С этого момента все слилось в один сплошной бесконечный серый день. СИЗО, этап, женская зона под Саранском, бараки, утренняя поверка, завтрак, швейный цех, обед, снова цех, ужин, немного свободного времени, которое я заполняла чтением. Ничего нового, каждый следующий день похож на предыдущий как брат-близнец. Мама присылала посылки, но приехать на свидание не могла – куда ей, в инвалидном-то кресле…
Вышла я через четыре года по УДО – условно-досрочному за примерное поведение. Вышла – и растерялась. Куда идти, что делать? Мама к этому времени умерла, и я осталась абсолютно одна. Нужно было начинать жизнь заново, как-то устраиваться, что-то делать, на что-то жить.
Хорошо еще, что квартира была, хотя бы с жильем не возникало проблем. Около месяца я приходила в себя, отлеживалась, привыкала к жизни без утренних поверок, конвоя и вышек с колючей проволокой, без ежедневного хождения в огромный швейный цех, где стрекотало множество машинок, напоминая стаю взбесившихся кузнечиков. Не было лежащих вокруг куч брезентовых рукавиц, форменных камуфляжных курток и брюк… Зато было одиночество и страшная, давящая пустота – как будто я осталась одна во всем мире. Я пробовала позвонить Наталье, но та отказалась разговаривать, велев навсегда забыть ее номер телефона и адрес. Ну, что ж…
Я устроилась работать в кафе официанткой, и то с большим трудом – с судимостью брали неохотно. Старалась работать без нареканий, не брала чаевых и всегда отказывалась от своей доли из «общего котла» – так называли все чаевые за смену, которые потом делились поровну на всех. Девчонки считали меня «блаженной» и сторонились – ну а как иначе, ведь я была намного старше их всех, к тому же – судима за убийство. И вот однажды…
Я, как всегда, металась между столов, наводя порядок – близилось время ланча. То тут поправить скатерть, то там разложить столовые приборы, заменить солонку, добавить салфеток, передвинуть пепельницу… И вдруг… Впервые я разбила что-то за время работы – стеклянная пепельница выпала из рук и разлетелась на осколки. За столиком у окна сидела Ангелина. Она подурнела, лоск куда-то исчез, но взгляд был по-прежнему ее – прямой, дерзкий, даже хамоватый.
– Что смотришь, не признала? – хмыкнула Ангелина, придавив бычок в пепельнице. – Да-а, не на пользу тебе пошел тамошний климат, ишь, бледная какая.
– Я не на курорте была, – буркнула я, не трогаясь с места.
Меня вдруг захлестнула обида и злость на Гельку. Подруга, называется – бросила меня в таком дерьме и умотала в Америку, даже не удосужилась узнать, что со мной вообще! И теперь является сюда как ни в чем не бывало и позволяет себе комментировать мой цвет лица! А Гелька как-то неопределенно хмыкнула:
– Да уж… Ну, как ты?
– Как я? А ты как думаешь? Я отсидела за то, чего не совершала, а мне никто не верит. И ты не веришь – раз смоталась в Америку и даже не приехала перед этим ко мне, – в моем голосе было столько упрека и отчаяния, что Ангелина опустила голову.
– А может, как раз я-то и знаю лучше других, что ты этого не делала? – тихо произнесла она, не глядя на меня, и я благодарно посмотрела на нее:
– Конечно. Ты ведь моя подруга. Но твой отъезд так сильно меня подкосил… Я очень надеялась, что ты поможешь мне хоть чем-то, хотя бы адвоката посоветуешь – я ведь совершенно одна, мама не в состоянии была этим заниматься. Так и умерла, бедная, в одиночестве, не дождалась…
Гелька переменила позу, закинула ногу на ногу и подняла на меня глаза:
– А ведь я приехала сюда специально.
– Из Америки? Чтобы меня повидать? Как узнала-то, что я освободилась? – не поверила я.
– Узнала вот, – уклонилась от прямого ответа она.
– Гель… Я ведь понимаю – если бы не отъезд, ты помогла бы мне…
– Да не помогла бы я тебе! – рявкнула вдруг Ангелина, ударив кулаком по столу так, что бармен Илья вышел из-за стойки и направился было к нам, но я жестом дала понять, что все в порядке, и он повернул обратно. – Не помогла – как ты не понимаешь?! Неужели ты такая наивная дура, Люська, что веришь в то, что мы с тобой действительно дружили?! Да на фиг бы ты мне сдалась?! И сюда-то я просто так забрела – не знала, что ты тут работаешь! Ишь – «из Америки – чтобы меня повидать!» – передразнила она. – Дел нету других – с тобой «видаться»!
Я опешила. Что значит – «на фиг сдалась», когда Ангелина столько времени возилась со мной, с моим трудоустройством, с моим романом со Стрыгиным? Ведь она была единственной, кто знал об этом, кто помогал мне, кто выслушивал и советовал что-то.
– Неужели ты так и не поняла, что это я – я, понимаешь, – убила его?! Я – а обставила все так, что подумали на тебя! Ладно уж – скажу, раз выпало встретиться, хоть будешь знать, что почем было!
Мне показалось, что я получила удар в солнечное сплетение и не могу разогнуться от боли, мне нечем дышать, я вот-вот упаду в обморок от этого внезапного ужаса.
