А потом она спросила, приходилось ли насиловать мне, и я ответил… да так ответил, что у дивана сломалась ножка.
А рассказать, что она делала со мной? О, нет. Вряд ли будет интересно, и вряд ли понравится. Это может понравиться только тогда, когда все перепробовано и знаешь, что завтра этого не будет. И послезавтра не будет. И послепослезавтра, и через неделю, и через месяц, и через год, и вообще уже никогда.
А еще мы ходили в кино, где я последний раз был года три назад. И в зал органной музыки, где не был лет семь, и черта с два побывал бы еще раз. И в театр (соответственно, лет десять, и тоже черта с два). И в оперу, где вообще никогда не был и не планировал.
И пили вермут, и мешали его со швепсом, и закусывали коньяк вонючим голубым сыром.
И занимались любовью. Не сексом, а именно любовью.
Все четырнадцать дней.
А ссорились только по поводу того, кто кому сегодня утром подает кофе в постель – я настаивал, чтобы она спала, а она говорила, что ей приятно будет разбудить меня запахом кардамона.
Побеждали в тех ссорах поочередно.
А потом она загоняла меня почти насмерть и утром тихо-тихонечно, чтобы я не проснулся, исчезла.
В то утро я снова поленился и залил коричневый растворимый порошок кипятком из чайника.
Один черт руки дрожали, как у алкаша на последней стадии, и такую хитрую операцию, как вовремя снять кастрюльку с газа, я бы просто не осилил. И кипяток бы разлил.
Знаете, как оно, когда все падает из рук? Вот я теперь знаю.
К счастью, в шкафчике сохранились некоторые запасы коньяка, и ближе к вечеру я уже не мог разобрать даже цифр на часах, а не то что думать о каких-то более сложных материях.
К сожалению, ночь, пусть даже зимняя-долгая, все равно заканчивается рассветом.
В голове поселились шмели и устроили там дискотеку. Прыгали так, что ни одна мысль не могла удержаться больше нескольких секунд. Руки снова тряслись, но сегодня это уже было честное похмельное дрожание, никакого сравнения со вчерашним. Любое движение отдавалось волной боли в голове… короче говоря, легче стало.
И я повторил.
И на следующий день тоже.
И на следующий тоже.
Коньяк кончился только через неделю, и я твердо знал, что у моей любимой тоже все уже кончилось. Плохая наука медицина, очень неточная. Нет чтобы сказать: «Сегодня в семь десять!» Нет чтобы помочь, если вдруг этого все же не произойдет. На кой черт и кому сдалась эта неделя?!
Из зеркала выглянула чья-то опухшая, мрачная и заросшая морда. Обожгла взглядом маленьких красных глазок, дохнула таким перегаром, что хоть свечу зажигай.
Я протянул руку за бритвой и обнаружил, что в подставке все еще стоят две зубные щетки.
Выбросить лишнюю в мусор показалось невероятным кощунством, и я… Вы когда-нибудь пробовали сжечь на газовой плитке длинную пластмассовую палочку? А со щетиной?
Зато после этого в комнате уже не чувствовалось запаха перегара.
Вещи в шкафу тоже были сложены аккуратно. Бережной женской ручкой. Полотенца с полотенцами, а белье с бельем.
Вот разве что на столе имел место бардак, и под столом устроили групповой секс бутылки из-под коньяка.
Головой я понимал, что пройдет неделя – и пропадет порядок в шкафу, пол снова покроется слоем пыли, а запах сожженной пластмассы развеется уже к вечеру. Но в сердце поселилось ощущение невероятной потери – огромной и непоправимой.
Это же надо. А месяц назад я был уверен, что все уже давно похоронено и забыто.
Похоронено.
Зря я подумал это слово.
Ой, зря.
Ну, какое мне дело, когда и где ее похоронили? На кой черт оно мне да и ей тоже? Припереться на могилу? А там муж. Или сын. Вот будет приятно встретиться, правда? И что нам тогда – вежливо сказать друг другу «Здрасьте!»?
Цветы положить? Боюсь, что пролежат они там как раз к визиту кого-либо из родственников. Того же мужа, например. Вот обрадуется цветам от незнакомца. В принципе то же, что и лично встретиться, а может, даже и больнее, потому что неизвестность.
Нет, глупая это идея, ей-богу, глупая!
Не буду этого делать. Ей-богу, не буду.
Я воткнул мобилу в розетку, терпеливо выждал, пока не перестанут билимкать эсэмэски, немного удивился, что их так много набралось за всего-то пару недель. Удивился и даже встревожился… но все оказалось в порядке.
Спам. Просто спам.
Залез в Интернет и через полчаса уже знал, где она работала. А что вы хотите, двадцать первый век на дворе. Думаю, лет десять-пятнадцать спустя я через полчаса работы смогу сказать кто, где, когда, с кем… а еще лет через пять – и сколько раз, а может даже – и в какой позе.
Это была не самая тяжелая часть работы.
Дальше началась социальная инженерия, но и в этом я слегка разбираюсь. Вот, скажем, я месяц назад звонил вам в контору и имел дело с… простите, забыл, как звали, а фамилия ее была как-то так или похоже…
– Ой, вы знаете! – сказали мне с работы. С ее работы, с ее скучной работы, где полдюжины дамочек всех возрастов перекладывают с места на место бумажки, гоняют цифры в каких-то ведомостях, плетут носки, интриги и языком… я бы на третий день с такой работы сбежал, но jedem das seine. Каждому свое, если кто вдруг не в курсе.
