— Сударь, я и так достаточно неудачлив, чтобы вы отказали мне в удовольствии видеть вас всех вместе.
— Хорошо, вы будете удовлетворены, но не ранее понедельника, так как все следующие дни мы поочерёдно стоим в карауле.
— Очень жаль, но я согласен ждать. Дайте мне честное слово, что до понедельника не последует никаких решительных действий.
— Вот моя рука, можете быть спокойны. В свою очередь хочу просить вас о любезности. Мне весьма понравилась ваша карета, не угодно ли уступить мне её за ту цену, которую вам пришлось заплатить?
— Охотно.
— Соблаговолите позвать хозяина и объявите ему, что теперь она принадлежит мне.
Хозяин поднялся на мой зов, и я сказал ему всё, как хотел этот мошенник, на что трактирщик отвечал, что отдаст карету, лишь получив деньги, после чего повернулся и вышел.
— Она все равно будет моя, — со смехом сказал офицер, раскланиваясь и также направляясь к дверям.
Сия беседа была для меня столь приятна, что я почувствовал себя наполовину воскресшим. Целых четыре дня! Воистину фортуна улыбалась мне.
Через несколько часов пришёл достойного вида человек и на хорошем итальянском языке объявил от имени начальника полиции, что в ближайший понедельник соберутся мои кредиторы, а сам он назначен оценивать имущество и советует мне отказаться от аукциона, чтобы заставить противную сторону согласиться с его оценкой. При этом он обещал мне, что я останусь доволен, если последую его советам.
Заверив начальника полиции в своей благодарности, я попросил этого человека осмотреть мои чемоданы и шкатулку с драгоценностями. После обследования их содержимого он сказал, что одни кружева стоят двадцать тысяч франков, и добавил:
— Сударь, вы имеете вещей более чем на сто тысяч, но, даю вам слово, я готов приватно сообщить господам офицерам совершенно противоположное. Постарайтесь договориться с ними на половину долга, и тогда вы сможете увезти с собой всё остальное.
— При таком исходе обещаю вам, сударь, пятьдесят луидоров. Вот шесть в счёт вашего будущего гонорара.
Я вздохнул свободнее и думал уже лишь о том, как устроить побег со всеми своими пожитками, исключая, конечно, мою бедную карету. Дело было затруднительным, но всё-таки я не сидел теперь в свинцовой тюрьме, и воспоминание о моём великом спасении подбадривало меня.
Я начал с того, что пригласил к обеду Тоскани, Балетти и Бинетти, как раз тех, кому нечего было опасаться мести моих мошенников и на дружеское расположение которых я мог вполне рассчитывать.
Своим гостям я рассказал о моём положении и твёрдой решимости бежать, ничего не оставив из своего имущества.
После некоторого молчания Бинетти сказала, что если мне удастся выйти из трактира и пробраться к ней, то можно будет спуститься через окно прямо за городскую стену в ста шагах от большой дороги и на почтовой карете ещё до рассвета выехать их герцогских владений. Я отвечал, что найду какой-нибудь способ покинуть трактир, но не знаю, что делать с вещами. Тут вмешалась Тоскани и сказала: “Придётся оставить чемоданы, поскольку их невозможно вынести, а содержимое надо переправить ко мне. Я берусь доставить его в целости и сохранности туда, где вы остановитесь. За несколько раз под моим платьем можно перенести всё, и начать следует сегодня же”. Балетти одобрила сей план и предложила своё содействие для ускорения дела. На этом мы и порешили. Я обещал Бинетти быть у неё ровно в полночь с воскресенья на понедельник, даже если бы пришлось заколоть часового, который охранял мою дверь днём, но на ночь запирал её и уходил. Балетти согласился приготовить для меня карету и поставить её на большой дороге с верным слугой и всеми моими вещами, правда уже в других чемоданах. Дабы не терять времени, Тоскани начала нагружаться и приспособила у себя под платьем два костюма. В последующие дни три женщины и оба мои друга старались с таким усердием, что в субботу к полуночи все мои чемоданы, шкатулка и несессер были уже пусты. Я оставил лишь драгоценности, которые можно было унести в карманах.
В воскресенье Тоскани принесла мне ключи от двух чемоданов, куда она тщательно уложила всё моё имущество, а пришедший вместе с ней Балетти сообщил, что все меры приняты, и почтовая карета будет ждать меня на дороге сразу после полуночи. Я был доволен всеми этими обстоятельствами и вот как решил устроить свой побег из трактира.
Солдат, который охранял меня, помещался в небольшой прихожей и никогда не входил в комнату без вызова. Как только я ложился, он запирал дверь на ключ и уходил. Ужинал он в своей прихожей тем, что я посылал ему. В согласии с сим распорядком сделал я моему испанцу следующие приказания:
“После ужина, вместо того чтобы ложиться в постель, я приготовлюсь выйти из комнаты, как только погаснут наружные огни. По выходе я без труда попаду на лестницу, и дело будет сделано. Я направлюсь к Бинетти и через её дом выйду из города и буду дожидаться тебя в Фюрстенберге. Никто не может помешать тебе уехать завтра или послезавтра”.
