Ничего, я орала за двоих.
Когда он трахал меня пальцами, поймав прямо на лестнице, на полпути с первого этажа на второй с ведерком мороженого и я просила еще, добавить еще пальцев, продолжать, а он утверждал, что больше не поместится.
Когда он превращал мою грудь в десерт, выкладывая это мороженое на соски, болезненно твердевшие от холода, а потом накрывал их горячим ртом.
Когда я голая встречала его с работы и ловила прямо в саду — затянутого в темно-синюю рубашку и идеально сидящие белые брюки. Набрасывалась прямо там, требуя немедленно доказать мне — что доказать? — все! И он доказывал, нагнув прямо на деревянном садовом столе, и шершавая поверхность оставляла ссадины на моей коже, но это тоже было так сладко.
А потом мы снова рассказывали истории о своей жизни, словно пытаясь достроить то, что происходило порознь, но пряча от другого то, что не надо было знать. Он прятал женщин, я прятала отсутствие мужчин.
У нас это не особо хорошо получалось.
Так прошла неделя.
Метель розовых лепестков
Никогда не мечтала быть героиней «Поющих в терновнике», но эти каникулы ощущались как краткий миг блаженного бездумного счастья между двумя безднами. Однажды этот миг должен был закончиться.
Почему бы не сегодня?
Антон не поехал на работу. Отговорился чем-то, открыл ноутбук и работал прямо в гостиной за столом с видом на сад. Окна были распахнуты — на Кипре теплело, инжир завязывал плоды, отовсюду приносило ветром белые лепестки вишен. В Москве, судя по социальным сетям, зима брала реванш за реваншем.
С утра я маялась.
Что-то свербело, не давало успокоиться. Приставала раз за разом, но ни секс, ни поцелуи меня не утешали. Что-то было не так.
— Солнц, а что с Егором? Он настучал?
— Ага, — отозвался Антон, не поднимая глаз от ноутбука.
— И что, тебя выгонят?
— Возможно. Разбирательство на следующей неделе.
— Тебя вообще это не волнует?
Он наконец посмотрел на меня.
— Вообще нет. Если бы не его тупость, ты бы не вернулась ко мне.
— Я не вернулась.
— Пушистый, называй как хочешь.
Может быть, я из-за этого беспокоюсь.
Я прижала ладонь к центру груди. К тому месту, где когда-то кололось предчувствие его предательства.
Может быть, это моя совесть?
Должна она наконец проснуться, убаюканная сладкими оргазмами и теплыми ночами?
Антон бросил на меня взгляд украдкой.
И снова вернулся к ноутбуку.
Надо и мне обработать фотографии и рассчитаться наконец со всеми кипрскими делами. Хорошо получилось, много заработала.
Может быть, это волнение о работе? Что дальше? Улетать в Москву, оставаться тут?
Я ушла в сад. Под ногами остро пахли упавшие и лопнувшие апельсины. То ли ликером «Куантро», то ли духами «Коко Мадмуазель». Я прошла в дальний конец сада, где стоял мангал, и к апельсиновому добавилась тревожная нотка гари.
Антон подошел как всегда неслышно, обнял, положив ладони на мой живот.
— Смотри, миндаль зацвел.
Одно из тех деревьев, на которые я сердилась в первый день — ленивые, избаловнные, сбрасывают листья даже когда снега не бывает! — покрылось россыпью розовых цветов. Я и не заметила. Редко заходила сюда.
— «Сухое миндальное дерево зацвело»…
— Лесь…
Сердце пропустило удар, стукнулось в горло и остановилось. Этот тон…
Нет, молчи! Ради всего земного и небесного, молчи!
— Мне надо вечером уехать.
Не говори!
Я почувствовала, как покрываюсь мурашками. Холодный ветер — кипрская теплая весна все-таки не для того чтобы ходить по саду голой.
— И не знаю, когда вернусь. Может, завтра. Как пойдет.
— И куда ты?.. — голос охрип.
— В аэропорт.
— Встречать… ее?
— Да.
Насмешница судьба…
Где бы достать яду. Где бы достать кинжал.
Где бы достать братьев, что передерутся и помирятся после нашей трагической гибели.
Нет, это другая сказка, не та.
— Мы разве не должны обсудить как я буду при твоей жене любовницей? — я повернулась к нему, но сделала два шага назад, отстранилась. Слова протискивались сквозь горло так тяжело, будто у меня была ангина. — И давай, я еще вашу свадьбу поснимаю! Ты же веришь в меня!
— Я люблю тебя. Я не могу не жениться. Я обещал.
Слова были как пустые скорлупки.
Но он старался наполнить их своей кровью.
— Помнишь, как ты говорила мне, что любовь это решение?
— Я говорила?.. Может быть. Но ты что-то его нетвердо принял.
— Потеряв тебя, я усвоил этот урок. Не сразу, но усвоил. Если решил — то не сомневаться. Это так просто, когда понимаешь. Только понять сложно. Но когда мечешься — плохо всем.
Наверное, надо было подойти к нему, обнять. Принять. Я ведь по факту приняла свою роль любовницы, молчаливо согласилась с ней. Так чего я теперь-то трагедии устраиваю? Надо было сразу думать. Но я ни о чем не думала, я просто была счастлива. Хотя бы неделю — по одному дню за каждый прошедший одинокий год и один сверху, в подарок.
