Своей эскадры — я взглянул на адмирала Авелана и дядю Алексея. Мне казалось, что они будут достаточно мужественны, чтобы опровергнуть этот вздор, но они оба молчали. Таким образом, я оказался в роли зачинщика, а они в роли детей, которых направили на ложный путь.
— Сандро, я принял решение, — сказал твердо Никки. — Ты должен немедленно распорядиться, чтобы твоя эскадра освободила захваченные в Красном море пароходы и в дальнейшем воздержалась от подобных действий».
То есть освободи их поскорее, а то ведь у японцев скоро не хватит боеприпасов, чтобы убивать русских солдат на сопках Маньчжурии и в Порт-Артуре. Поскорее освободи и извинись, пусть спешат, пусть транспортируют смертельный для русских груз японцам!
Возмутительно?! А с какими чувствами воспринял всё это великий князь Александр Михайлович, блестяще исполнивший важнейшее действие, захвативший те боеприпасы, которые ждали убийцы русских мужиков, одетых в солдатские шинели не по своей воле, а именно по воле тех господ, которые теперь находились в кабинете.
Александр Михайлович признался в воспоминаниях:
«Я задыхался от унижения. Я думал об офицерах и команде наших крейсеров, которые так гордились тем, что им удалось совершить, и ожидали поощрения. Предо мною мелькнуло ненавистное лицо Вильгельма, который торжествовал свою победу. А мои бывшие друзья в Токио. Как будет смеяться умный граф Ито!
В обычное время я подал бы в отставку и отказался бы от всех моих должностей, включая начальника Главного управления портов и торгового мореплавания. Но Великий Князь не имел права покидать своего Государя в тяжелое время. Подавив горечь, я подчинился».
Но и это ещё не всё. Оказалось, мало русской крови. Нужно было пролить больше. И снова на государя наседали те, кто хотел хоть чем-то показать свою полезность, кто хотел попробовать — именно попробовать без уверенности в успехе, — а вдруг удастся сорвать чины и ордена и заслужить славу. Ну а не удастся, так и ладно. Её ведь и так нет, а того, что есть, не убудет.
В столице решался вопрос о создании условий новой, баснословной трагедии, решался вопрос о направлении на верную гибель русской эскадры.
«Мое мнение опять понадобилось, — продолжает рассказ Алексей Михайлович. — Начинался новый кошмар. Мы сидели в Царском с Никки, дядей Алексеем и Авеланом и обсуждали новый важный вопрос. Нам предстояло решить, должны ли мы утвердить план адмирала Рожественского, который предлагал отправить наши военные суда на Дальний Восток, на верную гибель?
Сам адмирал не питал каких-либо надежд на победу. Он просто думал о том, что надо чем-нибудь удовлетворить общественное мнение. Наш флот и тысячи человеческих жизней должны были быть принесены в жертву невежественным газетным специалистам по морским вопросам. Эти последние открыли недавно существование некоторых технических морских терминов, вроде боевой коэффициент, морской тоннаж и т. п., и старались ежедневно доказать в газетных столбцах, что японцев можно пустить ко дну соединенными силами наших Тихоокеанской и Балтийской эскадр.
Никки объяснил нам причину нашего совещания и просил нас всех искренно высказать своё мнение по этому вопросу. Дядя Алексей ничего не мог сказать и имел гражданское мужество в этом признаться. Авелан говорил много, но не сказал ничего путного. Его речь была на тему, с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться… Рожественский блеснул еще раз основательным знанием биографии Нельсона. Я говорил последним и решил не церемониться. К моему величайшему удивлению, было решено последовать моему совету и наш Балтийский флот на верную гибель в Тихий океан не посылать».
В воспоминаниях Александра Михайловича показано, как решались вопросы военного характера, насколько зыбки были эти решения и насколько оправданы. Он, как уже достаточно опытный военный моряк, прошедший все этапы военно-морской службы, уже адмирал, имел не просто собственное мнение — он имел мнение вполне взвешенное, вполне разумное и, как показало время, единственно правильное. Но кабинетная стратегия часто переигрывала и перебарывала стратегию реальную, основанную на реальной обстановке на театрах военных и военно-морских действий.
И всё же у Александра Михайловича отлегло от сердца. Дома, разговаривая с супругой, он часто затрагивал очень важную и животрепещущую тему — тему заботы о подчинённых, тему сбережения и солдат на сухопутном театре военных действий и матросов на военно-морском, сбережения тех русских ребят, которые готовы отдать жизнь за Отечество, да вот только для того, чтобы принять эту жертву, нужно быть по-настоящему грамотным в военном деле. А шапкозакидательство и действия на авось здесь не годились. Действуй сам, если так хочется, но командир, военачальник, тем более высший руководитель, не имеет права рисковать жизнями людей во имя этого самого авось.
