.
Несложно заметить, что пресловутое синдзю, или, если угодно, единство сердец, можно было понимать как своеобразный жаргонизм, связанный с миром веселых домов и их обитательниц. Но надо понимать, что «Большое зеркало Иродо» не обгоняло происходящие в обществе процессы, а, скорее, обращалось к накопленному опыту прошлого поколения. Уже в конце XVII века синдзю заиграло новым, вполне зловещим смыслом. Строгая регламентация жизни во всех ее проявлениях, чем и прославилась эпоха Токугава, обеспечивала известную стабильность. Но совершенно неизбежно те, чьи чувства вступали в противоречие с долгом, были обречены пройти по пути страданий. Как известно, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, пусть даже и выстроенного крайне негибко. Долг человека перед предками, долг вассала перед господином, долг семьянина перед родными, в конце концов существует ведь и личный долг перед самим собой – необходимость соблюдать свою собственную честь. Всякому, кто хоть немного интересовался культурой Страны восходящего солнца, известно об «он и гири». Долг природный и долг общественный странным образом дополняют друг друга, и, говорят, даже в современной Японии эти понятия не лишены смысла, что же говорить о малосимпатичном Средневековье (хотелось бы уточнить, что, признавая закономерность этого исторического периода, мы далеки от его романтизации). Мимолетная цитата: «На шее мужчины висело несколько тяжелых разнокалиберных гирь, в руках было по мечу; его глаза были завязаны белой тряпкой, а под ногами начинался крутой обрыв. Было еще несколько мелких деталей – садящееся в туман солнце, птицы в небе и крыша далекой пагоды, но, несмотря на эти романтические отступления, главным, что оставалось в душе от взгляда на гравюру, была безысходность…» Персонаж «Чапаева и пустоты», бултыхаясь в бреду постмодерна, вполне верно уловил главное в своей фантасмагории. Безысходность.
Невозможно нарушить свой долг перед тестем, женой, тещей, соседом, старостой и сегуном. Долг должен выполняться, это не нуждается в пояснениях, и то, что существуют те, кто его нарушают, лишь ярче подчеркивает ослепительность этой истины. Но что делать с любовью и страстью? Вырвать бы сердце и вставить вместо него свитки с распоряжениями бакуфу, так ведь не получится… Остается одно – самоликвидация. Не будем забывать, что все герои пьес Тикамацу пишут священные обеты и относятся к этим свидетельствам верности весьма серьезно. В «Самоубийстве на острове небесных сетей» главный герой решается порвать с неверной (как ему кажется) возлюбленной и требует от нее изорвать и сжечь священную бумагу с текстом обета. Очевидно, подобное явление было достаточно распространенным. Не будет преувеличением сказать, что злополучные влюбленные надеялись на более счастливое перерождение в бесконечном колесе воплощений. Те карты, которые сдала им судьба или, если угодно, карма, оказались не слишком удачными, так что можно попытаться перетасовать колоду. Естественно, с христианской точки зрения подобный шаг – откровенное жульничество и попытка удрать со своего поста раньше положенного срока. Ничего хорошего дезертира не ждет. Впрочем, всякому ясно, что Токубей и О-Хацу придерживались иного взгляда на этот вопрос. Влюбленные нарушают установленные правила: Токубей подводит своего хозяина, а О-Хацу горько сожалеет о своей матушке. Пока доченька занималась проституцией, мама могла вполне сносно существовать, но когда дочка перережет себе горло, мама останется одна. Это дурной поступок, но смерть послужит искуплением преступной слабости, именуемой любовью. Верность священным обетам не лишает самоубийц надежды на лучшее перерождение. Ни в коем случае не стоит понимать этот последний довод, как некий мятеж против косного и темного общества. Никакое это не последнее обвинение из-за могильной черты – вы погубили нас, живите теперь с этим!
Искупление своей слабости с помощью клинка и надежда на новое перерождение.
Упоминание клинка, к слову сказать, является определенной условностью. В ходу была и веревка, а если верить авторам популярных гравюр той эпохи, то влюбленные пары не брезговали обрывами, речными омутами и кратером Фудзи. Вулкан Михара на острове Осима служил наимоднейшим местом для двойных и одиночных самоубийств уже в двадцатом веке. Казалось бы, время синдзю давно прошло, но после того как влюбленная в свою однокурсницу студентка Киёко Матсумото прыгнула в жерло Михара в 1933 году, почти тысяча японцев последовали этому нехорошему примеру.
Конечно, для человека, принадлежащего к иной культуре, это жуткое стремление туда выглядит странным и нелогичным. Сопротивляйтесь, бегите, скройтесь в горах, обчистите хозяина борделя и наймите лодку, а там и до Кореи или России не так уж далеко! Бред, конечно, но всяко лучше, чем поплакать и заколоться в ближайшей роще. Вы же не только человека убиваете, вы целый мир убиваете! Впрочем, мы увлеклись…
Занятно, но в своеобразном зеркале современной масс-культуры, каковым является пресловутое аниме, тема смерти ради выполнения некого долга или жертвы порою обыгрывается старомодно – патетически, а порой и откровенно глумливо. Вот диалог из аниме «Дропкин Джасин-тян»:
– Юрине, почтительнейше прошу вас выполнить свой долг и умереть!
