нужен перерыв.
— Пальцам тоже? — нагло поинтересовалась я.
— Ах ты… — он подгреб меня под себя, навалился сверху, прижал руки к кровати и осторожно дотронулся губами до губ. — У моих пальцев есть много интересных возможностей…
— Покажешь? — я извивалась под ним. — Не знаю ничего про твой возраст, а вот у женщин после тридцати как раз самый расцвет либидо.
Антон замер на этих словах, и словно тень пробежала по его лицу. Я мысленно ахнула, перевернув свои слова и посмотрев с точки зрения человека, который совершенно ничего не знал о моем спонтанном целибате. Язык прилип к нёбу — я совершенно не представляла, как сказать и надо ли!
Но он уже справился сам.
— Ну, ты сама попросила! — и его нежные, чуткие, умелые пальцы пробежались по моему телу и… начали щекотать!
Не знаю, какой кульбит сделал мой мозг, но именно тут меня вдруг будто окатило ледяной водой:
— Стой! — я так вскрикнула, что он тут же замер. — Блин! Работа! У меня сегодня съемка!
Я начисто забыла!
Заполненные лакуны
Я опоздала на съемку всего на пятнадцать минут.
Антон довез меня до места настолько быстро, что я поняла, почему он всегда так вовремя появлялся.
— А штрафы?
— В Никосии только одна работающая дорожная камера, и все знают, где она, — ухмыльнулся он. — Для важного дела можно.
Во время фотосета для бизнес-леди, привычно выставляя свет и перетаскивая свою модель из одного кресла в лобби бизнес-центра в другое, я размышляла о том, как же мне снесло голову, что я умудрилась забыть о работе. Мне обычно даже напоминалки не требовались, я никогда не забывала даты и сроки, в календарь только формально заносила.
И тут меня вдруг пронзило холодом во второй раз.
Мы не предохранялись!
Просто вообще вылетело из головы!
Когда мы жили вместе, я пила таблетки, поэтому в паттерне «секс с Антоном» у меня просто не встроено вспомнить про презервативы.
Я судорожно посчитала дни — и мысленно застонала. Прямо ровно середина цикла, надо ж было так попасть!
Нервно и судорожно я пыталась придумать, что можно сделать. Кипр же, лекарства по рецептам, вряд ли мне продадут таблетки для экстренной контрацепции просто так. И в страховку это не входит.
Мамочки…
— Что-то случилось? — удивленный голос вытряхнул меня обратно в реальность.
Ай, я замерла прямо посреди кадра. Офигенно.
Взяла себя в руки.
Давай подумаем про это попозже.
Пока вертелись и снимались, пока летела с высунутым языком, едва успев купить кофе по пути, на следующую съемку, пока проходил долгий кипрский день, солнечный и свежий, в голове варилось, варилось… И никак не находился выход.
Но стоило выйти из отеля, где проходила последняя съемка, сесть на скамейку — и вдруг увидеть в своих ладонях стаканчик с кофе, который протянул севший рядом Антон, как все снова вылетело из головы.
— Устала?
— Умгу…
— Здесь поедим или дома?
— Дома.
Я выгибала спину как кошка, терлась об него задом, царапала когтями матрас. Он вел пальцами по позвоночнику, прочерчивая его, заставляя усталость вытекать из меня там, между ног.
Он стискивал мои бедра, глубоко проминая пальцами кожу, я чувствовала, что принадлежу ему в этот момент вся, что он — берет меня. И это было так же мучительно, как и сладко. В этой нагретой солнцем комнате, расчерченной полосками от жалюзи. На этом кошачьем апельсиновом острове. Вдалеке от всех.
— Я несколько месяцев пил. Много пил. Каждый вечер в баре с друзьями. Старался с разными компаниями, чтобы никто не понял, что я уже почти алкоголик. Никогда не пил один, боялся, что стану как отец.
Он водит пальцами по моей ладони и не смотрит мне в глаза. Я чувствую как дрожит его рука, но молчу.
— Однажды уходил после закрытия бара и вдруг понял, что иду один… Друзья разъехались несколько часов назад, а я даже не обратил внимания.
Сухие губы касаются середины ладони, он ложится на нее щекой и продолжает говорить.
