И нежный сладкий аромат… Отошла к окну, спина прямая, осанка… Манекен! Видимо, решила подождать. Мадам Леру спрашивает, как ему гостиница, «лучшая поблизости», старалась, мол, чтобы рядом с офисом, а он прямо одурел, не сразу врубился, о чем она, глаз не может отвести от той. А она повернулась, что-то недовольно чирикнула и ушла, снова небрежно кивнув. Он думал спросить у Карла, кто такая, да как-то не получилось. Интересно, что их связывает. Вряд ли… гм… Слишком хороша для него.
Вдруг на него с размаху налетела женщина. Вскрикнула, шарахнулась. На тротуар упала и раскрылась сумочка, оттуда вывалилась всякая дамская дребедень – блестящий тюбик губной помады, шариковая ручка, несколько монет, шоколадка в золотой фольге, какие-то бумажки. Она присела на корточки, стала торопливо сгребать. Он тоже опустился на корточки и стал помогать. Сияла над их головами Эйфелева конструкция, потоком тянулись авто, народ стоял, подпирая стены кафешек, гулял, стремительно шагал – на них ноль внимания. Этого у них не отнимешь, не пялятся, все по фигу.
– Pardon, madam, – сказал он. – Sorry! – И про себя: «Надеюсь, она понимает по-английски». Его французский был никаким. Несмотря на курсы… Когда это было! А вот английский вполне сносен.
Женщина что-то пробормотала и прижала сумочку к груди. Он подхватил ее под локоть, помогая встать. Она подняла на него глаза. Бледная, с бесцветными прядями, упавшими на лоб, никакая…
– Лена? – вдруг произнес он, отступая, чтобы рассмотреть ее. – Лена Баркаш? Ленка, ты?
– Игорь? – Она попыталась улыбнуться. – Ты здесь?
– Ленка, глазам своим не верю! Вот так запросто, на улице, и где? В Париже! Так не бывает, ущипни меня, я сплю! Пошли, посидим где-нибудь, поговорим.
– Игорь, я не могу, честное слово, – пролепетала она, но он уже не слушал. Схватив женщину за руку, он тащил ее к ближайшему кафе…
Маленький зал в рюшах и оборках, запах свежих булочек и кофе, на столиках вазочки с живыми фиалками. Они сели…
Он, улыбаясь, рассматривал ее. Когда-то они были близки… когда?
– Лен, когда это было? – спросил он, накрывая ее руку своей. – Помнишь?
– Семнадцать лет назад, – сказала она и попыталась выдернуть руку, но он не отпустил. – Это было семнадцать лет назад.
– Как будто вчера… Я думал, мы навсегда вместе, а ты выбрала француза. Как его? Ришар? Жан?
– Его звали Жиль.
– Звали? Вы что, разбежались?
– Мой муж умер шесть лет назад. – Голос ее был бесцветным, ровным, на мужчину она не смотрела.
– Я не знал, извини. Хорошо хоть жили? Что он был за человек?
– Нормально жили. Хороший человек. Француз…
– Ты говорила, у него своя галерея, продает картины.
– Да.
– Ты говорила, что будешь работать у него, что у вас много общего.
Женщина пожала плечами и промолчала.
– Ты же искусствовед, я помню. Как же ты тянешь бизнес одна? – Он скользнул взглядом по ее простой одежде, бледному, усталому лицу, тонкой жалкой шее. Отвел глаза.
– Галереи больше нет. Бизнеса тоже. Выживают самые крупные галереи и аукционы, мелкие уходят. Картины перестали покупать, да и художников расплодилось… Все упирается в рекламу, любую бездарь можно раскрутить похлеще Леонардо… – Она помолчала, потом неохотно закончила: – Понимающих и меценатов все меньше, а все больше воинствующее невежество.
– Очень тебя понимаю. Я, так сказать, не чужд! Уже лет десять собираю картины, много местных авторов, у нас талантливая молодежь.
– Через двести лет сможешь выгодно продать. – В ее голосе ему послышалась насмешка и горечь.
Он рассмеялся.
– Я не продаю картины, я продаю недвижимость. А картины для души. Не только наши художники, есть несколько очень приличных, с европейских аукционов. Это вложение, капитал. Оставлю на память потомству. У тебя есть дети?
– Нет. Не успели.
– У меня двое парней. Четырнадцать и восемь. Замечательные пацаны растут, оба в спецшколе, три иностранных языка, карате, менталка. Старший в музыкальной, по классу скрипки. Младшему медведь на ухо наступил, зато чувствуется хватка, будущий лидер, весь в меня! – Он рассмеялся.
– Ты же учитель истории, почему вдруг недвижимость?
– Так получилось. Заработать можно только в бизнесе. А история для души. Интересуюсь, как же. А ты где?
– Я… Везде понемногу. Иногда публикуюсь в «Арт-деко», мой конек – сецессия. Копаюсь в частных коллекциях, составляю описи…
– В смысле? Это твоя работа как искусствоведа?
– Да. Искусствовед-эксперт. В кладовках и на чердаках целые сокровища. Если есть деньги, владельцы нанимают эксперта, тот приводит все в порядок, составляет реестры, рекомендует, кому предложить. Смотрел передачи «Аукцион на дороге» или «Гараж-сейл»?
– Не смотрел.
– Если интересно, можно купить флешку. Суть в том, что прямо в парке или на улице устраивается шоу, люди несут антиквариат из кладовых, а эксперт оценивает. Тут же рапид-аукцион, можно сорвать куш. Не Сотбис, конечно, а так, по мелочи. Несколько сотен…
– И ты этим занимаешься?
