«Услужливый дурак – опаснее врага!» – горестно воскликнул Кухейдзи, и лицо его исказилось так, как искажаются лица актеров в театре кабуки, когда они демонстрируют отчаяние и ужас. На самом деле фраза прозвучала более напыщенно, но смысл передан нами вполне верно. Далее наш злодей делает то, что вряд ли могло произойти в реальности. Оглядываясь по сторонам, как синоби, проникший во вражеский замок, он сообщает своему слуге, что он – Кухейдзи солгал о пропаже печати, он – Кухейдзи присвоил деньги своего доверчивого товарища и собирался прогулять их с красотками, а теперь все на волоске и что делать, совершенно непонятно. Разговорившийся подлец не представлял, на сколь тонком волоске повисла его судьба, ибо старик Хираноя скрылся за дверью и подслушал эти чудовищные откровения. Беспроигрышный сюжетный ход, который сразу выводит действие на финишную прямую. Хозяин лавки выскакивает, как чертик из табакерки, и повергает негодяя на пол. Кухейдзи не выглядит слабаком, но сопротивляться разгневанному деду он не может, а лишь валяется на боку и прикрывает голову руками, справедливо ожидая, что его начнут бить, возможно, даже ногами. На шум прибегает хозяин веселого дома, слуги и девицы. Хираноя торопливо излагает свою историю. Теперь несчастный Токубей предстает воистину благородным и чутким человеком! Деньги? Да пропади они пропадом! Старик, оказывается, уже собрал нужную суму, и вопрос, можно сказать, закрыт. Тем более что негодяй сам признался в своем преступлении. Кухейдзи получает тумаки, корчится на полу и признается в подлом обмане повторно. Хозяин борделя возмущен, девицы и слуги также искренне потрясены: куда катится мир! Выясняется, что Токубей и О-Хацу скрылись. Хираноя, предчувствуя недоброе, умоляет пуститься в погоню и задержать злополучных влюбленных, пока они не совершили непоправимое, ведь деньги нашлись, обман разоблачен и нет нужды торопиться на тот свет. «Они не могли далеко уйти! Они не могли далеко уйти!» – восклицает он, как будто обращаясь в зрительный зал. И хотя прошлое скрыто от нас тяжелой завесой, можно не сомневаться, что если в театре присутствовали простодушные крестьяне, впервые оказавшиеся на представлении и не знакомые с городскими новостями, их сердца замирали в ожидании: может быть, Токубей и О-Хацу и вправду недалеко ушли? Люди были жестоки, но теперь правда восторжествовала, и те, кто только что так бесчувственно отзывались о наших героях, теперь спешат следом за ними, чтобы остановить страшное.
Увы, влюбленные уже далеко и остановить их не получится. Приходит время митиюки. Термин, пришедший из древнего театра Но, обозначает ту часть пьесы, где главные герои совершают путешествие. Если быть точным, совершают последнее путешествие. Они минуют рощи, мосты, каналы, приближаясь к неизбежному. Двигаются они неторопливо, сопровождая свой последний поход пением и танцем. Для современного зрителя подобное уточнение выглядит, как описание индийского фильма, но на самом деле все происходит очень медленно, печально и чем-то напоминает некий ритуал, истинный смысл которого уже малопонятен современникам. Будь все это в жизни, Хираноя давно бы настиг своего помощника, но в пьесе наши герои уже некоторым образом покинули этот мир. Митиюки завершается возле какого-нибудь святилища или иного достойного и приятного для глаз места.
Здесь финал «Сонэдзаки Синдзю» вполне совпадает с тем, что произошло на самом деле и о чем говорил весь Осака. Токубей убил свою возлюбленную. Потом тем же самым клинком он убил себя. Будем откровенны, нам неизвестны подробности. Синдзю Тайкан молчит на этот счет, а творение Тикамацу не может претендовать на столь документальную точность. Долгое и мучительное вспарывание живота или один точный удар… Кто же теперь скажет? Зато совершенно точно известно, где автор «Сонэдзаки Синдзю» пошел на вымысел (проступок вполне простительный для литератора). Возраст несчастной девушки был изменен. В жизни О-Хацу отметила свою двадцать первую весну, в то время как ее литературный двойник оказался немного моложе – девятнадцати лет. Что касается ее возлюбленного, то Тикамацу Мондзаэмон оставил все, как есть. Тут мы подходим к любопытному японскому средневековому суеверию, под названием якудоси. Предполагалось, что существует определенный возрастной рубеж, достигнув которого люди сильно рискуют. Это и есть возраст якудоси. Для женщин весьма непредсказуем возраст в девятнадцать, тридцать три и тридцать семь лет. Мужчины могут пострадать в двадцать пять, сорок два и шестьдесят один год. В это время, получившее название тайяку 大厄 (большая беда), стоило воздерживаться от необдуманных решений и вообще быть тише воды, ниже травы. Получается, что Токубей не пожелал следовать голосу благоразумия и оправдал недобрую репутацию якудоси. Для большего эффекта О-Хацу стала немного моложе, как бы намекая зрителям, что сила, связавшая ее с возлюбленным, предопределена свыше.
Памятник влюбленным у храма О-Хацу Тэндзин в районе Сонэдзаки, Осака
Вторая литературная вольность состоит в том, что история об алчной матушке главного героя также является чистой воды фантазией Тикамацу. История с подкупом добавила небольшую интригу в ход повествования. Кстати, это касается и разоблачения и наказания негодяя. В дебютной постановке 1703 года посрамление Кухейдзи отсутствовало, появившись лишь в варианте 1717 года. В любом случае это не так уж и важно. Главное в том, что зрителям впервые явилась «синдзюмоно» – пьеса о любви-самоубийстве.
