Зиновьев стал говорить с отцом. Я понял, что речь шла о сей девице, ибо по знаку отца бедняжка послушно подошла к нам. Через четверть часа мы ушли, оставив несколько рублей детям. Зиновьев сказал мне, что предложил отцу продать дочь в услужение, и тот согласился.
— Сколько же он хочет за сие сокровище?
— Цена непомерная — сто рублей, но она девственница. Как видите, ничего не выходит.
— Как не выходит? Да ведь это же просто бесценок.
— И вы согласны отдать сто рублей за эту малютку?
— Несомненно. Но согласится ли она следовать за мною и исполнять всё, что я пожелаю?
— Ну, когда она окажется в вашей власти, вы сможете употребить и палку, если не помогут уговоры.
— И я могу заставить её жить у меня столько времени, сколько захочу?
— Без всякого сомнения, если, конечно, она не возвратит сто рублей.
— А сколько я должен ей платить?
— Ровным счётом ничего. Только еда и отпускайте её каждую субботу в баню, а по воскресеньям в церковь.
— Смогу ли я увезти её с собой из Санкт-Петербурга?
— Для этого надобно разрешение и денежный залог. Сия юная особа прежде всего раба императрицы, а потом уже ваша.
— Это всё, что мне нужно знать. Не сделаете ли вы мне любезность договориться с отцом?
— Хоть сию минуту.
— Лучше завтра. Я не хотел бы, чтобы об этом знало наше общество.
Мы все вместе возвратились в Санкт-Петербург. На следующий день я пошёл к Зиновьеву, который весьма обязательно согласился оказать мне сию услугу. По дороге он сказал:
— Ежели вы хотите завести гарем, достаточно одного лишь слова. Здесь нет недостатка в красивых девицах.
Я подал ему сто рублей, и мы вошли в дом того крестьянина. Когда Зиновьев сказал о моём предложении, он онемел от радости и изумления. Пав на колени, он сотворил молитву Св.Николаю, потом благословил свою дочь и что-то шепнул ей на ухо. Малютка посмотрела на меня с улыбкой и ответила: “Охотно”. Мы уже собрались уходить со своей добычей, когда Зиновьев сказал мне:
— Что же вы не проверите покупку. В контракте обусловлено, что вы покупаете девственницу. Удостоверьтесь, не обманули ли вас.
— Мне неловко делать это здесь. — И в самом деле, я не хотел подвергать Заиру (так звали девицу) столь оскорбительному досмотру.
— Ба! — отвечал Зиновьев. — Она будет только рада. Вы удостоверите перед родителями её благонравие.
Я сел на стул и, привлекши к себе несопротивляющуюся Заиру, убедился, что отец не солгал. Но, конечно, и в противном случае я ничего не сказал бы. Зиновьев положил сто рублей на стол. Отец взял их и подал дочери, а та сразу же вернула своей матушке. Купчая была подписана всеми присутствовавшими. Мой слуга и кучер поставили на ней кресты, после чего я усадил в карету моё новое приобретение, которое было одето в грубое сукно, без чулок и рубашки. По возвращении в Петербург я заперся с Заирой и четыре дня не покидал её. Сколько мог, я привёл девицу в благопристойное состояние и одел на французский манер, после чего отвёл в общественную баню. Там было пятьдесят или шестьдесят персон, как мужчин, так и женщин, совершенно раздетых и не смотревших друг на друга. По всей вероятности, они полагали, что и на них никто не смотрит. Свидетельствовало ли сие о бесстыдстве или первобытной невинности? Оставляю это на суд самого читателя. Мне же показалось странным, что никто из мужчин не взглянул на Заиру, являвшую собой во всей пленительной мягкости совершенный образ Психеи, виденный мною среди статуй виллы Боргезе. Грудь её имела не завершённые ещё очертания, ибо девица достигла не более, чем тринадцатилетнего возраста. Белизна и свежесть кожи, подобная снегам севера, оттенялась чёрными как смоль неаполитанскими волосами. Я и в самом деле влюбился в эту малютку, и если бы не её приступы ревности, о коих скажу далее, возможно, никогда с нею не расстался бы. Сначала мы объяснялись одними жестами, а это в конце концов утомительно, исключая разве наиболее страстные минуты. Я напрасно ломал себе голову над русской грамматикой, губы мои отказывались произнесть хоть одно слово сего бычьего языка. К счастью, менее чем за два месяца Заира настолько обучилась итальянскому, что уже могла объясняться со мною. Именно посте сего страсть её ко мне обратилась в подлинное исступление.
