Погладив мягкую переливающуюся белизной ткань, я завороженно веду пальцами по хитрому рисунку вышивки. Тонкая работа. Дорогая.
Тело тяжелое, не мое, одеться удается не сразу. В коридоре тихо и спокойно. Тонкий ажур арок чертит на потолке узлы теней, за огромными окнами вздыхает темное море, россыпью звезд блистает глубокий омут неба.
Одно из окон распахнуто настежь, крадущийся сквозь него ветерок разглаживает паутину занавесок, приносит запах соли и чего-то еще, неуловимо знакомого… Вереска? Опять вереска?
А вокруг нескончаемый хоровод шорохов. Старый замок дышит и жалуется. Шуршат по стенам занавески, поскрипывают под ногами половицы. Отзывается им неплотно закрытая, тронутая сквозняком дверь.
– Рори, Рори, – шепчут за дверью…
Хорошо в постели может быть лишь мужчине.
А за дверью серебром скользит лунный свет по тонкой девичьей спине. Путается в вуали темных волос, тенью бежит за ладонями Рори по ее животу, груди, тает во влажных от страсти глазах. Плавно, почти незаметно двигаются ее бедра, сладкой мукой томит его взгляд. Движения ее становятся быстрыми, стремительными, темнеют щеки, приоткрываются чувственные губы. И стонет она сладко, протяжно, и голос ее глухим эхом отдается в стуке моего сердца.
Хочется вдруг, до слез хочется, оказаться на ее месте, выгибаться дикой кошкой, выкрикивать имя:
– Рори! – и жаться к его губам жадным поцелуем…
И становится вдруг горько и больно. Почему она, не я?
Рори переворачивает ее на спину, пьет ее прерывистое дыхание, и мягкими волнами ходят его упругие мышцы.
И охота, как и она, жадно слизывать пот с его шеи, жаться к его груди, тонуть в перинах в такт его толчкам…
Нельзя смотреть.
Нельзя такое чувствовать!
Но разве так можно? Я знаю, что нельзя. Книга учила иному.
Мне тошно. И страшно.
Женщина, получающая удовольствие от близости, – развратна и подлежит умерщвлению.
За окном луна подмигивает из-за деревьев. Лежать, свернувшись клубочком, любоваться на звезды должно быть хорошо, спокойно, но меня трясет. И скрип двери режет ножом по ноющему сердцу.
Рори садится на кровать, ведет ладонью по моему плечу, шепчет ласково на ухо:
– Что за невоспитанная девочка, подглядывать некрасиво.
– Это нечаянно, – хрипло отвечаю я.
А что, если он сейчас и со мной? Как с той девушкой?
Голос сипит, не слушается, кажется чужим. Я не знаю, чего хочу сильнее – чтобы он ушел или чтобы он остался? А Рори с легким смешком отстраняется, кутает меня в одеяло и целует в макушку.
– Тебе идет это платье. Завтра станешь моей женой. Будь готова.
И уходит…
Разве можно быть готовой? Все, что я знала, чему меня учили, оказалось неверным, неправильным, бесполезным. И строки Книги впервые подвели…
Хочу закрыть глаза, заснуть и… проснуться той глупой девочкой, какой я была раньше. Или не хочу? Я уже и не знаю.
Но теперь мне почему-то спокойно. И голос у Рори красивый. Он так забавно растягивает слова…
Вереском вновь пахнет. До головокружения. Разве вереск может пахнуть? И я забываю вдруг о Рори, с головой погружаясь в нежный запах.
Женщина – существо глупое и подневольное. Она не может жить одна, она должна принадлежать мужчине. До замужества – отцу, после – мужу.
Сумрачники странные. Днем спят, ночью… ночью у меня свадьба. Льется через высокие окна лунный свет, отражается в зеркалах, блестит в хрустале бокалов. Скользят в плавном танце люди, чуть шуршит белоснежный шелк одеяний, томит печальная мелодия.
Высокое кресло, в которое меня посадили, жесткое и неудобное. От еды воротит. От вина, сильно разбавленного водой, кружится голова.
Рори ободряюще сжимает мою ладонь, на запястье его блестит серебро браслета. Он красив, Рори. Но… мне страшно. И горько. Потому что, оказывается, я не первая его жена, вторая. А первая вот, сидит по другую сторону от Рори, такая прекрасная, темноволосая, гибкая, такая…
Я вспоминаю предыдущую ночь, и щеки мои опаляет жаром.
Рори встает, я вслед за ним, но стоять не получается. И мир покачивается вдруг, а Рори подхватывает меня на руки, и я плачу, горько плачу ему в плечо.
– Глупая девочка, – тихо шепчет он, опуская меня на залитую серебром луны кровать. – Я же сказал, что подожду, чего же ты боишься?
Не боюсь, мне горько и больно… потому что от Рори не пахнет вереском.
Эта комната другая… Более просторная, более светлая. Там, за портьерами – спальня старшей жены, Лейлы. И луна светит через окна невыносимо, а ночь дышит чужой любовью.
– Рори, Рори! – томно зовет Лейла, и Рори ей что-то отвечает, не слышу что, и слова его еще больше утопают в протяжном стоне.
Женщины не знают ни вкуса настоящей дружбы, ни настоящего горя. Все их эмоции скоротечны и поверхностны.