– Отказываюсь.
С точки зрения правительства одной из главных причин непристойной вакханалии чувств, где нежность, сердечная привязанность и страсть неизбежно вели к резне, был пресловутый театр. Мы полагаем, что многим знакомо объяснение человеческой жестокости, масштабных городских бунтов и непочтительности подростков: во всем виноваты дурные компьютерные игры и непристойные фильмы. В эпоху Эдо бакуфу было лишено возможности свалить падение морали среди молодежи на скверно сделанные игры и фильмы, так что вина была предсказуемо возложена на театр кабуки и дзёрури. Надо сказать, что изначально Тикамацу Мондзаэмон создавал свои бессмертные шедевры именно для театра дзёрури, о котором будет сказано несколько позже. Получалось, что безнравственные сочинители подталкивали юношей и девушек, мужчин и женщин к пренебрежению нормами морали. Результатом становились синдзю новейшего типа. Речь шла не об отрезанных ногтях и прядях, а о пронзенных сердцах и перерезанных артериях. Несложно догадаться, что Тикамацу Мондзаэмон выступал в роли зеркала, в котором отразились новые веяния в обществе. Правда, сторонник бакуфу мог бы справедливо заметить (и был бы прав), что после того, как «Сонэдзаки Синдзю» и «Самоубийство на острове небесных сетей» увидели свет, число двойных самоубийств выросло настолько, что впору было вообразить некоего зловредного демона, подбивающего влюбленных на всякие глупости. Если верить знатокам творчества Тикамацу, то великий драматург поднимал тему двойного самоубийства по меньшей мере в пятнадцати своих пьесах. То есть перед современниками встал обычный вопрос: что первично? Как было сказано выше, при всем шумном, даже скандальном успехе, творения Тикамацу все-таки пошли следом за сформировавшимся явлением, хотя и придали ему невиданную прежде популярность. Вообще, завершая разговор о синдзю, уместно дать слово величайшему знатоку Японии и лучшему другу всех любителей этой далекой страны Лафкадио Хёрну.
Любовь с первого взгляда реже встречается в Японии, чем на Западе, частично из-за особенностей общественных отношений на Востоке, а частично из-за того, что очень много грустных моментов избегаются ранним браком, устроенным родителями. С другой стороны, «самоубийства от любви достаточно часты, однако их особенность в том, что они почти всегда двойные. Более того, в подавляющем большинстве случаев их следует считать результатом неверно выстроенных отношений. Тем не менее есть исключения, выделяющиеся своей храбростью и честностью; обычно такое происходит в крестьянских районах. Любовь в такой трагедии может возникнуть совершенно внезапно из самых невинных и естественных отношений между мальчиком и девочкой, или может начаться еще в детстве жертв. Однако даже тогда сохраняется весьма определенная разница между западным двойным самоубийством из-за любви и японским дзёси. Восточное самоубийство не есть результат слепого, мгновенного решения избавиться от боли. Оно не только холодное и методичное, оно сакраментальное. Собственно, это ― брак, свидетельством которого является смерть. Они дают друг другу обет любви в присутствии богов, пишут прощальные письма и умирают.
Никакой обет не может быть более глубоким и священным, чем этот. Поэтому, если случится, что посредством какого-то внезапного внешнего вмешательства, или усилиями медицины, один из них оказывается выхвачен из объятий смерти, он становится связанным самыми серьезными обязательствами любви и чести, требующими от него уйти из этой жизни при малейшей представившейся возможности. Разумеется, если спасают обоих, все может закончиться хорошо. Однако лучше совершить любое жесточайшее преступление, караемое пятьюдесятью годами заключения, чем стать человеком, который, поклявшись умереть с девушкой, отправил ее в Светлую Землю одну. Женщину, уклонившуюся от исполнения своей клятвы, могут частично простить, однако мужчина, выживший в дзёси из-за внешнего вмешательства и позволивший себе продолжить жить далее, не повторяя попытки, до конца своих дней будет считаться предателем, убийцей, животным трусом и позором для всей человеческой природы».
Токубей и О-Хацу, именем которых названа эта глава, как и говорилось выше, стали весьма известны. Влюбленные нередко навещали скромный камень, появившийся на месте синдзю, и приносили там подобающие клятвы верности, подписывали священные обеты и наверняка шептали друг другу в ушко, что в нужный час рука любимого не дрогнет и восход солнца озарит очередную мертвую парочку. Как говорится, к нему не зарастет народная тропа. Но, положа руку на сердце, глава могла получить и другое наименование. Например, Аканея Хансити и Миноя Санкацу. В 1695 году Осака увидела трагическую и поучительную историю о сыне преуспевающего виноторговца по имени Хансити. Перед молодым человеком открывались