Около сего времени явился ко мне с визитом один молодой француз по имени Кревкёр. Он приехал из Франции в обществе молодой и пригожей парижанки мадемуазель Ларивьер. Кревкёр вручил мне письмо курляндского герцога Карла, который горячо рекомендовал его.
— Соблаговолите, государь мой, изъяснить, чем я могу служить зам.
— Представьте меня вашим друзьям.
— Я и сам, будучи здесь чужестранцем, почти не имею их. Приходите ко мне, а что касается связей, то правила хорошего тона не позволяют содействовать вам в этом. И в качестве кого я представлю мадам? Как вашу супругу? Кроме того, меня непременно спросят, какие дела привели вас в Петербург. Что отвечать на это?
— Что я дворянин, путешествующий для собственного удовольствия, а мадемуазель Ларивьер моя возлюбленная.
— Должен признаться, подобные рекомендации представляются мне недостаточными. Если вы желаете узнать страну, и ваша единственная цель — рассеяться, вам незачем выезжать в свет. Для этого у вас есть театры, променады и даже придворные праздники, были бы только деньги.
— Именно их у меня и недостаёт.
— Как же, не располагая средствами, вы не побоялись обосноваться в чужеземной столице?
— Мадемуазель Ларивьер убедила меня предпринять это путешествие и уверяла, что мы прекрасно можем прожить со дня на день. Мы отправились из Парижа без единого су и до сегодняшнего дня прекрасно устраивались.
— И, конечно, кошельком ведает сама мадемуазель?
— Наш кошелёк, — вмешалась в разговор эта дама, очаровательно улыбаясь, — находится в карманах наших друзей.
— Не сомневаюсь, мадемуазель, что вы найдёте их в любом уголке света. Поверьте, я с величайшей радостью согласился бы называться вашим другом, но, к сожалению, средства мои тоже ограничены.
Наша беседа была прервана появлением некого Бомбака, уроженца Гамбурга, бежавшего из Англии от долгов. Здесь, в Санкт-Петербурге, он занимал довольно высокий военный пост, имел большой дом, много играл и волочился за женщинами. Посему я счёл знакомство с ним истинной находкой для новоприбывших путешественников, кои держали кошельки в карманах своих друзей. Бомбак при виде дамы сразу же загорелся и был вполне благосклонно принят. Они получили приглашение назавтра к обеду, равно как и я вместе с Заирой, которую, впрочем, предпочёл бы оставить дома, если бы не ожидавшие меня в этом случае слёзы и стенания.
У Бомбака собралось весёлое общество. Сам он занимался лишь прекрасной авантюристкой, Кревкёр был пьян, а я почти не притрагивался к вину. Что касается Заиры, то она всё время сидела у меня на коленях. Утром принесли новое приглашение, однако я не взял с собой Заиру, так как знал, что будут русские офицеры и могут возникнуть поводы для ревности — ведь они имели возможность переговариваться с нею на своём родном языке! Когда я пришёл к Бомбаку, Кревкёр и Ларивьер уже сидели за столом вместе с двумя офицерами, братьями Луниными, которые сумели с тех пор достичь уже генеральских чинов. Тогда это были лишь молодые кадеты. Младший, тоненький и пригожий, словно девица, блондин, считался интимным другом г-на Теплова, секретаря кабинета. Поговаривали, будто он завоевал сию плодотворную дружбу посредством известной снисходительности. Я сел рядом с ним и получил столько знаков нежного внимания, что принял его за переодетую женщину. На высказанные мною подозрения он пожелал дать мне немедленные доказательства обратного. Невзирая на моё отвращение и видимое недовольство, Ларивьер, сей юный шалопай, показал свои подвергнутые сомнению достоинства. Позднее явились другие приглашённые, и был разложен фараон. В одиннадцать часов ещё шла игра, оставившая Бомбака без гроша. За сим последовала оргия, которую я не буду описывать, щадя чувства моих читателей. Ларивьер, ни в чём не отставая от мужчин, пила и выделывала всяческие безумства, и только мы с Кревкёром сохранили целомудрие, подобно двум добродетельным старцам, кои с философическим пренебрежением взирают на неистовства пылкой молодости.
