“Ловлю вас на слове, сударь, — с живостью отвечала она, мило улыбаясь, — извольте доказать это на деле”.
Я уселся рядом, и она передала мне порядочный кусок только что поданного жаркого, который был съеден мною с такою лёгкостью, словно мне пришлось поститься несколько дней.
Кто-то из присутствующих заметил, будто я занял место аббата, но ему возразили, что аббат уехал полчаса назад. “Как уехал? — вмешался в разговор третий. — Ведь он собирался пробыть здесь неделю”. После этих слов собеседники понизили тон и перешли на шёпот. Отъезд какого-то аббата не представлял для меня ни малейшего интереса, и я продолжал есть и разговаривать. Стоявший за моим стулом Дюк подал шампанское, которое я предложил даме, и она не отказалась. Тогда всё общество также потребовало шампанского. Видя, что соседка моя становится всё веселее и веселее, я принялся напевать ей любезности и спросил, всегда ли она относится с таким недоверием к тем, кто хочет оказать ей внимание. “Но их столь много, что всегда находятся такие, ради которых не стоит беспокоиться!” — последовал ответ. Эта красивая и остроумная женщина пришлась мне по вкусу, и я искал подходящий предлог, дабы отсрочить свой отъезд. Случай и на этот раз помог мне самым лучшим образом.
— А ведь место освободилось весьма кстати, — заметила сидевшая рядом с моей красавицей дама.
— И вправду. Мой прежний сосед только наводил на меня скуку.
— А что, у него был дурной аппетит? — спросил я.
— Ба! У игроков аппетит на одни деньги.
— Как правило, да. Но вы обладаете исключительной способностью — я, к примеру, до знакомства с вами никогда не обедал дважды за один день.
— Это лишь ради оригинальности. Уверена, сегодня вы не притронетесь к ужину.
— Предлагаю пари.
— С удовольствием. Проигравший платит за ужин.
— Согласен.
Все захлопали в ладоши, а моя очаровательная соседка покраснела от удовольствия. Я тут же велел Дюку предупредить возницу, что не поеду ранее завтрашнего дня.
— Заказывать ужин буду я, — сказала мне дама.
— Разумеется, поскольку вам придётся платить. Моё дело — есть не меньше вашего, и пари выиграно.
К концу обеда тот самый человек, который первым заговорил со мной, потребовал карты и составил небольшой банк фараона, как я того и ожидал. Он выложил перед собой двадцать пять пьемонтских пистолей и некоторое количество серебра, дабы развлечь дам. Весь банк не превышал сорока луидоров. В первую талию я оставался зрителем и удостоверился, что банкомёт играл вполне благородно.
Когда он приготовлялся ко второй талии, красавица спросила, почему я не играю. Я шепнул ей на ухо, что она лишила меня аппетита к деньгам, и за сей комплимент мне была подарена очаровательная улыбка.
После таковой декларации можно было начать игру, за две талии лишившую меня сорока луидоров. Когда я встал со своего места, банкомёт весьма любезно посочувствовал моему невезению. Я отвечал, что это безделка, но не в моих принципах рисковать деньгами, превосходящими банк. Меня спросили, известен ли мне некий аббат Жильбер. “Я знал человека с таким именем в Париже. Это лионец, который задолжал мне свои уши. И я непременно отрежу их, где бы мы ни встретились”. Спрашивающий ничего не ответил, равно как и остальные не сказали по сему поводу ни слова, из чего я заключил, что названный аббат и был тем самым, чьё место я занял за столом. По-видимому, он заметил меня и поспешил спастись бегством. Это был мошенник, коего я принимал в своём загородном парижском доме и которому доверил кольцо, стоившее мне пять тысяч голландских флоринов. На следующий же день после этого пройдоха скрылся.
Когда все вышли из-за стола, я спросил Дюка, хорошо ли нас поместили. “Отнюдь нет, извольте посмотреть сами”, — отвечал он и проводил меня к находившейся в ста шагах гостинице, где я увидел комнату, единственным украшением которой были четыре старые стены. Все остальные номера оказались заняты. Я с горячностью пожаловался хозяину, но не услышал в ответ ничего утешительного: “Это всё, что у меня осталось. Но я велю принести сюда хорошую кровать, стол и стулья”.
Пришлось удовольствоваться предложенным за отсутствием лучшего.
— Ты будешь спать в моей комнате, — сказал я Дюку, — найди себе кровать и позаботься о багаже.
— А как вам понравился этот Жильбер, сударь? — спросил мой испанец. — Я узнал его слишком поздно, когда он уезжал, иначе не отказал бы себе в удовольствии взять его за воротник.
— Жаль, что тебе не удалось исполнить сие доброе намерение.
Едва я вышел из комнаты, как ко мне подошёл некий человек и, учтиво поклонившись, сказал, что имеет честь быть моим соседом и готов сопровождать меня, если мне угодно осмотреть фонтан. Я согласился. Это был длинный как жердь мужчина лет пятидесяти, белокурый и когда-то, вероятно, очень красивый. Его утрированная вежливость должна была насторожить меня, однако мне хотелось поболтать с кем-нибудь и получить кое-какие сведения. По дороге он сообщил о тех особах, которых я уже видел, присовокупив, что никто из них не пользуется в Эксе водами.