– Нет. Я больше разбираю библиотеки, старые бумаги… Я привыкла работать в тишине.
– Ты? В тишине? Ты всегда была шумная, подвижная… Я помню!
Они смотрели друг дружке в глаза. Без улыбки, испытующе. Женщина не выдержала, отвела взгляд.
– Я часто вспоминаю ребят, нашу театральную студию, капустники… Помню, ты играла цветочницу… «Пигмалион»! Тебе бы в театральный!
– Мне нравится моя работа, – сказала Елена сухо. – А театр… – Она вздохнула. – Ты ведь тоже не стал историком.
Они помолчали.
– С кем-то из наших видишься? – спросила она.
– Нет. Никого не осталось. Кто-то уехал, кто-то выживает… Мы стали старше, семья, дети. Сошли со сцены, так сказать. Другие заботы. Да и неинтересно, если честно. Не о чем говорить.
– А что делаешь у нас?
– Продал вашему лягушатнику гостиницу. – Он ухмыльнулся.
– Гостиницу? Где? Здесь?
– У нас! Четыре года назад америкосы построили «Хилтон», ожидался туристический бум, но не срослось, прогорели. Я купил за бесценок, выждал два года и выставил на продажу. Он и клюнул.
– Зачем ему гостиница в нашем городе?
– Рассчитывает на раскрутку туристического бизнеса, должно быть. Да мне пофиг, с глаз долой, из сердца вон. Главное, я в выигрыше. – Он самодовольно усмехнулся. – Этот французик, Карл Лебрун, корчил из себя крутого, торговался, надувал щеки… Миллионер, между прочим. Я был у них в шато, пригласили на обед. Что интересно – коллекционный фарфор под двести лет, представляешь?
Столовое серебро, две горничные в фартучках стоят как манекены, по периметру светильники, стол на сотню персон, всюду вазы с цветами. Аристократы хреновы! А еды с гулькин нос. Суп – водичка, второе – в центре тарелки кусочек рыбы под шоколадным соусом, три палочки аспарагуса и веточка петрушки. Все! Причем свой повар, они его называют «шеф», я даже не врубился сначала. Мадам сказала: «Наш шеф сегодня превзошел себя!»
– Ты говоришь по-французски?
– По-английски. Французский теперь никому не нужен. Главное, английский. Я еще подумал, если бы мы так харчились, то давно бы откинули копыта. А еще говорят, французская кухня то, французская кухня се! А на десерт крошечные… Черт! Даже пирожными не назовешь! Размером с пятак, вкус никакой. Еще ликер, коньяк и кофе. Рюмочки – как наперстки. Скупой народ, размаха нет. И холодный какой-то, некомпанейский. Сегодня все подписали, пожали друг другу руки и разошлись. Пригласил в ресторан, обмыть, но он сказал, что спешит, в другой раз. Финита. А ты как тут, привыкла?
– Нормально. Привыкла.
– Наверное, ничего не ешь? Только кофе? Вон худая какая… Вообще, тут все женщины худые. Я читал, единственная нация, которая любит тощих баб, – это французы. – Он рассмеялся. – Хотела бы вернуться?
Женщина пожала плечами.
– А я бы тут не смог! Они другие, непуганые, всякие законы, правил немерено, все по ранжиру. И репутация! Карл сказал, главное у бизнесмена – репутация, представляешь? Я бы тут не выжил, а они у нас. Но, с другой стороны, мужика, у которого на первом месте репутация, обходишь на раз-два. – Он рассмеялся.
Кофе пили в молчании. Мужчина рассматривал Елену, словно пытаясь узнать знакомые когда-то черты, и не находил. Перед ним сидела неизвестная ему женщина, отдаленно напоминающая девушку, которую он знал когда-то. И любил…
– А ведь мы собирались пожениться, – вдруг сказал он. – Помнишь?
Она кивнула, без улыбки глядя на него.
– Какие планы были… Путешествовать по шарику, построить дом, посадить абрикосовый сад, приглашать гостей, треп до утра. Помнишь?
Она продолжала машинально помешивать ложечкой в чашке.
– И тут ты встретила своего… как его? Жиль! Встретила Жиля, и большой привет! Конечно, богатый галерист, вся Европа у ног, куда бедному учителю истории. Я не мог поверить! Мы же любили, и вдруг… Не жалеешь?
Она снова пожала плечами и промолчала.
– Интересно, как бы сложилась наша жизнь, если бы ты не уехала…
– Игорь, мне пора, – сказала она вдруг. – Мне нужно закончить кое-что, я обещала. Время поджимает.
– Ленка, ты чего! Может, погуляем? Поверишь, я в первый раз прошелся по городу и увидел Эйфелеву башню вблизи и живьем, а не на фотке.
– Сегодня не получится, честное слово.
– У меня самолет послезавтра, труба зовет. А еще закупиться, семья подкинула заказов. Хотелось бы поговорить… Нам есть что вспомнить. Я провожу тебя домой, ты где живешь?
– Я сейчас не домой…
– Не домой? А куда?
– На работу. К возвращению хозяина надо разобрать кучу бумаг.
– Ну тогда провожу на рабочее место. Далеко?
– Не очень. Но я не думаю…
– Да брось ты! Мы же не чужие. И вообще, хотелось бы посмотреть, как живут обычные французы. Он кто, твой работодатель?
– Рантье. Старые семейные деньги. Кроме того, понемногу спекулирует. А жизнь дорожает, потому и затеял перетряхивать архивы, думает обнаружить жемчужное зерно в куче хлама. Сейчас он у сына в Лондоне.