Она посыпает блюдо щедрой порцией тертого сыра, а также солью и перцем.
― А теперь смотри… ― говорит она.
Она переворачивает все, что в сковороде, одним движением, чтобы сыр оказался внизу, а затем снова ставит ее на огонь, чтобы расплавить.
― Яйца закончат готовиться, ― объясняет она. ― Но сыр не даст им подгореть.
Как раз в это время появляются готовые тосты.
Тео вынимает ломтики из тостера и намазывает их маслом.
― Вот так… ― Аккуратным движением сковородки она переворачивает порцию яиц так, что расплавленный сыр оказывается снова сверху, и яйца пролетают по воздуху, чтобы приземлиться на мою тарелку рядом с тостами.
Когда Тео готовит… она чертовски крута. Это совершенно другой уровень уверенности.
Я набрасываюсь на яичницу и тосты.
― Ни хрена себе… ― говорю я с набитым ртом. ― Это невероятно!
Тео смеется.
― Это просто скрэмбл.
― Да, но это лучшие яйца, которые я когда-либо пробовал. Как тебе удалось сделать их такими вкусными?
Она фыркает.
― Думаю, все дело в сливочном масле, которое я использовала.
― И почему они такие пушистые? ― Я уничтожил всю порцию за четыре движения.
Тео снова розовеет, но выглядит довольной. Я учусь различать ее многочисленные оттенки румянца ― когда она расстроена, все ее лицо краснеет, а глаза наполняются слезами, но, когда она счастлива или только немного смущена, цвет остается только на щеках.
― Скрэмбл был первым блюдом, которое я научилась готовить, ― говорит она. ― Я готовила его для мамы, когда она работала в ночную смену.
― В какую ночную смену?
― Она была медсестрой, ― уточняет Тео.
― Да? А где она сейчас?
Я ожидал, что она скажет ― в Боке или где-нибудь еще, куда медсестры уезжают на пенсию. Но я должен был уловить легкое движение ее плеч и дрожь в голосе.
Слишком поздно я понимаю свою ошибку.
― Она умерла, ― тихо говорит Тео. ― Четыре года назад.
Четыре года, которые не притупили ее боль.
Это можно услышать… тоску в ее голосе. Настоящее горе.
Не понимаю, как, черт возьми, я мог это пропустить. Казалось бы, я должен был обратить на это внимание.
Но потом до меня доходит кое-что гораздо, гораздо худшее…
Четыре года назад Тео бросила Le Cordon Bleu. Чтобы срочно вернуться сюда. Прямо перед выпускным. Из престижной школы, которую она любила.
Это бьет по мне, как молот — Я. ПОЛНЫЙ. ПРИДУРОК.
И она даже не говорит мне об этом. Она вообще никак не связывает для меня эти события: смерть матери и ее отчисление из школы. Я даже не знаю, что произошло раньше — она вернулась домой, чтобы позаботиться о маме? Или она сначала потеряла ее, а потом впала в депрессию и бросила учебу?
В любом случае, я использовал смерть ее матери против нее. Потому что я, блядь, пропустил это.
Я не могу просто проигнорировать ее слова — как бы мне этого ни хотелось, я сгораю от вины.
― Так вот почему ты не закончила школу?
Глаза Тео поднимаются и встречаются с моими, она сильно прикусывает губу.
― Ну… да, ― признается она. ― Она не хотела, чтобы я бросала учебу, сказала, что все будет хорошо, и я смогу доучиться последние несколько месяцев. Она должна была прожить еще два года. Но… рак ― сука.
Тео смотрит на свои руки. Две быстрые, горячие слезы катятся по ее щекам.
― Она умерла через месяц. ― Яростно вытирая щеки, она говорит: ― Я не жалею, что бросила учебу. Тот месяц — это то, что позволяет мне жить дальше, я бы не променяла его ни на что.
Я тяжело сглатываю.
― Я ничего об этом не знал. И в любом случае… я вел себя как мудак, когда шантажировал тебя. Я знаю, ты, наверное, мне не веришь, но я бы не стал ничего говорить Ангусу. И не скажу, если ты откажешься мне помогать. Я не должен был заставлять тебя. Прости меня.
Тео садится чуть прямее, расправляет плечи и делает глубокий вдох. Ее глаза красные и мокрые от слез, но она выглядит спокойной и решительной.
― Мы уже ввязались в это. И, в любом случае, ты был прав насчет Ангуса ― он использует меня и держит на коротком поводке. Я не замечала этого, потому что хотела верить, что он мне поможет. Что все мои труды окупятся.
― Так и будет, ― говорю я. ― Но не с ним. Это окупится, когда ты будешь работать на себя.
― Работать на тебя, ты имеешь в виду, ― говорит Тео с небольшой улыбкой.
― Нет, я не это имею в виду. ― Я качаю головой и отвечаю серьезно. ― Мы партнеры. Ты работаешь на меня не больше, чем я на тебя. Мы вместе завершим эту сделку, и ты получишь свою долю и откроешь свой ресторан. Твой контракт у меня, вот здесь.
Я достаю его из кухонного ящика и протягиваю ей, нотариально заверенный юристом, как я и обещал, с ее десятипроцентной долей комиссионных, зафиксированной в документе черным по белому.
Тео внимательно читает его, прежде чем подписать.
Ее имя, написанное красивым почерком, радует меня ― еще одно связующее звено между нами, скрепляющее этот договор.
