Когда корабль прибыл в Гонконг, офицеры отправились в уже известное им место – к американским девушкам. «Лучшие в мире! – предвкушал Эбелинг. – Нигде нет ничего подобного. Я не согласился бы променять одну американскую герльс, живущую в Гонконге, на тысячу парижских мидинеток!».
«Цель нашего посещения не вызывала никаких сомнений, и вот наступило время, когда меня оставили наедине с самой хорошенькой из трех. Она предложила мне показать свою комнату – и то, что было неизбежно, произошло…
С этого вечера мы стали большими друзьями. Мы посещали с нею рестораны и совершали продолжительные прогулки в горы, откуда открывался великолепный вид на панораму Гонконга. Она прекрасно держала себя, говоря по правде, гораздо лучше так называемых европейских „дам общества“, проживающих в Китае. Постепенно она рассказала мне историю своей жизни. Она никого не обвиняла и ни на кого не жаловалась.
Жажда приключений привела ее из родного Сан-Франциско на Дальний Восток; непреодолимое желание иметь „красивые вещи“ довершило остальное. Такова была жизнь: одни выигрывали, другие проигрывали, но, чтобы вступить в игру, нужно было иметь какую-то точку опоры. Она говорила о мужчинах без горечи. Это были, по ее словам, трезвые животные, пьяные идеалисты, проходимцы или же широкие сорвиголовы. В ее жизни все зависело от удачи. Она любовалась картинами мимо проходящей жизни, хоть и сознавала, что сутолока жизни ее раздавила. Но ничего нельзя было сделать, чтобы ее положение изменить.
Мне было бесконечно грустно покидать Гонконг, и мы в течение года переписывались потом с нею. И каждый раз, когда впоследствии „Рында“ возвращалась в Гонконг, я садился в рикшу и торопил его к знакомому дому. Когда в 1890 году я снова посетил Дальний Восток, ее друзья сообщили мне, что она скончалась от туберкулеза».
Спустя некоторое время «Рында» прибыла в Японию – в порт Нагасаки.
«Как только мы бросили якорь в порту Нагасаки, офицеры русского клипера „Вестник“ сделали нам визит. Они восторженно рассказывали о двух годах, проведенных в Японии. Почти все они были „женаты“ на японках».
Вскоре все отправились на обед к упомянутой выше Омати-сан. «Мы с любопытством наблюдали за тем, как держали себя игрушечные японочки. Они все время смеялись, принимали участие в нашем пении, но почти ничего не пили. Они представляли собою странную смесь нежности с невероятной рассудочностью. Их сородичи не только не подвергали их остракизму за их связи с иностранцами, но считали их образ жизни одною из форм общественной деятельности, открытою для их пола».
«Я часто навещал семьи моих „женатых“ друзей, и мое положение холостяка становилось прямо неудобным. „Жены“ не могли понять, почему этот молодой „самурай“ – им объяснили, что „самурай“ означало по-русски „Великий Князь“, – проводит вечера у чужого очага вместо того, чтобы создать свой собственный уютный дом. И когда я снимал при входе в их картонные домики обувь, чтобы не запачкать на диво вычищенных полов, и входил в одних носках в гостиную, недоверчивая улыбка на ярко накрашенных губах хозяйки встречала меня. По всей вероятности, этот удивительно высокий самурай хотел попытать верность японских „жен“. Или же, быть может, он был слишком скуп, чтобы содержать „жену“! – читалось в их глазах.
Я решил „жениться“. Эта новость вызвала сенсацию в деревне Инасса, и были объявлены „смотрины“ девицам и дамам, которые желали бы занять роль домоправительницы русского великого „самурая“.
Смотрины были назначены на определенный день. Напрасно я старался избежать излишней пышности. Однако мои друзья всецело поддержали желание г-жи Омати-сан дать возможность каждой девушке, которая подходила бы к намеченной роли, принять участие в конкурсе…
Выбор моей будущей „жены“ представлял большие трудности. Все они оказались одинаковыми. Все они были улыбающиеся, обмахивающиеся веерами куклы, которые с непередаваемой грацией держали чашечки с чаем. На наше приглашение их явилось не менее шестидесяти. Даже самые бывалые офицеры среди нас встали в тупик пред таким изобилием изящества. Я не мог смотреть спокойно на взволнованное лицо Эбелинга, но мой смех был бы неправильно истолкован „невестами“. В конце концов, мое предпочтение к синему цвету разрешило мои сомнения; я остановил свой выбор на девушке, одетой в кимоно сапфирового цвета, вышитое белыми цветами.
Наконец у меня завелся свой собственный дом, правда, очень скромный по размерам и убранству. Однако командир „Рынды“ строго следил за тем, чтобы мы, молодежь, не слишком разленились, и заставлял нас заниматься ежедневно до шести часов вечера. Но в половине седьмого я уже был „дома“ за обеденным столом в обществе миниатюрного существа.
Веселость характера этой японочки была поразительна. Она никогда не хмурилась, не сердилась и всем была довольна. Мне нравилось, когда она была одета в кимоно различных цветов, и я постоянно приносил ей новые куски шелка. При виде каждого нового подарка, японочка выскакивала, как сумасшедшая, на улицу и созывала наших соседей, чтобы показать им обновку. Уговорить ее делать меньше шума – было бы напрасным трудом; она очень гордилась великодушием своего „самурая“.
