Платон считал тело помехой, тюрьмой, и я сто раз соглашусь с ним, но только не в отношении маленьких девочек. Если бы Платон мог побыть девочкой, он узнал бы, что тело – это, напротив, источник свободы, самый головокружительный трамплин для прыжка в наслаждение, это прыгалки души, это салочки идей, ловкость и быстрота, единственная отдушина для бедного мозга. Но Платон ни разу не вспомнил о маленьких девочках, их слишком мало в мире идей.
Конечно, не все маленькие девочки красивы. Но даже на некрасивых девочек приятно смотреть.
А когда девочка хорошенькая или красивая, величайший итальянский поэт посвящает ей все свое творчество, маститый английский логик теряет из-за нее голову, русский писатель бежит из страны, чтобы назвать ее именем опасный роман, и т. д. Потому что маленькие девочки сводят с ума.
До четырнадцати лет я любила женщин, любила я и нелепые существа, но считала, что влюбиться в кого-то, кроме маленькой девочки, в здравом уме невозможно.
Поэтому, когда я увидела, что Елена уделяет внимание нелепому существу, я возмутилась.
Пусть она не любит меня.
Но чтобы она предпочла мне нелепое существо – это уже не лезло ни в какие ворота.
Значит, она все-таки слепая?
Но ведь у нее есть брат: не может же она не знать, что все мальчики обижены природой. Не может же она влюбиться в калеку.
Калек можно любить только из жалости. А Елене было неведомо это чувство.
Я не понимала.
Она что, правда его любит? Узнать это невозможно. Но ради него она перестала шагать с отсутствующим видом, она соблаговолила остановиться и послушать. Я никогда не видела, чтобы она кого-то баловала таким вниманием.
И так повторялось на многих переменах. Видеть это было нестерпимо.
Кто такой, черт возьми, этот нелепый? Я не была с ним знакома.
Я навела справки. Это оказался шестилетний француз из Вайцзяо-далу. Ну, слава богу, не хватало еще, чтобы он жил в одном гетто с нами. Но он общался с Еленой в школе по шесть часов в день. Это было ужасно.
Его звали Фабрис. Я никогда не слышала такого имени и сразу решила, что это самое дурацкое имя на свете. А в довершение своей нелепости он еще и носил длинные волосы. Это было чрезвычайно нелепое существо.
Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой в младших классах.
Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за нее.
Но, как ни странно, от этого я только еще больше ее полюбила.
Я не понимала, почему у моего отца такой измученный вид. В Японии он хорошо себя чувствовал. В Пекине его будто подменили.
К примеру, со дня приезда он пытался выяснить состав китайского правительства.
Хотелось бы знать, ему что, всерьез это интересно?
Похоже было, что да. Ему не везло. Всякий раз, когда он задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.
Он старался возражать как можно вежливее:
– Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!
Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.
Таким образом, немногие дипломаты, жившие в Пекине, были вынуждены обращаться к фиктивным и безымянным министрам: это интересное занятие требовало способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.
Всем известна молитва Стендаля: «Господи, если Ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня есть».
Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.
Но действующая система была гораздо сложнее теологии, поскольку не переставала сбивать с толку своей непоследовательностью. Так, официальные обращения могли содержать следующую фразу: «На открытии новой ткацкой фабрики народной коммуны такой-то присутствовал министр промышленности товарищ Чан…»
Тут же все пекинские дипломаты бросались к своим правительственным уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали: «11 сентября 1974 года. Министр промышленности – Чан…»
Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда с огромной долей неуверенности, потому что состав правительства Китая был весьма нестабилен. Одним словом, однажды, без всякого предупреждения, появлялось следующее официальное сообщение: «Согласно заявлению министра промышленности товарища Мина…»
И все начиналось сначала.
Склонные к мистике утешались словами, которые давали пищу их фантазии:
– В Пекине мы поняли, что древние подразумевали под выражением deus abscon-ditus.[9]
Прочие шли играть в бридж.
Меня не волновали подобные вещи.
Было кое-что поважнее.
Был этот Фабрис, чей авторитет рос на глазах и на которого Елена обращала все больше и больше внимания.
Я не задавалась вопросом, что есть у этого мальчика, чего нет у меня. Я знала, что у него есть.
И именно это озадачивало меня. Неужели у Елены эта штука не вызывала смеха? Неужели она могла ей нравиться? Очень похоже, что так оно и было.
В четырнадцать лет, к моему великому удивлению, я стала относиться к этому по-другому.
Но в семь лет такая склонность казалась мне непонятной.
Я с ужасом сделала вывод, что моя возлюбленная сошла с ума.