— Лечусь один только я, у меня больная грудь, я худею день ото дня и, если не найдётся никакого средства, долго не протяну.
— Значит, все эти господа приехали сюда затем, чтобы развлекаться?
— И еще, государь мой, ради игры. Это всё записные игроки.
— Они французы?
— Нет, пьемонтцы и савояры, я здесь единственный француз.
— А из каких вы мест?
— Из Лотарингии. Мой отец — маркиз Дезармуаз, ему уже восемьдесят, но он не умирает только назло мне, потому что я женился против его воли и тем лишился наследства. Впрочем, я единственный сын, и, если сумею пережить отца, всё достанется мне. Мой дом в Лионе, но жить там я не могу из-за своей старшей дочери, в которую, к несчастью, влюблён. Моя жена следит за нами так, что не остаётся никакой надежды.
— Это забавно. А без сего наблюдения, вы полагаете, дочь ваша пожалела бы своего влюблённого отца?
— Вполне возможно. Она меня любит, и у неё доброе сердце.
Этот человек, совершенно мне незнакомый и тем не менее говоривший с такой откровенностью, совсем не подумал, что слова его могут ужаснуть меня. Я даже приметил некоторое добродушие во всём этом разврате и посчитал таковую слабость заслуживающей если не прощения, то, во всяком случае, снисходительности.
— Однако, несмотря на жестокосердие вашего отца, живёте вы довольно благополучно?
— Напротив, мне приходится очень тяжело. Я получаю пенсию от Департамента Иностранных Дел, которую полностью оставляю своей жене. Самому же приходится выкручиваться, путешествуя. Я в совершенстве знаю триктрак и все коммерческие игры и выигрываю чаще, чем теряю. Только благодаря этому и можно существовать.
— Но знают ли все, находящиеся здесь, о том, что вы рассказали мне?
— Никто не остаётся в неведении. Да и зачем мне скрываться человек чести, никого не обижаю, и к тому же у меня острая шпага.
— Не можете ли вы сказать, кто тот господин, который держал банк?
— Это известный Перкалье, маркиз де Прие, его вы могли бы знать в Венеции, где он был посланником. Тот, кто спросил у вас про аббата Жильбера, — кавалер Зероли, муж дамы, которая пригласила вас к ужину. Все остальные — графы, маркизы и бароны, каких повсюду можно встретить великое множество, и, конечно, всё это записные игроки. Когда здесь проезжает какой-нибудь иностранец, они ловко завлекают его. Если он играет, ему трудно ускользнуть, потому что тут все заодно, как жулики на ярмарке. Берегитесь, они намереваются поживиться и за ваш счёт.
К вечеру мы возвратились в гостиницу и застали всех игроков уже за картами. Ко мне подошёл кавалер Зероли и предложил партию в фараон по сорок цехинов. Я согласился и к тому времени, когда подали ужин, остался без этих денег, впрочем совершенно не огорчившись. Мне нужно было бы уехать, но у меня не хватало решимости. Оставалось только обещать себе сугубое благоразумие и осторожность, что при наличии у меня больших денег в бумагах и золоте казалось не очень затруднительным.
Вскоре после ужина маркиз де Прие составил банк на триста цехинов. Я понял, что могу рассчитывать лишь на большой проигрыш и малую прибыль, — несомненно, будь у него наличные, он поставил бы в банк целую тысячу. Положив перед собой пятьдесят лисбоннинов, я скромно объявил, что, как только проиграю их, сразу же иду спать. В середине третьей талии я взял банк, и маркиз объявил, что ставит ещё двести луидоров.
— Я охотно принял бы ваше предложение, если бы не решил уже ехать завтра утром на рассвете. — С этими словами я удалился.
На пути в комнату меня остановил Дезармуаз и спросил в долг двенадцать луидоров. Я ожидал чего-либо в этом роде и сразу же выложил деньги. Рассыпавшись в благодарностях, он сообщил, что мадам Зероли утверждала, будто задержит меня по крайней мере ещё на день. Я улыбнулся и вызвал своего камердинера, чтобы спросить, предупреждён ли возница.
— В пять часов он будет у дверей.
— Превосходно, — вставил Дезармуаз, — но я готов биться об заклад, что вы не уедете.
Мы расстались. Я лёг спать, смеясь в душе над этим предсказанием.
В пять часов утра пришел возница и объявил, что одна из лошадей заболела, поэтому ехать никак нельзя. Дезармуаз, очевидно, догадался о каких-то махинациях, но и теперь я лишь посмеялся, вытолкал возницу вон и послал своего камердинера потребовать в гостинице почтовых лошадей. Прибежал хозяин с уверениями, что у него ничего нет, и нужно ждать до полудня, так как конюшню опустошил маркиз де Прие, пожелавший уехать в час ночи. Я ответил, что согласен ждать до двух часов и рассчитываю на его слово.
После этого я вышел и направился к фонтану, где уже собиралось всё общество. Меня сразу окружили с выражениями удовольствия по поводу отложившегося уезда. Я справился у кавалера Зероли о его супруге и получил ответ, что она ещё в постели, и с моей стороны было бы весьма любезно пойти поднять её. Последовав его совету, я возвратился в гостиницу и без дальнейших церемоний вошёл к мадам Зероли с уведомлением, что послан её мужем.