Я смотрела на Гельку и ждала, когда та рассмеется и скажет, что пошутила, но та и не думала говорить этого, а все добивала меня словами:
– Я его всю жизнь ненавидела, всю свою жизнь – после выпускного! Ты думаешь, что он идеальный? Да не тут-то было! Он бабник и трус, дерьмо собачье! И всегда таким был! Красавчик – все бабы вешались, даже ты вон не устояла! Ну так и я не устояла – на первом курсе! Попали в одну компанию, и вдруг что-то вспыхнуло – стали встречаться. У него как раз с Наташкой что-то разладилось, ну вот и… А потом я поняла, что беременна, – выпалила Гелька, задохнувшись от собственного крика. – Беременна – понимаешь?! Побежала к нему… Господи, как вспомню… снег мокрый валит, скользко, а я на каблуках бегу от остановки к его дому, а там под горку все время, того и гляди упадешь – и вдребезги. Бегу, плачу, в душе страх такой, что хоть вешайся – что делать-то? Мать же пришибла бы… Поднимаюсь к нему на пятый этаж, дышу, как паровоз, он открывает – рожа недовольная, в комнате музыка играет, а на вешалке Наташкино пальто висит – помнишь, у нее было такое светлое, финское? Ну, вот… И он мне говорит так раздраженно – мол, что хотела сказать, говори, а то я занят. Мне как будто кипятка в лицо плеснули, я заблеяла – мол, Владик, что делать, я ребенка жду, а он – ну и я при чем здесь?
Гелька замолчала, закрыла глаза и тяжело задышала, как после забега на длинную дистанцию. Я в шоке не могла поверить в то, что она говорит, в моей голове не укладывались ее слова, а в душе все будто умерло. Я осторожно опустилась на стул и случайно наступила на осколок пепельницы, он звонко хрустнул, заставив Гельку вздрогнуть и открыть глаза.
– Ты представляешь, Люська, что значили для меня его слова? Ты можешь понять, что я испытала? Он меня предал – так предал, что я растерялась. Он меня убил этим – я ведь ему верила, думала, что он хоть как-то поддержит, что-то скажет – мол, не переживай, разберемся. У него ведь мать – гинеколог, а он… Он просто открестился от меня.
Я не знала, что сказать. Все это было так ужасно и так больно, что я даже на миг забыла о самой первой фразе, сказанной Гелькой. О том, что это она убила Влада.
– Вот ты рыдала тогда, когда он тебя бросил, – помнишь? Так ты была взрослая, самостоятельная – а я? Мне было восемнадцать лет, у меня такая мамаша, что врагу не пожелаешь, я домой боялась идти… А Стрыгин меня отпихнул, как подзаборную дворнягу, – сама разбирайся, я ни при чем тут. Вытолкал за дверь и спокойно вернулся к своей Наташке.
Она снова замолчала. В стекло отчаянно билась огромная муха, создавая столько шума, что мне казалось, будто я сейчас оглохну от этого.
– И… что было потом? – с трудом вывернула я.
– Потом… а потом я наглоталась таблеток и чуть на тот свет не отправилась, – почти спокойно ответила Гелька. – Но мать рано с работы пришла, вызвала бригаду.
Ей потом в больнице сказали, что я беременна. Но она, видно, так испугалась, что даже не стала орать на меня, когда пришла. Только все допытывалась, кто отец, но я промолчала. Аборт оказалось нельзя делать – у меня с кровью что-то. В общем, так родился мой Коляня. Но от таблеток этих проклятых там что-то не так пошло, и родился он глухим и слепым, вот так вот, – Гелька вдруг всхлипнула, уронила голову на сложенные на столе руки и расплакалась.
У меня отчаянно колотилось сердце, готовое пробить грудную клетку и вырваться вон. Я облизала пересохшие губы и потянулась к большой бутылке минеральной воды. Жадно выпив стакан, я снова налила воду и поднесла рыдающей Ангелине. Та ухватила стакан двумя руками и, цокая зубами, стала пить.
– Люська-Люська, я ведь только тебе об этом рассказываю, никто не знает, даже муж… Коляню мама воспитывала, уехала с ним в деревню, от соседских глаз подальше. А я вышла замуж, начала ей деньгами помогать и все тряслась – как бы Иван не узнал, как бы не спросил, зачем это я к маме каждую неделю в деревню мотаюсь, да со мной не увязался. А Коляне лекарства нужны, слуховой аппарат, врачи-реабилитологи, его ж нужно было учить разговаривать, а это только специалисты могут… И еще я постоянно опасалась, что Иван вдруг захочет детей. Но ему, к счастью, это не нужно было, у него и так трое по разным городам, настрогал, как папа Карло, всем помогает. А потом я наткнулась на Стрыгина. И этот гад повел себя так, словно ничего не случилось. Не спросил, не поинтересовался… А сразу к делу – мол, Гелька, а сведи меня с мужем, он же строитель, пусть поможет мне с клиникой. Представляешь, какой циник? Весь холеный, лоснящийся, при деньгах, при жене, при детях! А мне всю жизнь угробил, я настоящей истеричкой стала от этого бесконечного вранья и переживаний за Коляню, – Гелька нервно прикусила нижнюю губу и замолчала. Ее глаза выдавали то, что творилось в этот момент в ее душе – она ненавидела Влада сильнее, чем когда бы то ни было, потому что воспоминания о нем снова заставляли ее переживать неприятные моменты.
– И… что же ты? – тихо спросила я, потому что в ее молчании мне чудилось столько боли, что я боялась, как бы Гелька не свихнулась от нее.