Я решила: будь что будет. Отведя маленькую итальянку в сторону, я шепнула ей на ухо, каким уродством страдал Фабрис.
Она посмотрела на меня, сдерживая смех, и было ясно, что смеялась она надо мной, а не над этим предметом.
Я поняла, что Елена для меня потеряна.
Ночь я провела в слезах – не потому, что у меня не было этого приборчика, а потому, что у моей любимой оказался дурной вкус.
В школе один отважный учитель задумал занять нас чем-то иным, нежели строительство бумажных самолетиков.
Он собрал вместе три младших класса, и я оказалась рядом с Еленой и ее свитой.
– Дети, у меня идея – мы вместе сочиним историю.
Это предложение сразу показалось мне подозрительным. Но я одна так к нему отнеслась, остальные обрадовались.
– Пусть те, кто умеет писать, сочинят какую-нибудь историю. А потом мы вместе выберем самую интересную, нарисуем к ней картинки и сделаем книгу.
«Чепуха», – подумала я.
Эта затея была придумана для того, чтобы неграмотные ученики младших классов захотели научиться писать.
Уж если приходится заниматься всякой ерундой, решила я, напишу историю, которая мне по душе.
И с жаром погрузилась в творчество.
Одну прекрасную русскую принцессу (почему именно русскую, до сих пор не пойму) закопали голой в сугроб. У нее были очень длинные волосы и бездонные глаза, которые великолепно выражали страдание. Холод причинял ей нестерпимые муки. Только голова ее виднелась из снега, и несчастная понимала, что кругом ни души и никто не придет ей на помощь. Далее следовало долгое описание ее слез и горя. Я ликовала. И тут появлялась другая принцесса, dea ex machina,[10] которая вызволяла ее из снежного плена и согревала ее заледеневшее тело. Со страстью и вожделением описывала я, как она это делала.
Голова моя была как в тумане, когда я сдала свое сочинение.
По непонятным причинам оно оказалось тут же предано забвению. Учитель даже не упомянул о нем.
Однако он рассказал обо всех остальных, где говорилось о поросятах, далматинцах, о носе, который рос, если его хозяин врал, – короче, сплошной плагиат.
К моему великому стыду, должна признаться, что я забыла историю, сочиненную Еленой.
Но я не забыла, кто из учеников занял первое место и как толпа помогла ему в этом.
В сравнении с этим румынская избирательная кампания – просто образец честности.
Фабрис – а это, конечно, был он – сочинил историю о благотворительности. Дело происходило в Африке. Маленький негритенок не мог видеть, как его семья умирает с голоду, и отправился на поиски съестного. Он ушел в город и разбогател. Через десять лет он вернулся в деревню, завалил родню подарками и едой и построил больницу.
Вот как учитель преподнес нам этот поучительный рассказ:
– Я оставил напоследок историю нашего Фабриса. Не знаю, что вы на это скажете, но мне она нравится больше всех.
И он прочел его сочинение, которое было встречено самыми вульгарными криками восторга.
– Ну что ж, дети, думаю, вы со мной согласны.
Не могу выразить, как мне было противно.
Прежде всего, сага Фабриса показалась мне пошлой и глупой.
«Да ведь это сказка про гуманитарную помощь!» – слушая чтение, воскликнула я про себя с таким возмущением, словно хотела сказать: «Это же пропаганда!»
С тех пор, если этот взрослый кого-то хвалил, я сразу понимала, что речь об очередной посредственности.
Мое первое впечатление подтвердилось отвратительной идеологической манипуляцией, которая затем последовала.
Дальнейшее шоу разворачивалось по тому же сценарию: голосование восторженными криками, а не бюллетенями, неточность в подсчетах и т. д.
И в конце гвоздь программы: лицо победителя, который вышел поприветствовать избирателей и изложить свой проект более подробно.
Его спокойная, довольная улыбка!
Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!
А главное – единодушные радостные вопли этой кучки придурков!
Только Елена не ликовала вместе со всеми, но та гордость, с которой она смотрела на героя, была не лучше.
По правде сказать, я ничуть не расстроилась, что о моей истории не упомянули. Я жаждала славы только в любви и на фронте. И считала, что писать – хорошее занятие для других.
Но при мысли, что притворная доброта этого мелкого нелепого существа снискала такой восторг, меня тошнило.
То, что к моему возмущению примешивалась изрядная доля ревности и злости, не меняло дела: мне было отвратительно слышать, как превозносят до небес историю, где добрые чувства подменяют полет воображения.
С этого дня я провозгласила литературу делом продажным.
Махинация была налицо.
Сочинение писали сорок детей.
Я гарантирую, что писали только тридцать девять, потому что я предпочла бы умереть, нежели участвовать в этой народно-просветительской акции.