Я провёл ужасный день, как из-за удушающей жары, так и вследствие того, что не мог есть ту пищу, которую принёс Лоренцо. Слабость не позволяла мне ни читать, ни ходить. На следующий день обед оставался прежним — я не мог не попятиться от запаха гниющего мяса и сказал: “Так тебе приказано уморить меня голодом и жаром”. Он не ответил ни слова и запер камеру. На третий день ничего не переменилось. Я потребовал карандаш и бумагу, чтобы написать к секретарю. Ответа не последовало.
Придя в совершенное отчаяние, я съел суп и размоченный в кипрском вине хлеб, рассчитывая придать себе силы, дабы на следующий день отмстить Лоренцо и заколоть его моей пикой. Побуждаемый яростию, не видел я никакого другого исхода. Ночь принесла мне успокоение, и когда наутро явился мой истязатель, я лишь сказал ему, что как только получу свободу, сразу же убью его. В ответ он рассмеялся и ушёл, не обронив ни слова.
Я уже начал думать, что он действует по приказу секретаря. Положение моё было ужасно, я разрывался между терпением и безнадёжностью и чувствовал, как меня покидают силы. Наконец, на восьмой день, обуреваемый яростью, в присутствии стражников я вопросил его громовым голосом, куда подевались мои деньги. Он сухо ответил, что завтра даст в том отчёт. Когда он выходил, я схватил ведро и намеревался выплеснуть содержимое в коридор. Предваряя моё намерение, Лоренцо велел стражнику взять его, а на время сего отвратительного действа отворил одно окно, которое сразу же и закрыл, не обращая внимания на мои протесты. Рассудив, что сие омерзительное, но необходимое дело совершили только после моих проклятий, приготовился я назавтра обойтись с Лоренцо ещё круче. Но когда он пришёл, гнев мой утих, ибо перед тем, как представить счёт, он подал мне присланную синьором Брагадино корзину лимонов, а также большую бутыль хорошей воды и отменного жареного цыплёнка. Кроме того, один из стражников сразу же отворил оба окна. Когда Лоренцо подал мне денежный счёт, я посмотрел только на всю сумму и велел отдать остаток его жене, исключая один цехин, назначенный мною для стражников. Сия незначительная щедрость навлекла на меня изобильные благодарности этих бедняков.
Как только мы остались одни, Лоренцо держал следующую речь:
— Вы мне сказали, сударь, что именно от меня получили те предметы, коими проделали огромную дыру. Объясните, как я мог дать вам топор?
— Я скажу всё, но только в присутствии секретаря.
— Ладно, зачем мне это знать? Я прошу лишь молчания. Я бедный человек, у меня дети.
Он ушёл, схватившись за голову.
Мне оставалось только от полноты сердца поздравить себя с тем, что нашлось средство запугать этого мошенника, ибо он боялся сообщить своим начальникам о случившемся.
Я велел ему купить мне сочинения Маффеи. Сей расход был для него неприятен, но он не осмелился возражать, а лишь спросил, зачем ещё новые книги, когда у меня их и без того предостаточно.
— Мне надобны другие, я уже всё прочёл.
— А ведь можно брать на прочтение у кого-нибудь из тех, кто здесь содержится, если вы согласны обмениваться. А заодно сбережёте и деньги.
— У них, верно, одни романы, я не люблю их.
— Нет, это учёные книги, вы напрасно думаете, что здесь вы один такой.
— Ладно, посмотрим. Возьми эту книгу и принеси какую-нибудь взамен.
Я дал ему “Рационариум” Петавия, и через четыре минуты он доставил мне первый том Вольфа. Удовлетворённый, я сказал, что обойдусь без Маффеи, чем премного его обрадовал.
Зато я был не столько доволен возможностью развлечься новым чтением, сколь завязать сношения с кем-нибудь, кто мог бы способствовать моему замыслу. У меня отрос на мизинце длинный ноготь, заострив который, можно было писать кровью. Потом я сообразил, что для сего вполне пригоден сок ягод и, написав перечень моих книг, вложил его внутрь корешка. На титуле я написал: “Latet”[8]. Мне не терпелось получить ответ, и на следующий день, как только пришёл Лоренцо, я сказал ему, что уже прочёл книгу и прошу её владельца прислать мне другую. Через минуту у меня был уже второй том.
Как только смотритель ушёл, я открыл книгу и нашёл внутри листок, написанный по-латыни: “Нас двое в одной камере, и нам чрезвычайно приятно, что невежество жадного тюремщика даёт нам невиданную для сих мест возможность. Пишет вам Марин Бальби, благородный венецианец и монах, а мой сотоварищ — граф Андреа Асквино из столицы Фриуля Удино. Он поручил мне сообщить вам, что все его книги, список коих вы найдёте внутри корешка, в вашем распоряжении; однако мы предупреждаем вас, сударь, о необходимости соблюдать все возможные предосторожности, дабы скрыть от Лоренцо наши сношения”.
