Мы весело отобедали, грек был очень доволен, что его мускат чериго пришёлся мне по вкусу. Между прочим он спросил, зачем я покупаю ртуть. “Вы можете узнать это, придя в мою комнату”, — отвечал я. Он последовал за мною и увидел свою ртуть, разлитую в две бутылки. Тут же у него на глазах я наполнил его прежний сосуд, и он был чрезвычайно поражён тем, что у меня осталась ещё четверть сего количества. Я лишь рассмеялся его удивлению. Потом, позвав слугу, велел пойти к аптекарю и продать мою ртуть. Через минуту слуга возвратился и подал мне пятнадцать карлино. Я возвратил ошеломлённому греку его бутыль со ртутью, поблагодарил за доставленную возможность получить лишние деньги и не забыл сказать, что завтра утром уезжаю в Салерно. “Но сегодня мы сможем вместе поужинать?” — спросил он.
Мы отправились прогуляться к Везувию и беседовали о тысяче предметов, однако про ртуть не было сказано ни слова. Всё же грек казался чем-то озабоченным. За ужином он сказал, что я вполне могу остаться ещё на день и заработать сорок пять карлино на остальных трёх бутылях. Я ответил ему с чувством, что не нуждаюсь в деньгах и проделал сей опыт единственно из желания позабавить его.
— В таком случае вы должны быть очень богаты.
— Нет, я работаю над получением золота, а это нам дорого обходится.
— Значит, вы не один?
— Да, вместе с дядюшкой.
— А зачем вам добывать золото? Вполне достаточно и ртути. Скажите, ради Бога, можно ли многократно увеличивать её объём?
— К сожалению, нет. Если бы это было так, я обладал бы неисчерпаемым источником богатств.
Заплатив хозяину за ужин, я велел найти мне к завтрашнему утру экипаж с двумя лошадьми, чтобы ехать в Салерно. Потом поблагодарил грека за превосходный мускат и спросил его адрес в Неаполе, присовокупив, что через две недели мы встретимся снова, поскольку мне совершенно необходимо купить у него бочонок чериго.
На этом мы простились, и я отправился спать, вполне удовлетворённый своим дневным доходом и нимало не сомневаясь, что грек после бессонной ночи явится завтра покупать мой секрет. Во всяком случае, на первое время у меня теперь были деньги, а в будущем Провидение не могло не позаботиться обо мне.
Как я предполагал, грек был у меня с первыми лучами солнца, и я пригласил его выпить со мною кофе.
— С величайшим удовольствием, но не согласитесь ли вы, синьор аббат, продать мне ваш секрет?
— Когда мы встретимся в Неаполе...
— А зачем откладывать?
— Меня ждут в Салерно, да и секрет стоит немало. К тому же я почти не знаю вас.
— Это не причина. Здесь мне открыт кредит, и я могу заплатить наличными. Сколько вы хотите?
— Две тысячи унций.
— Согласен, но при условии, что я сам произведу увеличение моих тридцати фунтов с помощью тех веществ, которые вы укажете.
— Их здесь нет, только в Неаполе...
— Но если это металлы, достаточно поехать в Торре-дель-Греко, и там всё найдётся.
— А вас хорошо знают в Торре-дель-Греко? Мне не хотелось бы понапрасну терять время.
— Ваше недоверие обижает меня.
С этими словами он взял перо и, написав записку, подал её мне. В ней значилось: “Выдать предъявителю сего пятьдесят унций золотом и отнести на счёт Панагиоти”.
Он сказал, что банкир живёт в двухстах шагах от гостиницы и настаивал, чтобы я самолично отправился к нему. Я не заставил долго упрашивать себя и получил пятьдесят унций. Возвратившись, я выложил деньги на стол и согласился ехать в Торре-дель-Греко, где мы завершим все дела. У него был собственный экипаж с лошадьми, он велел закладывать и уговорил меня взять деньги. Когда мы приехали, он написал мне в должной форме обязательство выплатить две тысячи унций после того, как получит от меня рецепт увеличения ртути на четверть без ухудшения её чистоты, такой же, что и купленная у меня в Портичи.
После сего я назвал ему свинец и висмут, и мой грек сразу же отправился куда-то проделать сию манипуляцию собственными руками. Возвратился он к вечеру с печальным лицом.
— Я всё испытал, однако ртуть получается не чистая.
— Но она совершенно такая же, что и в Портичи, — в обязательстве об этом говорится вполне ясно.
— Там записано: “без ухудшения её чистоты”. Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддаётся увеличению.
— Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.
— Синьор аббат, я никогда ещё никого не обманывал.
— Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.
Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмёт их, но грек ушёл, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате — война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что всё кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное моё предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять ещё пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворённые друг другом.
Приехав в Салерно, я провёл там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотнею цехинов в кармане я испытывал немалую гордость своим подвигом, в коем, как мне казалось, никто не мог упрекнуть меня. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрёл я прежнюю свою весёлость.
Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув сей калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.
Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом и занятым бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он вместо благословения поднялся и заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал ещё священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его Преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что ещё ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да ещё, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, преследования коих были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная, и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчён, что не может предложить мне ничего лучшего.
Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки, и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только получатся заказанные в Неаполе книги.
Вполне возможно, это и не было пустым мечтанием, но как без хорошей библиотеки, без избранного кружка, без соревновательства и литературной переписки обосновываться в подобном месте, имея от роду всего восемнадцать лет? Добрый епископ, видя мою задумчивость и почти уныние от сей картины предстоящей жизни, почёл своим долгом ободрить меня и уверил, что сделает всё от него зависящее, дабы составить моё счастие.
На следующий день епископ должен был служить в соборе, и я мог увидеть всех духовных лиц, а также прихожан, заполнивших храм. Сие зрелище побудило меня окончательно решиться покинуть эту печальную страну. Казалось, я попал в стадо животных, рассерженных одним только моим видом. Сколь безобразны женщины! Какой тупой и грубый вид у мужчин!
Возвратившись в епископский дом, я заявил доброму прелату, что не чувствую призвания окончить здесь свои дни мученической смертью. “Благословите меня и отпустите с миром. А ещё лучше, уйдём вместе и, обещаю вам, мы непременно найдём счастье”, — закончил я.
Предложение моё заставило его рассмеяться, и весь день смех ещё несколько раз овладевал им. Но если бы он согласился, то не умер бы через два года во цвете лет. Этот честный человек понимал, насколько основательно моё отвращение, с сожалением признавая, что напрасно завлёк меня сюда. Он считал себя обязанным обеспечить моё возвращение в Венецию, но, не располагая средствами и не зная, что я при деньгах, обещал лишь направить меня к одному горожанину в Неаполе, у которого я получу шестьдесят дукатов и смогу возвратиться в своё отечество. Я с благодарностью принял его вспомоществование и, поспешно достав из чемодана красивый футляр с подаренной греком бритвой, поднёс оный епископу, прося принять в качестве сувенира. Лишь с величайшим трудом мне удалось уговорить его, поскольку сей прибор стоил как раз шестьдесят дукатов. Он уступил лишь после моей угрозы остаться. Епископ дал мне весьма лестное письмо к архиепископу в Козенцу с просьбой отправить меня в Неаполь. Так я и покинул Марторано, пробыв в нём лишь шестьдесят часов и сожалея об оставшемся там епископе, который со слезами на глазах посылал мне вослед тысячу благословений.