Она попробовала сшить кимоно и для меня, но моя высокая фигура, закутанная в это японское одеяние, дала ей повод к новым восклицаниям и восторгам. Я поощрял ее любовь принимать моих друзей и не уставал любоваться, с каким серьезным достоинством эта кукла разыгрывала роль гостеприимной хозяйки. По праздникам мы нанимали рикшу, ездили осматривать рисовые плантации и старинные храмы и обычно заканчивали вечер в японском ресторане, где ей оказывалось неизменно глубокое уважение. Русские офицеры называли ее в шутку „нашей великой княгиней“ – причем туземцы принимали этот титул всерьез. Почтенные японцы останавливали меня на улице и интересовались, не было ли у меня каких-либо претензий в отношении моей „жены“. Мне казалось, что вся деревня смотрела на мой „брак“, как на известного рода политический успех».
Более того, поскольку великому князю предстояло оставаться в Нагасаки около двух лет, он решил изучить японский язык, и его «жена» стала его преподавательницей. Уже через некоторое время Александр Михайлович научился стольким фразам, что мог поддерживать разговор на простые темы. Правда, когда он попытался показать свои языковые познания при Японском Высочайшем дворе, императрица начала истерически смеяться, а японский принц опустил в смущении голову, и крупные слезы покатились по его щекам. Оказалось, что великий князь выучился особому местному диалекту, который используется исключительно в Нагасаки и только в округе Ионассы…
Не только, конечно, русские офицеры заключали «брачные контракты» с мусуме. Свой любовный опыт поведал французский писатель Пьер Лоти в повести «Мадам Хризантема», написанной им в 1887 г. В Японии он побывал двумя годами ранее, будучи капитан-лейтенантом на корабле французского флота «La Triomphante», и пробыл в Нагасаки два месяца, с июля по сентябрь. В основе книги – его совместная жизнь с японкой О-канэ, а имя другой его жены, Окину-сан, которое буквально означает Мадам Хризантема, стало заглавием книги.
Еще одна любопытная история, связавшая русского офицера и мусуме, произошла с сыном русского ученого Дмитрия Ивановича Менделеева – Владимиром. Будучи мичманом, он находился в составе команды фрегата «Память Азова», на котором наследник престола Николай Александрович (будущий Николай II) в 1890 г. отправился в Японию.
«Поговаривают, что в это время Владимир Дмитриевич Менделеев переживал разрыв своего романа с русской актрисой Марией Федоровной Андреевой, в будущем гражданской женой писателя Максима Горького, большевичкой, государственным деятелем Советской России, – отмечает историк Александр Терюков. – Но, как говорят на Руси, он попал „из огня да в полымя“. В Нагасаки Владимира ждал новый роман, на этот раз с японской девушкой».
Владимир Менделеев побывал в Нагасаки в 1891–1892 гг. четыре раза и пробыл там в общей сложности несколько месяцев. Известно имя его «временной жены» – Така Хидэсима. 28 января 1893 г. она родила дочь, как две капли воды похожую на Владимира Менделеева. Фактически это – первая внучка великого русского химика, ее назвали Офудзи в честь горы Фудзияма.
Владимир Менделеев был в это время уже далеко от Японии и узнал о событии из письма своей бывшей «жены». Она сетовала, что после того, как он оставил Нагасаки, она испытывает крайнюю нужду и очень стыдится этого перед знакомыми. «Мы с дочкою молимся за твое здоровье, чтоб ты не забывал, что ты есть наша сила», – заканчивала свое письмо Така Хидэсима. Однако, по всей видимости, Владимиру Менделееву все это стало уже совершенно неинтересно, и на письма своей бывшей «временной жены» он не отвечал. Помогать внучке деньгами стал Дмитрий Иванович Менделеев. Но продолжалось это недолго. Судьба Таки Хидэсимы неизвестна.
Вообще, в Нагасаки было немало детей, родившихся от приезжих европейцев. Некоторые даже из них стали известными. Например, сыном российского дипломата Александра Яхновича, приехавшего в Японию в качестве одного из сопровождающих цесаревича Николая, был известный писатель Ооизуми Кокусэки, родившийся в 1893 г., а Инэ Кусумото, дочь известного немецкого натуралиста и японоведа Зибольда, появившаяся на свет в 1827 г., – первая женщина-врач в Японии.
Актриса и князь
Лидия Борисовна Яворская, актриса Суворинского театра, что на Фонтанке, одна из самых первых красавиц блистательного Санкт-Петербурга конца XIX в. Ее роман с князем Владимиром Барятинским – источник многочисленных сплетен в светском обществе. А когда они вступили в законный брак, это уже вовсе нонсенс по тем временам: князь, потомок древнего рода, женился на актрисе! Мыслимо ли такое?!
Лидия Яворская родилась в Киеве, ее отец, француз по происхождению, из рода бежавших из Франции гугенотов, занимал должность полицмейстера Киева, мать – из почтенного немецкого семейства. Воспитывалась Лидия в одной и