Я хотел любой ценой добиться свободы. Сохранившуюся у меня превосходнейшую пику использовать было невозможно, поелику каждое утро всю мою камеру простукивали, за исключением потолка. Следственно, выходить надо через потолок, но пробивать лаз снизу нельзя, так как на это не хватит одного дня. Посему надобен помощник, и он может спастись вместе со мной. Мне не приходилось мучиться выбором, конечно, брать следовало только монаха. Ему тридцать восемь лет и, хотя рассудительность его оставляла желать лучшего, я полагал, что любовь к свободе, сей первейший движитель человека, придаст ему достаточно решительности, дабы исполнять мои приказания. Надобно было решиться всё открыть ему и потом изобрести способ переслать мою пику.
Начал я с вопроса, стремится ли он к свободе и готов ли ради сего довериться мне. Он ответствовал, что они вместе с товарищем способны на всё, лишь бы избавиться от своих цепей, но почитают бесполезным ломать себе голову над пустыми прожектами. Он заполнил четыре больших листа своими мыслями касательно непреодолимых препон, представлявшихся его бедному рассудку, который не видел ничего, дававшего хоть малейшую надежду на успех. Я ответил ему, что меня не интересуют общие рассуждения, но лишь вполне определённые трудности, а сии последние будут преодолены. В заключение я обещал своим честным словом вывести его на свободу, если он будет в точности исполнять мои предписания.
И он согласился на всё это.
Я сообщил ему, что у меня есть двадцатидюймовая пика, и посредством сего орудия он должен пробить у себя потолок, потом через стену попасть в помещение над моей камерой и вызволить меня. “После сего ваше дело окончено и наступает мой черёд дать вам и графу Асквино свободу".
Он ответил мне, что так они лишь выведут меня из камеры, но отнюдь не из тюрьмы, и наше положение ничуть не изменится — просто мы попадём на чердак, запертый тремя крепкими дверями.
“Сие мне ведомо, преподобный отец, — отвечал я, — но двери нам не понадобятся. Всё уже решено, и успех несомненен. Ваше дело воздерживаться от противоречий и только исполнять. Думайте лучше о том, как доставить вам наше орудие спасения, не вызывая подозрений. А пока велите смотрителю купить четыре десятка картинок со святыми, достаточно крупных, чтобы закрыть всю поверхность вашей камеры. Они не вызовут подозрений Лоренцо и позволят скрыть дыру в потолке, на которую потребуется несколько дней работы”.
Хоть я предлагал ему подумать, как лучше переправить мою пику, но сам отнюдь не переставал заниматься этим, и меня осенила счастливая мысль. Я велел Лоренцо купить мне большую Библию, предполагая спрятать пику в корешке сего громадного переплёта.
Отец Бальби не замедлил приняться за дело и через восемь дней пробил в потолке достаточную дыру, которую прикрыл образом, наклеив оный хлебным мякишем. 8 октября он написал мне, что всю ночь проработал у стены, но смог вынуть всего один кирпич из-за трудности отделения кирпичей друг от друга. Он обещал продолжать, хотя, по его мнению, мы лишь ухудшим положение. Я отвечал, что уверен в обратном.
Увы! На самом деле нельзя было быть уверенным ни в чём, но нам оставалось или действовать, или всё бросить. Я хотел выйти из того ада, куда меня заперла ужаснейшая тирания, и решился ни в коем случае не останавливаться.
Работа отца Бальби была тяжёлой лишь в первую ночь, и чем далее, тем ему становилось легче. Всего он вынул тридцать шесть кирпичей.
16 октября в десять часов утра, сидя за переводом оды Горация, услышал я громкие шаги над головой и три тихих удара. Это был условный знак. Монах трудился до вечера, а на следующий день написал, что потолок у меня состоит всего из двух настилов, и сегодня же дело будет сделано. Для окончательного завершения достаточно всего четверти часа.
Я решил этой же ночью выйти из камеры и более в неё не возвращаться, ибо вдвоём можно было за три или четыре часа проделать в крыше Дворца Дожей дыру, и, выйдя наружу, использовать все случайные возможности, дабы спуститься на землю. Однако несчастливая моя судьба готовила мне ещё не одно препятствие.
Последний раз я видел Лоренцо утром 31 октября и дал ему книгу для Бальби, которого предупредил, что он должен начать пробивать потолок в семнадцать часов.[9] На сей раз я ничего не опасался, так как узнал от Лоренцо, что инквизиторы и секретарь уже уехали из города.
Пробил, наконец, назначенный час. За три минуты дыра пробита насквозь, к моим ногам падает осколок доски, и отец Бальби в моих объятиях. “Ваши труды окончены, — говорю я ему, — теперь моя очередь”. Мы поцеловались, он отдал мне пику и ножницы, чтобы состричь бороду.
Я велел монаху остаться в моей камере, а сам проник в камеру графа, хотя дыра оказалась изрядно тесной. Взойдя, я сердечно расцеловал сего почтенного старца. Он спросил, в чём состоит мой замысел, и заметил, что действовал я всё-таки легкомысленно.
— Я стремлюсь только вперёд, пока не обрету свободу или смерть.
— Ежели вы намерены пробить крышу и спускаться по свинцовым листам, вам никогда не выйти, разве что у вас вырастут крылья. Мне недостаёт храбрости идти с вами, я остаюсь здесь и буду молить Бога помочь вам. — С этими словами он пожал мою руку.