У Юрия Репина от Прасковьи было два сына (1906 и 1907 г. р.), крещены они как Георгий и Дмитрий, но в семье их с самого рождения звали Гай и Дий. Современники вспоминали, что дети носили «странные» имена, похожие на индейские. Есть воспоминания, как они бегали по парку «Пенатов», одетые в индейцев, вооруженные луками, и очень беспокоили гостей. Вероятно, детские игры детей и необычное имя дома, где жило семейство Юрия Репина («Вигвам»), навеяны рассказами Натальи Борисовны Нордман об Америке, где она путешествовала в юности.
Гай, старший сын, уехал в Прагу учиться в Политехническом институте на инженера. Закончил он его или нет, не вполне понятно. Судьба его известна отрывочно. Есть сведения, что после войны он находился на излечении в госпитале в маленьком городке в Западной Германии.
«А не так давно всплыл интересный сюжет: в Праге обнаружились картины Гая, написанные им там во время учебы, – рассказал Юрий Балаценко. – История такова: Гай бедствовал, занял денег. Отдавать ему было нечем, и в качестве компенсации долга его заставили нарисовать картины. С художественной точки зрения они очень слабые, но представляют историческую ценность – как работы внука Ильи Репина».
Судьба младшего сына, Дия, оказалась очень трагичной. Судя по всему, он был человек «без царя в голове». Перепробовал целый ряд профессий: был и сапожником, и парикмахером, затем устроился матросом на пароход и ходил на норвежском судне. Был участником нескольких антисоветских организаций, в том числе Народно-трудового союза. В 1935 г. получил задание отправиться в СССР и совершить там террористические акты против советских руководителей. Но как только Дий перешел границу, его тут же схватили.
Следствие провели довольно быстро. Сначала Дий все отрицал, но затем сознался. Наверное, он рассчитывал, что заслужит снисхождение. Но военный трибунал Ленинградского военного округа приговорил его к расстрелу. Юрий Репин, как следует из его писем, до самой кончины верил в то, что Дий жив, полагая, что тот живет где-то в России на нелегальном положении.
«Алмазная капля на лепестке райской розы»
«Если бы Вы ответили на мою любовь искренне и с радостью, то был бы период великого счастья, может быть, такого, какого никогда в своей жизни и не испытаю… Я пока еще совсем не старик. Я могу еще так же пылко любить, как и юноша. Но маятник часов мерно отстукивает время, которое льется безостановочно и неукоснительно». Перед нами – строки из писем художника Ивана Яковлевича Билибина, адресованные его возлюбленной – ученице Людмиле Чириковой.
Несколько лет настоящий ураган бушевал в груди Ивана Билибина. Сердце художника пленила его ученица Людмила, или «Людмилица», как он называл ее в письмах. Она была дочерью его давнего друга – известного в ту пору, а сегодня практически позабытого писателя Евгения Николаевича Чирикова.
Разница в возрасте между художником и возлюбленной составляла ровно 20 лет. Почти каждую неделю Билибин слал ей письмо за письмом, клялся в любви, говорил о том, как не может жить без нее… Увы, Людмила не отвечала взаимностью. Художник был в отчаянии…
Эта история началась еще в 1910 г., когда после разлада со своей первой женой, художницей Марией Чемберс (у них было двое детей, Александр и Иван), Билибин уехал в Крым, в гости к петербургскому издателю Петру Кулакову. В том же году по инициативе Кулакова и его супруги основано товарищество на паях для строительства дачного поселка в местечке Батилиман на южном берегу полуострова. Среди пайщиков был и Билибин. Художник вложил в свое владение гонорар за эскизы к постановке оперы «Аскольдова могила» и построил скромную дачу под черепичной крышей. Вокруг дома росли виноград, магнолии и розы.
С тех пор как Билибин обзавелся дачей в Крыму, его летние поездки туда стали ежегодными. Провел он там и лето 1917 г., а затем вернулся в Петроград, но уже в сентябре снова приехал в Крым, понимая, что в столице назревают роковые события. В уютном крымском Батилимане он надеялся переждать смутное время. Оно затянулось, и художник остался в Крыму на долгих два года.
Л. Чирикова. Портрет работы И. Билибина. 1919 г.
В Батилиман Иван Яковлевич приехал тогда один. К тому времени уже распался его гражданский брак с художницей Рене О’Коннель. Его сердце было свободно, и его охватила новая страсть. Живописец без памяти влюбился в свою ученицу Людмилу Чирикову.
Он был знаком с нею давно: в свое время, в Петербурге, она даже брала у Билибина уроки рисования, но тогда она еще ребенок, подросток. Теперь – дело другое: 22-летняя красавица покорила сердце художника. Где-то бушевала Гражданская война, но Билибин весь в творчестве и любви.
В конце 1919 г. Билибин вслед за Людмилой отправился в Ростов (как признавался сам художник, если бы не она – никогда бы не покинул любимый Крым). Но туда, на юг России, стремительно приближался фронт Гражданской войны – белогвардейская Добровольческая армия отступала под ударами красных. Билибин и сестры Чириковы оказались в Новороссийске. Отсюда в начале 1920 г. началась эвакуация Добровольческой армии. На одном из пароходов вместе с сотнями других беженцев 21 февраля 1920 г. Билибин и сестры Чириковы покинули Россию. 13 марта корабль прибыл в Александрию. Так для Ивана Билибина начался пятилетний период пребывания в Египте.