Ну и наконец, совершенно неясно, кто был инициатором трагического решения совершить синдзю. Всем известно, что средневековая Япония – это образец патриархального государства, где удел женщины быть ведомой и зависимой. Но также общеизвестно, что Мондзаэмон в своих пьесах создавал женские образы, примечательные своей цельностью и решительностью, в то время как влюбленный мужчина колеблется между чувствами, женщинами, долгом, отчаянием и вообще напоминает цветок хризантемы, попавший в прорубь. В литературном воплощении этой истории О-Хацу оказывается ведущей. Если бы Тикамацу Мондзаэмон решился довести этот ход до конца и окончательно эпатировать своих зрителей (а заодно и попрощаться с карьерой), то его О-Хацу зарезала бы своего любимого, а потом зарезалась бы сама.
Надо сказать, что Токубей и О-Хацу приобрели поистине общеяпонскую известность. Известность такого рода, что добрый человек много бы дал, чтобы уклониться от нее, но здесь не стоит забывать, что психология средневекового обитателя японских островов не очень похожа на то, к чему мы привыкли. Феномен «синдзю» приобрел внушительный размах, и наши несчастные герои не были уникальны. Скорее наоборот, во времена Тикамацу двойные самоубийства приобрели столь зловещую регулярность, что даже не склонное к сантиментам бакуфу решило, что с этим надо что-то делать. Например, запретить пьесу, которую состряпал негодный Тикамацу Мондзаэмон. Контроль и сбор данных в эпоху Эдо был поставлен превосходно (впрочем, и в иные времена японская полиция была на высоте), и было очевидно: после демонстрации «Сонэдзаки Синдзю» происходит что-то не то. Множество юношей и девушек, взявшись за руки, счастливо хихикая, устремлялись в какое-нибудь романтическое местечко. Ночь скрывала влюбленных, а на рассвете влюбленный мальчик резал горло влюбленной девочке, а затем закалывал себя. Впрочем, находились оригиналы, предпочитающие веревку и петлю. Если быть точным, то за год, миновавший после премьеры «Сонэдзаки Синдзю», семнадцать пар влюбленных выбрали путь двойного самоубийства. Глубинные причины этого явления ускользали от чиновников, которые были плохо знакомы с социальной психологией средневекового общества, вступившего в эпоху распада. Поэтому нет ничего удивительного, что пострадал сочинитель пьес.
Очевидно, пришло время сказать несколько слов об этом самом «синдзю», которое совершили Токубей и О-Хацу. Буквально за пару десятков лет до описываемых событий (если быть точным, в 1678 году) свет увидело серьезно-фривольное сочинение под названием «Большое зеркало Иродо». С истинно японским стремлением систематизировать правила поведения той или иной социальной прослойки «большое зеркало Иродо» излагало правила поведения приличной проститутки. Это очень серьезно. Но при всей дьявольской серьезности тема эта все же… игривая. Слово «синдзю» встречается там достаточно часто. Два иероглифа «сердце» и «середина» можно переводить согласно собственному вкусу. Сердечная сосредоточенность, единство сердец, внутри сердца, можно дать волю литературным истолкованиям и придумать что-то еще более изысканное. В самом трактате синдзю понималось, как некое доказательство, которое предъявляет продажная женщина, показывая, что она, конечно, продажная, но и ей не чужды искренние чувства. Например, самое скромное синдзю – это татуировка. Что-нибудь приятно-неприличное, но не пошлое. Если этого недостаточно, то есть синдзю посерьезнее. Можно отрезать пряди волос, написать священный обет верности на особой бумаге, купленной в храме, а можно и оторвать ноготь и подарить этот возбуждающий сувенир своему любимому. Интересно, что в пьесе «Самоубийство на острове небесных сетей», написанной тем же Тикамацу, один из персонажей дельно замечает, что проститутка, которая полюбила и привечает какого-то гостя, ни к черту не годится. Жрица любви должна быть одинаково любезна и мила со всеми. Там, где начинается особая сердечная склонность – там страдает дело, поэтому все хозяева борделей и слышать не хотят про подобные странности. Тем не менее «Зеркало…» подразумевало, что вышеупомянутые странности не так уж и редки в веселых домах. Высшей степенью любовного безумства, этаким завершающим синдзю считалось отсечение мизинца. То, что теперь ассоциируется с дикими выходками якудза, в то далекое время свидетельствовало о настоящем половодье чувств. Певец изменчивого мира Ихара Сайкаку подарил нам строки, без которых не обходится ни одно рассуждение о любовных обычаях той эпохи: «Здесь, среди винокуров, есть некто по имени Идзуми Сэйдзаэмон. Дело его процветает, в доме ни в чем нет недостатка. К тому же его сын Сэйдзюро – красавец, красотой превосходит даже портрет известного кавалера давних времен. Все в Сэйдзюро нравилось женщинам, и едва исполнилось ему четырнадцать лет, как он вступил на путь любовных утех. Из семидесяти восьми веселых женщин в Муроцу не было ни одной, с которой он не свел бы короткого знакомства. Амулетов с клятвами накопилось у него с тысячу связок; сорванные ногти уж не вмещаются в шкатулку; пряди черных волос свились в толстый жгут, каким можно укротить и ревнивую женщину. Письма, что доставляли ему каждый день, громоздились горой; дареные накидки с именными иероглифами, ненадеванные, валялись грудой»