– Ой, вы знаете! – сказали мне. – Ой, вы не знаете! Она умерла!
Конечно, я сделал вид, будто совершенно не в курсе.
– Да, очень неожиданно, кто бы мог подумать, мы тут все в шоке, так взволнованы, так озабочены, я вон тоже провериться решила, и Галина Сидоровна тоже, а муж мне так и сказал…
Знаете, что оказалось самым трудным? Вставить в поток короткий и вроде совершенно невинный вопрос. Вставить так, чтобы казалось, что интересуюсь я не столько малознакомой мне женщиной, а весьма актуальным для каждого жителя большого города вопросом. На этот случай есть универсальная коммуникативная отмычка, рекомендую. Короткая, всего из трех слов. Вот эти слова «А то сейчас». Дарю, пользуйтесь.
– А где хоронили? А то, знаете, сейчас…
– Да, сейчас и дорого, и мест нет, а за подхорон такие взятки берут!.. Я ее семью понимаю, хотя могли бы, конечно, и более внимательно отнестись, а так на окраине, туда ведь не поездишь… Где окраина? Ой, далеко… На…
Чтобы болтливая дамочка НЕ насторожилась и, не дай бог, не стукнула мужу или еще кому, пришлось сделать в разговоре два поворота, и только потом сказать, что я чуть позже перезвоню.
Тетка-болтушка солгала. Не такая уж и далекая была окраина, и не так уж трудно оказалось туда добираться.
Ненавижу свежие кладбища. Впрочем, не то что ненавижу, а скорее не люблю. Стройные шеренги свежих могил, и даты – одна за другой, как на календаре. Послушно и дисциплинированно, будто в армии. Рядовой такой-то, я! Ложись! Есть! Такой-то! Я! Ложись! Есть!
Словно стоишь в строю и ждешь, когда очередь дойдет и до тебя.
Другое дело старые, полузаброшенные кладбища пятидесятых-семидесятых годов. Там не солдаты лежат. Там скромный крестик с полустертым «1953» граничит с роскошным бюстом «1994», на котором выбит мордатый дядя в норковой шапке да еще с мобилой в руке. Сейчас многие еще помнят, что означала мобила в тысяча девятьсот девяносто четвертом, а лет через полсотни будут здорово удивляться. Как сейчас мы удивляемся памятникам в виде дерева с обрубленными ветвями. Лично я слышал с десяток версий об этой моде шестидесятых, и больше всего мне нравится вариант о последнем из рода.
Если, конечно, термин «нравится» вообще здесь пригоден.
Но есть у новых дисциплинированных кладбищ и преимущество, а именно – сторож и книга, где все записано.
Кто, когда и самое главное для меня – где.
Там, наверху, то ли издевались умышленно, а, может, плевать они все хотели на нас. Так или иначе, но как раз к моему визиту подтянулась и очень неслабенькая метель.
Снега и так было почти до колен, а тут он еще и обрадовался возможности полетать. И не просто так, а в морду. И за шиворот тоже.
Велико было кладбище, и брести в снегу было трудно.
1999.
Интересный был год, ага. Некоторые из нас сделали неплохой скачок вверх, а весь мир готовился к «проблеме 2000».
2000.
Программисты потерли руки и сказали, что ничего не произошло именно благодаря им.
2001.
Один мой знакомый, наблюдая, как падают два небоскреба, прыгал и от радости орал: «Началось, началось!»
2002.
Оказалось, что все-таки началось, но не там.
2003.
Оказалось, что уже почти закончилось.
2004.
Я отошел от дел и завел кота.
2005.
Началась массовая раздача денег.
2006.
Оказалось, что счастье все-таки не в деньгах.
Две тысячи седьмой, восьмой, девятый, десятый…
ДЕСЯТЫЙ?
В десятом ее не было.
Я вернулся по собственным следам. Впрочем, следы были уже условные, метель немедленно превращала их в небольшие ямки; полчаса – и уже не скажешь, что здесь кто-то прошел.
Аллея семьдесят восьмая. Номер сто тридцать шесть.
Памятник.
Фото.
Фамилия.
Имя.
Дата.
Дата!
ДАТА!..
Дата была в прошлом году. Две тысячи девятого. Не самого лучшего, но и не худшего моего года.
Получалось так, будто она умерла месяц назад.
То есть за неделю до того, как трижды нажала кнопку моего старенького звонка.
Я сел прямо на снег и расстегнул воротник. Метель радостно сыпнула мне холодом прямо в душу.
Отпуск. Отпуск. Отпуск.
Вот о каком отпуске она говорила.
Две недели.
Вот почему она так уверенно сообщила, сколько осталось. Медицина не работает с такой бешеной точностью.
Боль и спецэффекты.
Вот почему не было ни боли, ни других некрасивых моментов. Потому что все эти неромантичные эффекты закончились.
За неделю до ее визита ко мне.
Несмотря на метель, мне стало жарко и не хватало воздуха. Я снял шапку и совсем распахнул куртку.
Но снег таял в десяти сантиметрах от тела.
Что ж. Теперь я знаю, куда она вернулась. Спасибо ей, и спасибо тем, кто позволил ей маленький отпуск. Жаль, что возвращаться пришлось в такое время и в такую глушь. Жаль, что она, видимо, привязана к месту, где лежит тело.