В мастерской Билибина в Каире.
В центре – И. Билибин (в верхнем ряду), слева – Л. Чирикова. 1921 г.
Билибин довольно быстро нашел на чужбине применение своему яркому и удивительному таланту. Он познакомился с богатыми греками, которые заказали ему панно в византийском стиле. Потом занимался иконописью для греческой церкви Св. Пантелеимона в Каире. Затем к нему обратилась балерина Анна Павлова – ей понадобились костюмы и декорации во время гастролей в Египте. Билибин обзавелся мастерской в самом центре Каира, много путешествовал по Египту. И еще Иван Яковлевич беспрерывно писал письма своей возлюбленной Людмиле Чириковой.
«Вы были бесконечно очаровательны, и я так любовался Вами и радовался за Вас, когда Вы, как молодая птичка, порхали в Вашем самодельном славном наряде с милой и какой-то детской грацией. Все было так чисто и так неприкосновенно…»
Первое время Людмила Чирикова была почти постоянно рядом с Билибиным: она помогала ему в работе над большими заказами по декорировании дворцов и церквей. Рисовала образцы старинной керамики Арабского музея в Каире для музейного издания.
«О, повелительница! О, звезда моего сердца! О, луна в четырнадцатый день! О, гранатовое дерево в полном цвету!.. О, источник жизни среди пустыни моего сердца! О, алмазная капля на лепестке райской розы…», – обращался Билибин к своей возлюбленной.
«Вы говорите, что Вы меня любите, но что ни Вы моею женой, ни я Вашим мужем быть не можем; Вы говорите, что, тем не менее, если у Вас будет муж, а у меня жена, то наши отношения (нечто большее, чем дружба) все же останутся прежними», – с грустью писал художник.
Когда Людмила Чирикова ненадолго покидала Каир, Билибин не находил себе места. «Без Вас совсем неинтересно. Ведь и правда же, мы столько лет находимся все время рядом, что Вы стали для меня самым близким человеком; оттого-то и в сновидениях Вы сплошь и рядом превращаетесь в иные образы, бывшие мне некогда очень близкими…», – признавался Билибин своей возлюбленной в сентябре 1921 г.
Чувства не давали ему покоя. Он старался убедить Людмилу разделить с ним жизнь: «Пересмотрите, если хотите, еще раз мои карты. Мне 46 лет. Я хороший художник. Старость близка… Вас я носил бы на руках, старался бы, насколько могу, не ревновать, обрился бы, если бы, если хотите, совершенно отказался бы от вина, был бы Вам другом и учителем…».
Разница в возрасте, действительно, очень беспокоила и угнетала Билибина. «Проклятый тот возраст, когда мужичок, едущий с вами в трамвае, начинает обращаться к вам со словом „отец“. Это тот возраст, когда все чувства еще юны, но шансы получить входной билет… почти потеряны…». Из другого письма: «Я скоро совсем помолодею: зубы все перепломбирую, волоса мажу чудодейственной жидкостью… пропишу себе на паспорте 30 лет, и никто не докажет, что мне больше».
Наверное, можно предположить, что своими постоянными любовными признаниями Билибин просто-напросто измучил Людмилу Чирикову, которая испытывала к художнику дружеские чувства, но не более. В апреле 1922 г. она уехала к отцу в Прагу, а оттуда – в Берлин. Там активно сотрудничала с издательствами, исполняла обложки для книг и журналов, издававшихся русскими эмигрантами. Возвращаться в Каир не собиралась. Билибин безумно тосковал по своей возлюбленной.
«Дорогая, милая, незаменимая, незабвенная и самая расхорошая Людмилица. Ваше письмо получил и, увы, не могу кричать ура, так как Вы ввергли меня в большую скорбь. Скорбь, беспокойство, тревогу и целую кучу еще чувств вызвало во мне Ваше письмо», – писал Билибин Людмиле Чириковой в мае 1922 г.
Через месяц художник в отчаянии восклицал в письме возлюбленной: «Последние дни я походил на сумасшедшего. Наступил пароксизм такой глубокой и невыразимой тоски по Вас, что свет показался мне совсем ненужным и немилым… Я работал, как всегда, с моими милыми помощниками, но когда я оставался один, я сознавал, что дальше идти некуда и что я в тупике. Я не могу жить там, где Вас нет. Это так, Людмилица… Большая любовь бывает, вероятно, лишь один раз в жизни…
Может быть, теперь издалека Вы лучше увидите Вашего горюющего друга и, может быть, когда-то что-то созреет. О, Людмилица, как я досадую, что вместо меня Вы увидите только эту слабую исписанную мною бумажку. Если бы она умела кричать, то Вы бы оглохли от ее крика. Когда, когда, скоро ли, скоро ли я снова увижу Вас?!».
И через некоторое время – снова: «Единственная мечта, которой я живу – это снова Вас увидеть… Разрешите мне приехать в тот город, где Вы будете. Я ведь ни о чем Вас просить не стану. Я не юноша и знаю, что любви просить нельзя… Разве ново то, что я люблю Вас до отдачи за Вас своей жизни, а Вы меня не любите; и это я знаю».