Что ты вернешься ко мне и мы будем вместе, как в те майские дни? Что в моей жизни произойдет счастливый поворот?
Когда я давал тебе это обещание, Элен, я еще не догадывался, что писание писем обернется для меня такими приключениями. Но так уж вышло: начались приключения и загадки, о которых не знает больше никто, кроме Александра. Или есть еще кто-то третий?
Ах, Элен! Иногда я и сам не знаю, чего мне желать! Хотя нет – все-таки знаю. Я желаю продолжения этой странной игры, полной больших вопросов и маленьких ответов! Как представлю себе, что не буду больше ничего находить в тайнике, что все это прекратится, прервется этот контакт, – даже думать об этом не хочется! Боюсь, это был бы для меня страшный удар!
Ты как-то сказала, что писание писем, наверное, мне поможет, и оказалась права, мудрая женушка! Я пишу тебе эти письма и отвлекаюсь от лишних мыслей, это занятие собирает мою жизнь воедино, дает мне опору и энергию. Я уже не говорю о надежде получить ответ.
Все это так фантастично, что я никому не решаюсь рассказывать, а то подумают, что я созрел для психушки. А между тем иногда мне хочется кричать, чтобы сообщить всему свету. Ведь у меня такое ощущение, что мои письма кто-то читает, что меня ждет ответ, предназначенный для меня, Жюльена Азуле.
Все это спасает меня, Элен, помогает мне держаться в тяжелейший период моей жизни, и даже, как это ни безумно, дает мне надежду.
В воскресенье maman водила нас с Артюром на «Волшебную флейту» Моцарта. Это было представление под открытым небом, его устраивала независимая театральная труппа в парке Монсури, где специально для этого спектакля соорудили подмостки. Спектакль был детский, но сколько в нем было магии! Мы сидели как зачарованные и держались за руки – mamie, я и Артюр. Мы смеялись над глупостями Папагено, над проделками Папагены. И вместе с Тамино и Таминой мы прошли путь, на котором большая любовь побеждает во всех испытаниях.
Возможно, и меня впереди ждут испытания. Я буду сильным, любимая, и не поддамся унынию. И буду хранить веру в то, что все когда-нибудь закончится хорошо. Потому что сейчас у меня есть только одно: эта вера.
Жду от тебя знака и целую тысячу раз.
Жюльен
Глава 16Закрытые врата
Май прошел, и скорбь, которая свинцовой тяжестью лежала у меня на душе все это время, сменилась лихорадочным ожиданием. Если раньше я лишь кое-как «функционировал», то теперь я все время был в состоянии нервного возбуждения, это заметил даже мой сынишка.
– Папа, ты все время качаешь ногой, – заметил он, когда мы сидели за столом на кухне.
По крайней мере, я уже не был таким оглушенным от свалившегося на меня горя. Однажды, когда мы вместе пошли в кино, я с интересом следил за приключениями маленького сиротки из фильма «Жизнь Кабачка». После сеанса мы купили в киоске на бульваре Сен-Жермен по порции блинчиков с нутеллой, и Артюр за стойкой сказал:
– Как хорошо, что ты опять смеешься, папа!
На неделе я поработал над романом, но теперь он стал наполняться совсем другим содержанием. А на выходных мы ездили гулять с Артюром. Время от времени я встречался с Александром, но избегал разговоров о пропавших письмах, а когда он об этом спрашивал, я отшучивался: мол, на кладбищенском фронте – без перемен.
Вечером я даже иногда приходил посидеть с Катрин на балконе. С тех пор как мадам Гренуй ославила нас как безнадежных грешников, мы с Катрин сделались сообщниками, и возникшее между нами в ту достопамятную ночь чувство неловкости исчезло, уступив место дружески-добрососедским отношениям, – по крайней мере, так думал я.
По средам я всегда ходил обедать к maman, а в воскресенье, если выдавалась хорошая погода, мы с Артюром ездили в Булонский лес. Иногда мы брали напрокат лодку, и я катал сына по озеру, маневрируя под его радостные крики между другими лодками, в которых находились другие семьи или влюбленные парочки. Или же мы переправлялись на катерке к «Шале дез’Иль», чтобы, сидя на солнышке, полакомиться земляничным тортом. Такова была нормальная сторона моей жизни.
Но, кроме нее, была еще и «тайна». Не в силах совладать с охватившим меня беспокойством, которое достигало своей кульминации к пятнице, когда приходила Луиза и принималась за большую уборку, я отправлялся на знаменитый холм на севере Парижа, ставший моей судьбой.
В этот день меня начинали мучить навязчивые мысли, и я приходил на Монмартр как наэлектризованный. Что сегодня обнаружится в тайнике?
Ибо просьба моя чудесным образом была услышана. Странная игра письмами и знаками продолжалась. На каждое мое письмо приходил ответ. В ответ на каждый полученный знак я писал новое письмо. Я был как во хмелю, этот лихорадочный обмен напоминал мне несчастного, вдохновенного Сирано де Бержерака, который под чужой личиной вел любовную переписку. Я нетерпеливо ждал этих маленьких знаков из тайника и уносил домой как драгоценные перлы, гадая потом, как их истолковать. Эти мелочи не давали мне впасть в апатию. Я уже просто не мог остановиться, потому что письма мои продолжали исчезать из тайника и в могильном памятнике я находил все новые знаки, требовавшие разгадки.
