Любожид — страница 76 из 84

бы – драная телогрейка. У третьих детям подсыпали в манную кашу не то дуст, не то толченое стекло, а в Варшаве польские антисемиты их даже в больницу не приняли. А у четвертой семьи вообще ребенка украли…

Никто не знал, достоверны ли эти слухи, или это КГБ старается пресечь нелегальную аренду комнат жителями Бреста, или этот слух пустили обитатели коммунальных квартир, ревнивые к большим доходам владельцев частных домов и отдельных квартир. Но как только Неля услышала про толченое стекло, она сказала Рубинчику:

– Ни в какую квартиру мы не поедем, даже в хоромы!

– Но в гостиницу нам не попасть!

– Значит, будем ночевать здесь.

– На улице? Ты с ума сошла! Минус пять градусов!

–Люди ночуют, – сказала Неля и стала вынимать из багажа одежду, простыни, покрывала и одеяла – все теплое, что она, слава Богу, запихала в дорожные чемоданы. Рубинчик знал Нелин характер – если она ожесточалась, спорить с ней было бесполезно, она могла сунуть руки в огонь и держать их там из принципа. Дети, уже изрядно промерзшие, с разом засопливившимися носами, удивленно смотрели на свою мать.

– Мама, я не буду тут спать, – заявил Борис. – Я хочу домой. Дома лучше.

– Папа, а если звери придут? – спросила Ксеня.

– Я сейчас вернусь! – Рубинчик, перешагивая через чемоданы и узлы эмигрантов, решительным шагом пересек еврейский привокзальный бивуак, протиснулся сквозь толпу к закрытой двери вокзала и громко застучал в нее кулаком.

– Еще один!… – недовольно сказал в темноте женский голос.

– Сейчас по шее схлопочешь, этим все кончится. Лучше прекрати, – посоветовал второй голос, мужской.

Но Рубинчик продолжал стучать, в нем еще сохранился апломб московского журналиста, перед которым не так давно были открыты в этой стране все двери. Ну, или почти все. Наконец открылась и эта дверь, в ней стоял милиционер. Он был ростом с Рубинчика, скуластый и прыщавый, не старше двадцати пяти и с косой челкой на лбу.

– В чем дело? – сказал он. За его спиной в полутемном зале ожидания Рубинчик увидел густое скопище эмигрантов – люди спали на скамейках, на полу, на подоконниках. Но все-таки там еще было какое-то место.

– Я журналист, – сказал Рубинчик и показал свое удостоверение члена Союза журналистов. – Вы не имеете права держать детей на улице! Я хочу видеть дежурного по вокзалу!

Он не успел закончить, как милиционер стал закрывать дверь. Но Рубинчик взбешенно сунул ногу меж дверей и ухватился за нее двумя руками, не давая закрыть.

– А ведь в морду дам, – миролюбиво сказал милиционер.

– Дай! – сказал Рубинчик.

И в тот же миг сильный тычок кулаком в нос послал его в нокдаун. Рядом охнули женщины, мужской голос сказал: «Я ж говорил!» Но непонятно каким образом Рубинчик не убрал ногу из щели и не оторвал руки от дверей.

– Лучше пусти, – снова сказал ему милиционер все тем же миролюбивым тоном. – А то ще вдарю, сильней.

Чувствуя, что из носа потекло что-то теплое, Рубинчик тем не менее сказал:

– Вы не имеете права… дети на улице…

И услышал рядом голоса поддержки:

– Негодяи… Хуже фашистов… Действительно…

– Ты яврей? – вдруг громко спросил у Рубинчика милиционер, перекрывая ропот толпы.

– Да, – сказал Рубинчик. – Ну и что? Детей вы не имеете права…

– А у явреев с Богом союз, – усмехнулся милиционер. – Вот пущай он вас и греет. Пшел на фуй! – И сильным ударом ботинка в пах буквально отшвырнул Рубинчика от двери. Но не закрыл ее, а сказал ахнувшей толпе: – И цыть! Кто шуметь будет – вообще не уедет! Ясно?

Евреи тут же затихли. Какая-то красивая женщина в модной дубленке, выпустив из объятий своего золотистого эрдельтерьера, склонилась над упавшим Рубинчиком, стала носовым платком утирать ему кровь с лица, а молодая пара – конопатый здоровяк и его подруга – принесли более или менее чистый снег из дальнего сугроба и посоветовали:

– Приложите ему снег к носу. Холод сосуды закроет…

И еще несколько человек суетливо открывали свои чемоданы, доставали бинты, тампоны, йод…

Но не столько кровь из носа, сколько боль в паху не давала Рубинчику дышать, зажимая сердце тисками боли и заставляя буквально кататься по земле. Лишь несколько минут спустя он перехватил воздух окровавленным ртом и открыл глаза.

Вокруг стояли люди, часть которых он встречал еще в Москве, часть – в поезде, а часть – в брестской вокзальной толчее. Здесь были красавчик Баранов со стройной женой-блондинкой и его холостой приятель Натан Данкевич; здесь была Анна Сигал, она держала в руке платок, мокрый от крови Рубинчика, а рядом с Анной нервно взлаивал от запаха этой крови ее золотистый эрдельтерьер; здесь был конопатый сибиряк Борис Кацнельсон со своей русской подругой Натальей, в последнюю ночь они забыли о конспирации, и теперь Наталья прижимала пригоршню снега к переносице Рубинчика; здесь были бакинцы Илья и Соня Карбовские со своей мамой и влюбленным в Соню Мурадом; и здесь же были художники Григорий Израилевич Буини и Павел Коган, и бородатый кинооператор Матвей со своей по-прежнему простуженной любовницей, которую он даже тут продолжал кормить бутербродами с черной икрой, и два великана грузина-еврея братья Ираклий и Семен Каташвили, и толстяк-струнник, который мечтал попасть в Южную Африку и вез с собой гигантских размеров виолончель…

– Я же вам сказал: не надо их трогать, – сказал Рубинчику Натан Данкевич.