Я смотрела на Антона, его губы шевелились. Он говорил правильные слова. Но с каждым словом я глохла.
— Если бы я это умел раньше — ничего бы не было. Вот этого всего — не было бы. Мы бы жили сейчас с тобой в Лимассоле. Ты бы снимала свадьбы, я бы работал. Купались бы каждое утро в море.
— Оно сейчас холодное.
— В теплом бассейне на террасе. Знаешь выражение: опыт — это такая вещь, которая появляется сразу после того, как была нужна? Вот ровно про меня… р-р-р-ровно. Но раз это знание досталось мне так дорого, я принял его безоговорочно. Только оказалось, что так еще хуже. Когда понимаешь, что все еще любишь бывшую жену, но не можешь забрать слово у той, другой.
Я стояла, трогая пальцами нежные розовые лепестки. Антон тоже не торопился ко мне подойти. Оправдывался или убеждал себя? Не знаю.
— Просто не могу. Кто бы мог подумать, что оно получится так.
Антон постоял, ожидая моего ответа. Ну или что он еще мог ждать?
Ушел в дом, вышел переодетым, свежим, пахнущим издалека тем «Кензо», что я выбирала для него. Остановился на дорожке, глядя на меня. Я тоже посмотрела ему в глаза.
Никто не находил слов.
Внутри меня бушевала метель розовых лепестков миндаля. В горле клокотал то ли крик, то ли плач.
Я слишком многое хотела ему сказать, но ведь он так торопится…
И я опустила глаза.
Послышался звук заводящейся машины.
Я. Осталась. Одна.
Третий раз свадебного платья
В третий раз я надела свадебное платье в пятую годовщину нашей свадьбы. Немного не дотянули, всего месяц. Еще год назад мы собирались отметить юбилей с размахом — заказать лимузин, купить какого-нибудь роскошного шампанского, ездить всю ночь по городу, заходя в самые красивые, вкусные и модные места. Антон как раз устроился на новую работу, где его навыки пускать пыль в глаза и договариваться со всеми обо всем наконец оценили в сумму выше средней по рынку. Через год мы бы могли себе позволить и не такое.
Через год я сидела в свадебном платье на балконе съемной хрущевки, которую мы так и не успели сменить на что-то поприличнее, пила из горла сухое красное, курила и слушала «Никогда» Агаты Кристи на бесконечном повторе.
Вино проливалось на платье, оставляя пятна, похожие на кровь, но мне было похуй. Зачем мне платье с той свадьбы, которая привела меня сюда?
Третья бутылка осталась на платье больше чем наполовину. Я с трудом добрела до прихожей и долго смеялась, глядя на себя в зеркало. Невеста, бля. Посмотрите на нее!
Стены квартиры давили, спертый воздух душил, сигаретный дым висел сизыми полотнищами над головой.
Я выскочила на улицу — до парка было всего пять минут, и глубокой ночью мне никто не встретился по пути. На их счастье. Пьяная невеста в платье, заляпанном красным — не то зрелище, к которому человек готов в три часа ночи.
Над круглым прудом, окруженном ивами, стелился белый туман. Я подошла к самой воде, проваливаясь в грязь по щиколотку и стащила с себя платье, оставшись в одном белье. Увы, июньская вода оказалась слишком холодной и быстро стерла блаженное пьяное забвение.
Оставленное платье тяжелым облаком лежало на траве. Оно вряд ли смогло бы меня согреть. Если только не…
Я подожгла его. Я подожгла его, я стояла, смотрела, как эта синтетическая лживая мечта корчится и съеживается в ярком пламени — и думала, что если это меня не освободит, то ничто не сможет.
Красивые жесты не помогают, если не наполнены внутренней готовностью.
Вообще, как любая женщина, наверное, я прикидывала, что буду делать, если муж мне изменит. Примеряла на себя трагическую роль, заранее немножко печалилась. Но знала, что буду гордой.
Не позволю вытирать об меня ноги.
Не дам унизить себя.
Если попаду в любовный треугольник — не буду ждать, пока он определится.
Сразу так — фыр! — и уйду!
И наплевать!
Пусть побегает, попросит прощения!
Таких женщин все уважали. Жалели, конечно, немного и называли дурочками, когда они бросали потрясающих мужчин, виновных в каких-то мелочах. У самих-то, бывало, и пили, и били, и гуляли. Но приятно было посмотреть на других, которые смогли быть гордыми.
И я смогла.
Два часа гордилась, неделю плакала, месяц пила.
Шесть лет провела в хрустальном гробу. Но никто так и не пришел разбудить меня поцелуем.
Метель розовых лепестков защекотала голую кожу. Я бездумно вернулась в дом, следуя за тающим в воздухе ароматом «Кензо». Поставила чайник, сделала бутерброд. Поднялась наверх, чтобы одеться, но как села на кровати с джинсами в руках, так и зависла, как когда-то в глубоком детстве на утренних сборах в детский сад.
Внутри меня зрело решение.
На этот раз — мое собственное.
Потому что этот красивый жест — уйду и даже слушать не буду — он был очень привлекательным, невероятно трагичным, изящным, тонким, по краю лезвия. Эстетичным даже.
Но он не был моим. И он не был связан с моей жизнью. Это был чей-то чужой образ, который хотелось примерить.