Возвратившись домой столь же целомудренным, каковым из него вышел, я едва успел увернуться от брошенной Заирой бутылки, после чего девица начала кататься по полу, словно в припадке падучей, покушаясь разбить себе голову. Я подбежал к ней и стал звать на помощь, не сомневаясь, что она сделалась безумной. Но тут же картина переменилась — она принялась осыпать меня упрёками и бросила в лицо колоду карт, по которым будто бы узнала о моей измене. Вместо ответа я собрал карты и, швырнув их в огонь, объявил малютке, что не могу более оставаться с нею, коль скоро она покушается убить меня. Я признался, что провёл ночь у Бомбака в обществе Ларивьер, но отверг все ее обвинения, нимало не погрешив при этом против истины. После сего я улёгся в постель и почти сразу заснул. При моём пробуждении она сидела у моего изголовья и со слезами умоляла о прощении. Гнев мой рассеялся, и я оказал ей те знаки приверженности, кои столь приятны женщинам.
Через два дня после сей сцены мы вместе с малюткой отправились в Москву. Это путешествие доставило ей величайшее счастье. Я возбудил у сей юной девицы истинную страсть и вот почему: во-первых, она садилась за мой стол, что было для неё изрядным знаком внимания; во-вторых, время от времени я навещал вместе с нею её родителей; и, наконец, нельзя не сказать, что, следуя русскому обычаю, я употреблял иногда палку. Последнее там совершенно необходимо. От русских ничего не добьёшься убеждением, каковое они не в состоянии уразуметь. Слова бесполезны, всё делает битьё. Проученный раб всегда скажет: “Хозяин мог выгнать меня, но не сделал этого. Значит, он любит меня, и я должен угождать ему”. Я.взял себе в услужение казака, говорившего по-французски. Иногда он выпивал слишком много водки, и тогда я обращался к нему с укорами. Один приятель сказал мне: “Остерегитесь, вы не бьёте своего слугу, и он побьёт вас”. Почти так оно и случилось. Однажды, когда он был совершенно пьян, я изругал его последними словами и пригрозил рукой. Схвативши палку, он кинулся на меня и ударил бы, если бы я не свалил его с ног. Русский раб, столь послушный и мягкий, в опьянении страшен. Стакан водки делает его диким зверем. Вот главный порок этого народа — они слишком много пьют. Но грех сей простителен, ибо проистекает от суровости климата. Кучер, дожидающийся на улице своих хозяев, прибегает к водке, дабы облегчить для себя холод. Первый стакан влечёт за собою второй, и, в конце концов, лекарство делается хуже недуга. Если кучер поддаётся сну, то уже не проснётся. Иностранцы лишались здесь носа или уха, а то и доброй половины щеки. Однажды утром, когда я ехал в Петергоф, мне попался навстречу один русский, который вдруг, набрав снега, кинулся ко мне и, сильно схватив меня, стал тереть моё левое ухо. В первую минуту я хотел защищаться, но, к счастью, всё-таки понял, что его подвигнуло на сие чувство жалости. В самом деле, ухо моё стало замораживаться, и добряк понял это по выступившим белым пятнам.