– Спасибо. – Рубинчик повернулся к Анне Сигал: – Я вас тоже знаю, но не помню откуда.

– Да мы тут все знакомы. По очередям в ОВИР и в посольства, – произнес голубоглазый художник Павел Коган. – А насчет Бога, так этот милиционер абсолютно прав. Если Бог нас не выдаст, то антисемит не съест…

Толпа засмеялась, послышались новые шутки:

– Это как в том анекдоте. Еврей приходит к Богу и спрашивает…

Тут пришла Неля с детьми.

– Папочка! – закричала Ксеня и бросилась к Рубинчику меж ног окружавшей толпы.

– Подожди, подожди… Не испачкайся… – И Рубинчик предупредительно вытянул руку и встал, чтобы Ксеня не вымазалась в его крови.

– Доигрался! – уничижительно сказала Неля и, встретив прямой взгляд Павла Когана, подхватила на руки сына и ушла, не поворачиваясь, назад, к своим чемоданам, на которых она соорудила для детей нечто вроде постели.

Рубинчик пошел за ней, дочка держалась за карман его куртки, говоря:

– Папа, мне тут страшно. Поедем домой. Ну пожалуйста!

Он обнял ее одной рукой.

– Ничего, дочка. Не бойся. Я же с тобой.

– А почему тебя били?

Он промолчал, он не знал, что ей сказать.

– Папа, а почему мы евреи? Я не хочу быть еврейкой, – сказала Ксеня. – Евреев все не любят и бьют.

– Не все, дочка. Есть страны, где евреи самые сильные.

– А мы туда поедем?

– Обязательно!

– А это далеко?

– Теперь уже близко.

– А тебя больше не будут бить?

– Нет, дочка. Не бойся.

Она прижалась головой к его бедру:

– Папочка, я тебя очень люблю.

Господи, подумал Рубинчик, как она повзрослела – всего за одни сутки!

Через час, соорудив из своих чемоданов нечто вроде шалаша-укрытия для детей, Рубинчики стали как все – смирившейся еврейской семьей в холодной и снежной белорусской ночи, посреди враждебной страны, которая закрыла перед ними все двери, а если и открывала их, то только для того, чтобы вырвать еще несколько сотен рублей, двинуть кулаком в нос или подсыпать ДДТ в детскую кашу.

Согревая дыханием завернутого в одеяла сына, Рубинчик вдруг поймал себя на том, что мысленно он уже давно молится Богу: «Только спаси детей! Ничего не надо – только детей! Только детей! Только детей!» – и раскачивается в такт этой молитве взад и вперед, совсем как его дед на той роковой платформе 1942 года. Кто знает, может быть, именно благодаря той молитве деда он остался жив? Рубинчик еще истовей закачался в молитве.

А рядом, в соседней группе людей, все тот же минчанин, сидя на таких же, как у Рубинчиков, чемоданах, продолжал рассказывать:

– …Но я сначала не был активистом, я же собирался уехать. А они пришли ко мне, Давидович и Овсищер, и говорят: надо нам помочь. У нас отключили телефоны, а через пару дней будет День независимости Израиля. Так мы хотим с твоего телефона позвонить в Израиль, передать Эшколу поздравление для израильского народа. Ты не боишься? Я говорю: вы хоть полковники, но и я капитан. Звоните! Только имей в виду, говорят, будут у тебя неприятности. После этого звонка – можешь быть уверен – телефона у тебя не будет! Я говорю: пожалуйста, ребята, звоните! И они позвонили премьер-министру Израиля!

– У них был номер ызраильского прэмьер-мынистра? – громко удивился голос с кавказским акцентом.

Рубинчик, прервав молитву, посмотрел в сторону говорящих. Двое усатых и грузиноликих еврейских великана в мохнатых бараньих бурках располагались рядом с минчанином на груде роскошных кожаных чемоданов и попивали ямайский ром из бутылки с яркой этикеткой. А пожилой худощавый минчанин пил чай из термоса и продолжал беседу:

– Конечно, был! Ну, не самого Эшкола телефон, не персональный, а его канцелярии…

– И вас соединили? – снова удивился один из грузино-евреев.

– Сначала прервали! – сказал рассказчик. – Как только Давидович начал читать текст поздравления: «Премьер-министру государства Израиль господину Эшколу! От евреев города Минска. Поздравляем с Днем независимости, желаем собрать всех евреев на нашу историческую родину!» Ну и так далее. Сразу – стоп! Разъединили. Начинаем звонить: почему разъединили? «Техническая неисправность. Подождите!» Я взял трубку и говорю: «Вы что, забыли включить аппаратуру? Включите. Мы подождем. Мы не боимся. Включите аппаратуру и записывайте: мы поздравляем народ Израиля с праздником Независимости. Сколько вам надо времени – мы подождем, включайте ваши магнитофоны…»

Грузино-евреи захохотали, на их смех тут же подошли еще люди. А рассказчик сказал:

– Потом слышу: «Можете продолжать!» И мы продолжаем чтение. Мы же знаем, для чего нас разъединили. Они растерялись и забыли включить магнитофон. Вот и все. И конечно, час не прошел – мне отключили телефон, а на другой день вызвали в КГБ. Я им говорю: «А в чем дело? Я еврей. СССР признал государство Израиль еще в 48-м году! Громыко признал на сессии ООН – один из первых! Это же история! Я то выступление Громыко, – говорю, – наизусть знаю. Хотите, я вам прочитаю?» Они говорят: «Не надо нам ничего читать, идите!»