Но ведь как же хочется рискнуть! Как хочется! Александр Михайлович показал этот ничем не оправданный риск, связанный с направления целой эскадры устаревших кораблей, уступающих в вооружении, скорости хода и бронезащите:
«В течение двух недель все было благополучно, но к концу второй недели Никки снова изменил свое мнение. Наш флот должен был всё-таки отправиться на Дальний Восток, и я должен был сопровождать государя в Кронштадт для прощального посещения наших кораблей. По дороге в Кронштадт я снова пробовал высказать свою точку зрения и встретил поддержку в лице весьма опытного флаг-капитана императорской яхты „Штандарт“. Государь начал снова колебаться. В душе он соглашался со мною.
— Дай мне ещё раз поговорить с дядей Алексеем и Авеланом, — сказал он, когда мы переходили на яхту адмирала. — Дай мне поговорить с ними с глазу на глаз. Я не хочу, чтобы твои доводы на меня влияли.
Их заседание длилось несколько часов. Я же, в роли enfant terrible, ожидал их на палубе.
— Ваша взяла, — сказал Авелан, появляясь на палубе. — Мы приняли неизменное решение эскадры на Дальний Восток не посылать».
Снова победа? Не-ет… Праздновать рано. Тем, кто стоял за спиной государя, необходимо было пролить русскую кровь и по возможности опозорить Россию поражением. Ведь на устаревших кораблях, да ещё при бездарном и продажном командующем Рожественским надежды на успех не было никакой. Даже необыкновенное, непревзойдённое мужество русских моряков не смогло спасти положение. Это было ясно всем, но, как вспоминал Александр Михайлович:
«Неизменность решения Никки продолжалась десять дней. Но он все же переменил в третий и в последний раз своё решение. Наши корабли, матросы и офицеры должны были всё-таки быть принесены в жертву на алтарь общественного мнения».
Известие о том, к чему привела перемена решения, пришло в знаковый день:
«14 мая — в девятую годовщину коронации — наш обед был прерван прибытием курьера от Авелана: наш флот был уничтожен японцами в Цусимском проливе, адмирал Рожественский взят в плен. Если бы я был на месте Никки, я бы немедленно отрекся от престола. В цусимском поражении он не мог винить никого, кроме самого себя. Он должен был бы признаться, что у него недоставало решимости отдать себе отчёт во всех неизбежных последствиях этого самого позорного в истории России поражения. Государь ничего не сказал, по своему обыкновению. Только смертельно побледнел и закурил папиросу».
А потом Россия была взорвана революцией 1905–1907 годов. И снова Александр Михайлович пытался воздействовать на обстановку, привлекая к самым решительным и жёстким действиям. Однако всё окончилось умиротворением бунтовщиков и очередным, уже серьёзным отступлением, связанным с созданием разрушающей империю тли — Государственной думы.
Ксения Александровна и Александр Михайлович приняли решение покинуть Россию, тем более дисциплина упала не только в армии, но и на флоте, и Сандро просто не мог терпеть того, что происходило.
Великий князь Александр Михайлович с женой Великой княгиней Ксенией Александровной
Когда стало известно, что матросы одного из крейсеров готовы восстать и взять в заложники Александра Михайловича, государь, узнав об этом, предложил подать в отставку, заявив:
— Правительство не может рисковать выдать члена императорской фамилии в руки революционеров.
Разложенные агитаторами матросы хотели взять в заложники не продажного Рожественского, не других бестолковых и никчёмных военных, а человека, который был плоть от плоти флота.
Александр Михайлович писал по этому поводу:
«Заложник — такова была награда за те двадцать четыре года, которые я посвятил флоту. Я пожертвовал всем — моей молодостью, моим самолюбием, моей энергией — во славу нашего флота. Когда я разговаривал с матросами, я ни разу в жизни не возвышал голоса. Я радел об их пользе пред адмиралами, министрами, Государем! Я дорожил моею популярностью среди флотских команд и гордился тем, что матросы на меня смотрели как на своего отца и друга. И вдруг — заложник!!! (…)
Мне казалось, что я лишусь рассудка. Что мне оставалось делать? Но вдруг мне пришла в голову мысль. Под предлогом болезни сына я мог ухать за границу».
Ксения Александровна хоть и с грустью, поскольку не хотелось расставаться с Россией, но поддержала безоговорочно решение супруга.
В сентябре 1906 года вся большая семья выехала во Францию.
Подводные камни праздной жизни
Впервые за долгие годы они упивались семейным счастьем.
Но тишь и благодать вдали от России, внезапный переход от кипучей и неутомимой деятельности имели свои подводные камни.
Ксения Александровна, как всегда, была занята детьми — ей дел хватало и было не до того, чтобы особенно расслабиться. А вот Александр Михайлович стал замечать, что появились у него новые интересы. В воспоминаниях он признался:
«Я поймал себя на том, что с интересом смотрю на женщин. Это стало для меня открытием: все двенадцать лет супружеской жизни я видел только одно женское лицо — лицо Ксении. Меня стали интересовать светские знакомства, казавшиеся ранее скучной обязанностью. Я увлекался застольными беседами более, чем допускал строгий этикет. Я провозглашал тосты и завязывал новые знакомства.