Но в конце концов Ольгу Николаевну стало беспокоить неопределённое положение, тем более даже придворные, по её словам, недоумевали: «Как, девятнадцать лет и все еще не замужем!»
И тут из «Мекленбурга пришло известие, что кронпринц Баварский гостит там и просит известить нас, что горит желанием увидеть меня».
Родители не нарушали обещания, данного отцом, свобода решения оставалась за Ольгой Николаевной.
И когда императрица-мать задала вопрос, надо ли давать кронпринцу разрешение на приезд, Ольга Николаевна «не рискнула сказать „нет“».
Косвенное согласие? Ну что ж, путь косвенное… Да вот только снова осечка произошла. Помчались в Мюнхен гонцы с приглашением, а вернулись ни с чем. Пока суть да дело, кронпринц выбрал другую невесту.
Можно ожидать, что великая княжна огорчилась, ан нет. В воспоминаниях она призналась:
«Не было никого счастливее меня! Гора свалилась с плеч, и я прыгала от восторга. С нашего посещения Берлина в 1838 году Макс Баварский не переставал быть кошмаром моей жизни».
Дело в том, что Ольга Николаевна имела на примете человека, который тронул её сердце. То был Стефан, о котором она слышала давно и портрет которого ей понравился. «Наконец-то я могла вздохнуть свободно и совершенно свободно обратиться к Стефану, чей образ всё ещё витал передо мною, — заметила она в воспоминаниях. — От Екатерины Тизенгаузен, которая навестила в Вене свою сестру Фикельмон, мы снова услышали о нём. Она видела его часто, говорила с ним, и каждый раз он спрашивал про нас и выразил желание с нами познакомиться. В это время послом в Вену как раз был назначен граф Медем. Ему доверили прозондировать почву, как этого хотели Саша и я».
Но женихов-то в Европе было предостаточно. Каждому хотелось либо перебраться в Россию из своего нищенского княжества, или получить приданое, подобное такому, к примеру, которое было дано за дочерью Павла I. Её приданое стоимостью своей превышало в несколько раз годовой бюджет Веймара.
Вот и теперь возник жених:
«В это время неожиданно пришло письмо от эрцгерцога Альбрехта, которое разошлось с посылкой Модема в Вену. В нём он просил моей руки. Я уже упомянула, что он был мне симпатичен, что я питала к нему уважение и дружеские чувства. Но несмотря на все это, я почему-то испытывала физическую неприязнь к нему, отчего о браке не могло быть и речи. Без промедления, уже потому, что велись переговоры относительно Стефана, ему был послан отказ».
Но вот австрийцы молчали. В чём дело? Ведь Стефан, казалось, был расположен к сватовству и даже почву прозондировал. Не предполагала Ольга Николаевна, что в данном случае вмешаются и политика, и просто пороки человеческие, что отзовётся то давнее, что привело к гибели старшей дочери Павла Петровича, то есть её, Ольги Николаевны, родной тётки Александры Павловны, ставшей в браке палатиной венгерской.
Ответ пришёл, облечённый в удобоваримые формы. Ответ давал Меттерних. Он сослался на различие в вероисповедании.
«Обрамленное всевозможными любезностями, письмо, — читаем в мы в книге „Сон юности“, — заключало в себе примерно следующее: браки между партнерами разных религий представляют для Австрии серьёзное затруднение. Легковоспламеняющиеся славянские народности в Венгрии и других провинциях государства невольно наводят на мысль, что эрцгерцогиня русского происхождения и православного вероисповедания может быть опасной государству и вызвать брожения…»
При рассмотрении следующей кандидатуры в женихи едва не возник конфликт в императорском доме. На герцоге Нассауском скрестились интересы великой княгини Ольги Николаевны, а точнее, тех, кто ратовал за этот брак, с интересами супруги великого князя Михаила Николаевича «тёти Елены». «Тётя Елена» прочила в жёны герцогу свою старшую дочь Марию, которая стала бы в этом случае «наследной Великой герцогиней в Карлсруэ, младшую же Лилли водворить в Висбадене как жену Адольфа Нассауского».
Точку поставил государь. Он, по словам Ольги Николаевны, заявил, что «его племянницы такие же Великие княжны, как мы, и он их считает своими детьми, поэтому Адольф Нассауский волен выбрать между нами по своему усмотрению».
Великая княгиня Елена и без того была обижена на Ольгу Николаевну за то, что та отказала в сватовстве её брату Фрицу Вюртембергскому.
И не просто обижена… Она стала действовать.
«Предположение, что мне может быть оказано предпочтение, — писала Ольга Николаевна, — взволновало ее в высшей степени. Она поспешила написать своей сестре Полине, чтобы та помешала Адольфу под каким-либо предлогом навестить нас. И в самом деле, из Нассау пришло известие, что он и его сестра лишены возможности принять приглашение оттого, что должны ехать лечиться».