Но поскольку всё-таки оставалась некоторая вероятность того, что солдату придёт в голову проверить меня, я озаботился положить на подушку тряпочное чучело в парике и ночном колпаке, а одеяло устроил так, чтобы можно было обмануть первый взгляд.
Как я узнал впоследствии от моего испанца, всё обошлось наилучшим образом. Пока Дюк распивал с часовым вино, я завернулся в шубу, предварительно прикрепив к поясу охотничий нож вместо шпаги, и положил в карманы два заряженных пистолета. Едва темнота возвестила, что мой испанец задул канделябр, я осторожно вышел из комнаты и без единого шороха достиг лестницы. Остальное уже не вызывало опасений, поскольку лестница выходила на аллею, а дверь до полуночи всегда была открыта.
На улице я шёл быстрым шагом и без четверти двенадцать уже входил к Бинетти, которая ждала меня возле окна. Не теряя времени, я выбросил через него шубу на руки Балетти, стоявшего во рву по колено в грязи, и, обмотавшись верёвкой, расцеловал Бинетти и маленькую Балетти, которые, привязав оную верёвку, спустили меня вниз наиблагополучнейшим образом. Балетти принял меня в свои объятия. Я обрезал верёвку и, подобрав шубу, последовал за моим освободителем.
Презрев грязь, которая доходила нам до колен, и с трудом перебравшись через плетень, мы, совершенно измотанные, достигли большой дороги, хотя по прямой всё расстояние не превышало четырёхсот шагов. Карета со слугой Балетти ждала около небольшого кабачка. Слуга сказал, что почтальон зашёл туда выпить пива и зажечь трубку. Я вознаградил этого верного человека и занял его место.
Всё это случилось апреля второго дня, в годовщину моего рождения. День сей всегда был весьма замечателен в моей жизни, поскольку ни один не проходил без того, чтобы не приключилось какого-либо счастливого или печального происшествия. Я уже две или три минуты сидел в карете, когда подошёл почтальон и спросил, долго ли ещё ждать. Он полагал, что разговаривает с тем же человеком, который выехал из города. Я, натурально, не стремился рассеять его заблуждения. “Пошёл, — сказал я, — да смотри, чтобы мы единым духом были в Тюбингене”. Он повиновался, и мы помчались. В Тюбингене я едва удержался от смеха, глядя на его лицо, когда он увидел меня. Слуга Балетти был молод и небольшого роста, я же не мог пожаловаться на своё телосложение. Сделав большие глаза, он сказал, что я не тот господин, который сел к нему в городе. “Ты был просто пьян”, — сказал я ему и вложил в руку чаевые, вчетверо более обычных, после чего сей простак уже ни о чём не спрашивал. Я без промедления поехал дальше и остановился, лишь достигнув Фюрстенберга, где был уже в полной безопасности.
В дороге я не съел ни крошки и поэтому, приехав на постоялый двор, умирал с голода. Я велел подать хороший ужин, потом лёг в постель и спокойно заснул. Пробудившись, я велел принести бумаги и написал моим мошенникам письмо в трёх экземплярах. Я писал, что готов ждать их здесь в течение трёх дней и требовал сатисфакции, клятвенно обещая довести до всеобщего сведения все содеянные ими низости, ежели не пожелают они дать мне удовлетворение. Затем я написал к Тоскани, Балетти и милейшей любовнице австрийского посланника с просьбой позаботиться о Дюке и также благодарил их за дружескую помощь.
Трое мошенников, конечно, не явились. Зато обе дочери хозяина постоялого двора, отличавшиеся редкой красотой, сделали для меня эти дни ожидания отменно приятными.
XXIТРАКТИРЩИК-СУДЬЯ1760 год
В Цюрихе я ещё несколько раз посетил дом старухи, на который указал мне Джустиниани. Но хотя у меня не было ни малейших оснований быть недовольным прелестями её нимф, я не получил большого удовлетворения, поскольку они говорили лишь на швейцарском диалекте, являющем собой самое грубое искажение немецкого языка. Я же всегда полагал, что без очарования слова любовные наслаждения даже не заслуживают сего именования, и невозможно представить себе ничего более нелепого, чем утехи с немой, даже если бы она была прекрасна, как богиня амазонок.
Отъехав от Цюриха, мне пришлось остановиться в Бадене ради починки экипажа. К одиннадцати часам можно было уже продолжать путь, но я узнал, что за табльдотом будет обедать молодая польская дама, и из любопытства остался. Однако же старания мои пропали даром — я не нашёл в ней ничего, достойного внимания.
После обеда, пока запрягали лошадей, в залу вошла хозяйская дочка и увлекла меня провальсировать с собою. Дело было в воскресенье. Вдруг вошёл её отец, и она сразу же скрылась.
— Сударь, — обратился ко мне сей деревенский жулик, - вы должны заплатить луидор штрафа.
— За что?
— Вы танцевали в праздничный день.
— Идите гулять, я не заплачу.
— Нет, заплатите. — И он вынул какую-то большую таблицу с непонятной для меня надписью.
— Я буду жаловаться местному судье.
Он вышел, и через четверть часа мне объявили, что судья ждёт в соседней комнате. “А в этой стране судьи весьма обязательны”, — подумал я про себя, но, войдя в указанную комнату, увидел моего мошенника, облачённого в парик и мантию.