— Пока ждал автобус, ко мне подошел старичок, попросил с ним выпить. Рассказал, что едет с кладбища, он каждую неделю туда ездит. Пока жена была жива, не ценил ее, а теперь совсем одинок. Велел любить ту, что рядом, пока не поздно. Я поржал — это ему поздно, у меня все еще впереди.
Я ерошу его волосы. Каким все кажется многозначительным, когда больно.
— Потом часто его вспоминал…
Мы даже пытались что-то готовить сами: мясо, овощи, пасту. Но на кухне был слишком удобный стол, как раз подходящей высоты, чтобы наша разница в росте не была помехой. Там можно было начать целоваться, усадив меня на него. И закончить, прикусывая плечи друг друга, когда паста уже разварилась, мясо подгорело, а креветки стали резиновыми. Удавались нам только стейки медиум-рейр, потому что быстро — они были готовы на той стадии, когда мы еще не погружались в совершенное горячее безумие, делавшее нас глухими и слепыми и… как называется то состояние, когда даже обугленный кусочек мяса, чадящий на весь дом, не чувствуешь?
— Договорился на работе об удаленке и отправился путешествовать. Зимой Азия, летом Европа. Если не выпендриваться и жить в хостелах, можно долго не возвращаться. Иной раз жилье выходило дешевле, чем снимать квартиру в Москве.
— Как тебе удается так прогибать работодателей? Я пыталась хотя бы один день в неделю работать дома, фиг там.
— Мне просто нечего терять. А им есть что. Меня. О, это было круто. Я познакомился с обалденными людьми, стал ходить на приемы в российских посольствах. В основном, пожрать.
— Вот тоже, как, ну как ты это делаешь?!
— Ну. Fake it till you make it. Или, как говорил Сальвадор Дали: «Гением можно стать, играя в гения, надо только заиграться». Я, конечно, не гений, но понтоваться люблю, умею, практикую.
— О, я помню как ты при знакомстве мне лапшу вешал, что у тебя дома целый холодильник, забитый мартини.
— Сты-ы-ы-ы-ыдно-то как… Зачем ты мне напомнила? Какой смысл хранить мартини в холодильнике?
— Вот-вот.
— Как ты вообще связалась с таким долбоебом?
— Не знаю, солнц. Любовь зла.
— А я козел. Да понял, понял…
Заново изучать тела друг друга. Узнавать старые шрамы — вот здесь на предплечье у него — мамина кошка решила вскарабкаться и не удержалась. Разодрала так глубоко, что кровь хлестала еще долго. Вот он шрамик.
И здесь на голени — это он нырял в детстве и об камень…
Мой от аппендицита.
А вот у него новый, здесь, под волосами.
— Откуда?
— Вечером поздно возвращался.
— О, господи.
— Да, не только девочкам опасно, оказывается. Хотя, может, не стоило светить последний айфон.
Он смотрит на меня жадно и жарко, а я смущаюсь. Вот здесь складки, а здесь животик, и грудь почему-то не стоит как в двадцать два.
Закрываюсь руками, но он отводит их, и я вижу, как его член дергается и мгновенно наливается кровью, и твердеет, хотя только что мы закончили очередной раунд и собирались в душ, пока не увлеклись топографией кожи.
И эта его реакция меня утешает почему-то.
Я начинаю чувствовать себя красивой даже без зеленого платья, без туфель на каблуках, без чулок…
Такой, как есть, естественной и несовершенной.
Наверное, именно в этот момент я наконец верю, что он и правда все еще любит меня.
— Жил с кем-то?
— Лесь…
— Да брось. Расскажи.
— Она была очень набожная. Между нами всегда был ее золотой крестик. Всегда, Лесь, представь. Хотели пожениться и обвенчаться, чтобы не жить в грехе.
— Что же вас остановило?
— Представь себе, исповедь. Кто же знал, что там тоже надо говорить то, что от тебя ждут, а не от души? Я и сознался.
— В чем.
— В тебе…
Моя очередь была его будить так, чтобы ночь перешла в день самым приятным способом. Он начинал стонать, еще не проснувшись, и мой язык, порхавший по шелковой коже, управлял этими стонами, делал их чаще, когда щекотал уздечку, делал их ниже, когда накрывал головку, а когда я впускала его в рот целиком, Антон содрогался, и тут уж просыпался. Сразу переставал стонать, как будто запрещал себе.