После похода с Артюром на «Волшебную флейту» я нашел в тайнике музыкальную шкатулочку размером со спичечный коробок; она лежала в картонной коробочке, на которой без труда можно было различить выполненные черным цветом силуэты танцующих Папагено и Папагены, облаченных в костюмы из птичьих перьев. Сгорая от любопытства, я завел шкатулку маленьким рычажком, и зазвучала мелодия колокольчиков:
За отвагу ждет удача.
Колокольчики скорей,
Вы запойте, зазвените,
Звонким звуком одарите:
Как прекрасен этот звон,
Как хорош ваш звон!
Ла-ра-ла ла ла ларала ла ла ларала!
Я поставил шкатулку на ночной столик и, когда ночью меня одолевала тоска, брал ее в руки, заводил и слушал веселую мелодию, серебряным звоном разливавшуюся в темноте.
На следующий раз в качестве ответа на мое письмо я нашел розу лавандового оттенка, затем ярко-красный гранат, а однажды в тайнике нашелся буклет музея Родена. Хотя он находится на улице Варен, то есть на той же улице, где живет maman, я еще ни разу не бывал в этом музее, расположенном в стороне от оживленного бульвара Сен-Жермен. И вот в очередную среду, после обеда у maman, я взволнованно бродил по очаровательному маленькому парку, окружающему музейное здание, попутно осматривая роденовского «Мыслителя», замершего в вечных раздумьях на своем постаменте, и стоящих плотной группой «Граждан Кале». Миновав зеленые конусы самшита, я вошел в музей и сначала посмотрел изящные работы Камиллы Клодель – женщины, которая сначала была ученицей Родена, а потом стала его несчастной возлюбленной и, прежде чем сойти от горя с ума, после того как ее бросил великий мастер, и доживать оставшиеся годы в психиатрической лечебнице, успела создать произведения, полные необычайной экспрессии.
Я обошел скульптуры со всех сторон, подробно рассматривая каждую деталь, незаметно поглядывая на других посетителей, одновременно стараясь понять, зачем я сюда пришел.
Испытываешь довольно странное чувство, когда занимаешься поисками неизвестно чего. Но разве вся наша жизнь – это не такие же поиски? Поиски «утраченной страны», как это метко сказано у Алена-Фурнье в «Большом Мольне».
Я долго простоял, погруженный в созерцание, перед скульптурной группой двух влюбленных, которые, кружась в вальсе, словно слились в единое целое. Это произведение искусства под незамысловатым названием «Вальс» тоже было созданием несчастной Камиллы, и я вдруг спросил себя: а кто же со мной-то танцует вальс?
Покинув через час музей Родена и сидя в парке на скамейке, я был доволен, что наконец-то здесь побывал, но никакой ясности мне это не прибавило.
Так что я продолжал все делать как раньше. Писал письма Элен, не зная, она ли была их получательницей. Мне хотелось верить, что так, но порой я уже и сам сомневался, в здравом ли я уме, и обзывал себя безнадежным идиотом. В какой-то момент я просто перестал ломать над этим голову. Я жил в своем мире, как в прекрасном сне, и утешался мыслью о том, что когда-нибудь все разрешится. И так оно и случилось.
Правда, гораздо позже, когда лето уже подходило к концу. И только тогда, когда я понял одну существенную вещь.
А пока была весна, дни становились светлей и теплей, а я оставался наедине со своими мыслями. Я ни с кем не говорил о своих походах на кладбище и о том, в чем я видел теперь raison d’etre[55], даже с Александром. С одной стороны, жизнь продолжается, хотя бы для других. С другой стороны, я решил, что лучше оставить свой секрет при себе, в надежде на то, что в один прекрасный день мне все откроется.
Единственным человеком, который поневоле знал о моих регулярных посещениях кладбища, была Софи. Хотя я и не каждый раз с ней виделся, но ее сердечное участие, забавные замечания и то, как она иногда приводила меня в чувство, – все это было мне приятно. Вдобавок она продолжала давать мне отчеты, если видела кого-нибудь у могилы Элен, в шутку называя себя при этом «моей лучшей шпионкой», и не отказывалась, если я в благодарность приглашал ее на чашку кофе.
Эти дружеские встречи всегда оставались недолгими, а единственный ужин в ее любимом бистро, куда она меня пригласила, больше ни разу не повторился. Однако в лице Софи я нашел внимательную слушательницу, и между делом она нередко без просьбы с моей стороны давала мне полезный совет и развеивала мое мрачное настроение, когда на меня нападало уныние.
Однажды, когда мы во время ее обеденного перерыва зашли посидеть в кафе на улице Лепик, Софи вдруг задумчиво на меня посмотрела:
– Можно задать тебе один вопрос, писатель?
Ого! Женские вопросы с таким началом не предвещали ничего хорошего.