Мне нравится быть связанным с Тео. Мне нравится работать с ней. Она находчивая и решительная. Она храбрая, даже когда ей страшно.
И она делает это одна. У Тео нет братьев и сестер, и я еще со школы помню, что у нее нет отца. Когда она потеряла маму, она потеряла все.
Я могу ей посочувствовать.
У меня все еще есть Риз и мой отец, но, когда умерла моя мама, это лишило сердец всех нас. Больше мы никогда не были прежними.
Тео может убедиться в этом сама.
Она смотрит в окно кухни на неосвещенный домик у бассейна, увитый зеленью.
Она тихо говорит:
― Я знаю, что ты тоже потерял маму.
Она знает, потому что мы вместе учились в школе, когда это случилось. Все знали. Об этом писали все газеты и журналы:
Звезда убита преследователем…
Актриса застрелена в собственном доме…
Моя мать умерла на переднем крыльце нашего дома. Мужчина застрелил ее, когда она открыла дверь.
Я был там. Я нашел ее.
Мой желудок сжимается, и вся кровь, кажется, отливает от головы. Пол на кухне словно прогибается под моими ногами.
― Ага, ― говорю я. ― Это было чертовски хреново.
Тео кладет свою прохладную, мягкую руку на мою.
― Да, так и было.
Ее рука, как якорь, удерживает меня в сознании.
Пол приобретает свою прежнюю форму, все становится на свои места, ровно и неподвижно.
Я переворачиваю свою руку и соединяю наши пальцы, сжимая один раз.
Это хорошо, этот момент связи, общей боли и утешения.
На самом деле, это настолько хорошо, что за пульсацией тепла сразу же следуют волны вины и страха. Страха, что мне лучше не привыкать к этому, и вины, потому что я этого не заслуживаю.
Я отталкиваюсь от стола, и стул скрипит подо мной.
Избегая взгляда ясных голубых глаз Тео, я говорю:
― Еще раз спасибо за яичницу ― мне лучше пойти лечь спать.
ГЛАВА 11
Тео
Следующий день ― воскресенье, поэтому я ожидаю, что Салливан проспит, но к восьми утра он уже на кухне в одном из своих элегантных темных костюмов.
― Куда ты идешь? ― спрашиваю я, протирая глаза от сна.
― Я ― не офисный работник с фиксированным графиком, ― отвечает он, отхлебывая кофе и добавляя вторую пустую кружку к той, что уже стоит в раковине. ― У меня есть другие сделки.
― Я думала, ты сказал, что все вложил в эту?
― Да… но мне нужно оплачивать счета.
Полагаю, один из этих счетов ― закладная на этот большой, пустой особняк ― или, по крайней мере, налоги на недвижимость, которые сами по себе должны быть разорительными. У меня складывается впечатление, что Салливан живет здесь по необходимости, а не потому, что ему нравится это место.
Он машет мне рукой, что больше похоже на приветствие, а не прощание, и торопливо выходит за дверь.
― Устраивайся поудобнее… ешь, что хочешь, делай, что хочешь. В десять приедет доставка продуктов.
Когда он уходит, в доме воцаряется почти невыносимая тишина.
Все это огромное пустое пространство пугает. Здесь, наверное, двадцать комнат, которые предназначались для друзей и семьи, для вечеринок, которые так и не состоялись…
Я начинаю исследовать дом, потому что не хочу чувствовать себя посторонней. Я хочу знать, где что находится и ориентироваться.
Вскоре я понимаю, что дом по форме напоминает гигантскую птицу: два длинных крыла простираются на восток и на запад, а ее тело ― это большое центральное пространство, включающее в себя вход, кухню, гостиную и официальную столовую.
Сначала я осматриваю восточное крыло и нахожу спальню Риза ― беспорядочную и захламленную, заваленную сумасшедшим количеством вещей, хотя, судя по всему, он живет здесь только эпизодически.
Рядом находится музыкальная комната, полная всевозможных инструментов, включая целую стену электрогитар. Некоторые из них подписаны, но все выглядят потрепанными и долго используемыми, особенно барабанная установка в углу. Есть пианино, саксофон и даже автоарфа, на которой меня когда-то учила играть мама.
Затем тренажерный зал, которым тоже активно пользуются, судя по запаху пота и пятнам на зеркалах.
А дальше, дальше… главная спальня.
Я поняла, что сам Салливан не живет здесь. Его спальня ― обычная комната, как и моя.
Главная спальня, наверное, в три раза больше остальных комнат, она красивая, почти королевская, с большими эркерами, выходящими на то, что когда-то, должно быть, было впечатляющим розовым садом.
Но почти сразу после того, как я открываю двойные двери, я закрываю их снова, даже не заходя в отделанную мрамором ванную или гардеробную, которая больше, чем вся моя квартира.
Я не вхожу, потому что вижу несколько сверкающих платьев, все еще висящих в шкафу. А рядом ― огромный портрет женщины в свадебном платье, ее тонкое лицо так до боли знакомо, что я слегка задыхаюсь, когда мои глаза встречаются с ее глазами, и быстро закрываю двери в смущении.
Мать Салливана, Стелла Ривас. Я видела ее фотографии раньше, как и все. Она была очень знаменита двадцать лет назад. Темноволосая и темноглазая, как ее сыновья, элегантная, как Одри Хепберн, но с налетом шарма, как у Эммы Стоун.