Два чувства боролись в душе Ольги Николаевны. С одной стороны, ей, конечно, было обидно, что кругом неудачи. Она признаётся в дневнике, что бестолковая «переписка и неизвестность трепали-таки нервы». Но это лишь по вечерам, после постоянных дневных обсуждений случившегося. «Но утром, — писала она, — я уже могла смеяться над теми трудностями, которые создаются, чтобы избавиться от меня. Как я была счастлива дома! Как мы любили друг друга, Адини, Мари и я! Отец Бажанов сказал нам, что жизнь молодой девушки подобна поездке на лодке по чудным водам, но всегда с целью приплыть к берегу. Да, конечно, но ведь можно же было продлить эту поездку, ведь качаться на спокойных волнах было так сладко!»
Государь — первый слуга своего государства
И вот настало время окончательно решить судьбу. В 1845 году великая княжна снова отправилась в европейское путешествие, тем более императрице Александре Фёдоровне требовалось лечение.
Побывали в Штеттине, где встретил король Фридрих Вильгельм IV, а оттуда отправились в Берлин уже по железной дороге, быстро входившей в ту пору в жизнь. В Потсдаме, Берлине и Шарлоттенбурге были непрерывные балы, посещения театров. Берлин оставил воспоминание особое и приятное, о котором Ольга Николаевна поведала в воспоминаниях: «Я посетила в Берлине скульптора Рауха в его ателье. Он был поражен моим сходством с Папа и очень хотел сделать с меня бюст. „Сейчас вы во цвете своих лет, — сказал он, — через четырнадцать дней вы, может быть, уже будете выглядеть иначе“. И он стал говорить о том, что возьмет отпуск и приедет в Палермо. Отпуска этого он не получил, к большому моему сожалению, так как мне очень хотелось, чтобы он сделал с меня бюст».
Очень ценны наблюдения великой княжны о том, что в ту пору творилось в Европе, особенно в царствующих дворах:
«Я страшно скучала во время визитов всевозможных немецких принцев и принцесс. Первые мне казались безвкусными и узкими в своих взглядах и натурах. Это было, наверное, следствием их воспитания, которое не требовало от них ничего иного, кроме военных учений, выдержки и хороших манер в обществе, а также знания верховой езды и охотничьих приемов. Все же остальное, как, например, прочесть хорошую книгу, было ненужным и смешным, ученый был только предметом насмешек, на которого они могли, благодаря своему знатному происхождению, смотреть свысока. Таковы были тогдашние принцы: стали ли они теперь иными?»
Впрочем, встречались и вполне серьёзные, достойные люди:
«Совершенное исключение представлял собой принц Карл Баварский. Несмотря на то что ему было уже за сорок лет, он сразу же произвел на меня симпатичное впечатление. Он был преисполнен рыцарства, и чувствовалось, что в нем есть сердце. При встречах с ним мы много и непринужденно болтали».
В европейской поездке было много интересных для Ольги Николаевны наблюдений. Ей предоставилась возможность увидеть разницу между прогнившими западными монархиями и русским православным самодержавием, идея которого была рождена в июле 1157 года Явлением и Откровением Пресвятой Богородицы великому князю Андрею Юрьевичу на развилке Владимирской и Суздальской дорог, князю, получившему прозвание Боголюбского за внедрение в жизнь этой светлой идеи.
Ольга Николаевна стала свидетельницей спора с её отцом, императором Николаем I, короля Фердинанда II Неаполитанского.
Фердинанд II. Художник Джузеппе Бонолис
Она вспоминала:
«Король был огромный, настоящий колосс. Он был воспитан как все бурбонские принцы до революции 1789 года и так же, как Людовик XIV, был уверен: „Государство — это я“. Он думал, что Папа является воплощением абсолютной власти, и открыл ему своё сердце. Как глубоко было его удивление, когда Папа сказал ему, что считает себя первым слугой своего государства и для него прежде всего долг, а потом уже собственные удобства и развлечения. Он был очень смущен и признался, что был воспитан в ложных идеях и ложных представлениях. Он старался во всем подражать Папа. Надо считаться с этим, когда оцениваешь его личность или говоришь о тех ошибках, которые были сделаны в его правление. В глубине души это был честный человек. Когда мы после месяцев пребывания в Палермо поехали через Неаполь, мы несколько раз имели возможность убедиться в его деликатности и дружбе к нам. Он приходил, только когда Мама приглашала его, и каждый раз, когда говорилось о Папа, он сиял и называл его своим образцом для подражания».
Годы спустя «певец русской монархии» Лев Александрович Тихомиров в книге «Монархическая государственность», снова выражая взгляды императора Николая I, о которых говорила Ольга Николаевна, написал: «Идея монархической верховной власти состоит не в том, чтобы выражать собственную волю монарха, основанную на мнении нации, а в том, чтобы выражать народный дух, народный идеал, выражать то, что думала и хотела нация, если бы она стояла на высоте собственной идеи».
А ещё позднее, уже в послереволюционные годы, мыслитель русского зарубежья Борис Башилов в монументальном труде «История русского масонства» отметил:
«К моменту вступления на престол Николая Первого в идейном отношении от политических при