В следующую ночь вихрится за окном снег, на сердце холодно от страха. Оказывается, Рори уехал, а на моем языке в замке никто не говорит. Но я все понимаю. Мой брак принес дружбу, не мир. И мой муж поехал сражаться плечо к плечу с моими отцом и братом. Это неправда, что больше убивать не будут!
Я… я ненавижу мир мужчин! И я ничего не могу изменить!
Но и не боюсь. Ночью, слыша приглушенные рыдания, проскальзываю в спальню первой жены, залезаю на кровать и прижимаюсь к ее спине. На миг она затихает, а потом вновь начинает плакать. Еще сильнее.
Но не прогоняет. И пахнет тут Рори. Теперь я узнаю этот запах… горечь. Горечь полыни. Не вереска. Как жаль… И как стыдно своих мыслей – я не хочу и боюсь возвращения мужа.
Содержать жену достаточно легко. Все, что ей нужно, это красивая одежда, драгоценности, вкусная еда. Не можешь содержать жену, отдай другому. Неудовлетворенная женщина – беда в доме.
Весна горько пахнет черемухой. Я уже привыкла к жизни в замке. Теперь я знаю их язык, я научилась читать их книги. Я просыпаюсь вечером и, пока не стемнеет, пропадаю в библиотеке. А библиотека огромная… плотно забитые томиками стеллажи, убегающие под самый потолок.
Теперь я знаю, сумрачники живут ночами, потому что ночью живет их сумрачный бог. В одной из книг я вычитала, что он очень красив… и временами оживает. Тогда я с раздражением закрыла книгу и поставила ее обратно на полку. Глупости это. Не бывает живых богов.
Тоска, какая же вокруг тоска! Меня наряжают как красивую куклу и вкусно кормят. Я украшение мужа, я его жена, его драгоценный лунный цветок. Меня учат танцевать их странные танцы, но это даже приятно, это так похоже на то, как учили Айрона драться. А еще я учусь играть на флейте. И Лейла говорит, что у меня хорошо получается.
Такой, как Лейла, мне не быть никогда. Я и не хочу быть такой. Я задыхаюсь от ее мыслей, от ее разговоров, от ее вечной женственности. Я понимаю, что она красива, красива по-своему и счастлива, но я не могу быть счастливой… не могу быть чьей-то куклой.
Она добрая. Дружит со мной, разрешает положить ладонь ей на живот и почувствовать, как бьет ножками малыш.
Я радуюсь ребенку Рори так же, как и Лейла. И чувствую поднимающийся в горлу стыд – я не хочу своих детей. Не хочу быть хорошей матерью, не хочу быть хорошей женой. И не понимаю до конца – почему. Ведь Рори так добр ко мне, шлет письма, подарки. И Лейла… Лейла стала мне сестрой, которой у меня никогда не было.
Мы много разговариваем, о разном. И никогда не повышаем голоса – сумеречники вообще очень тихие.
Я теперь тоже люблю ночную тишину, полную едва слышных шорохов.
Женщина живет для рождения детей. Это ее плата за тот добробыт, что дарит ей муж.
Ночь сегодня какая-то особенная. Я не могу спать – низ живота тянет болью. И пожаловаться некому – с самого утра все бегают, суетятся, «готовятся к ритуалу». Мне помогать нельзя. Пока нельзя. Почему «пока»?
Ночью служанка видит пятно на моей простыне и расцветает улыбкой. Заставляет наспех умыться и переодеться, хватает за руку и тянет за собой.
В этой части замка я никогда не была, меня сюда не пускали. Коридоры тут выше и тоньше, уносятся ввысь стрелами узких окон. И опять лунный свет… прожигающий насквозь, скользящий по полировке стен, по каменному полу, тенью бегущий следом в тонкие разрезы дверей.
Служанка торопит, боится, что не успеем, а я все гадаю – куда, зачем мне успевать? И лишь влетая в округлую залу, с ума схожу от сожаления, что не пришла сюда раньше. Будто меня раньше обманывали, не показывали что-то очень-очень хорошее, что я мечтала увидеть всю жизнь.
Вокруг тишина. Густая, плотная. Когда и вздох кажется лишним, глупым, а стук сердца – слишком громким. Волшебная тишина, отзывавшаяся в ушах шумом крови, ласковая, обволакивающая теплым одеялом, пьянящая, разлетающаяся лунным светом в зеркалах. И разрываемая громким протяжным криком.
Кричит Лейла. Бьется на белоснежном алтаре, плачет и рвется в удерживающих ее путах. Слипшиеся от влаги волосы ее разлетаются по плечам, на обнаженных плечах серебрится бисер пота, выступают на руках корни жил. Она теперь не красива. Она то исходит в крике, то лежит неподвижно, тяжело дыша, ожидая следующего приступа. А вокруг? А вокруг вдоль стен стоят неподвижно люди. Я и не знала, что в этом замке так много людей…
А мне все равно… Ведь вереском пахнет так, что дыхание перехватывает.
Лейла вновь кричит, но крик едва прорывается сквозь загустевший воздух. Я шагаю вперед, и кто-то удерживает меня за руку, что-то шепчет на ухо. Я узнаю лишь одно слово: «Нельзя!» И с губ слетает стон разочарования – я до боли хочу оказаться хоть на шаг ближе к тому, кто сидит на расписанном рунами троне.
Он великолепен, как не может быть великолепен ни один человек, не имеет права. Белые одежды его стекают лунным светом, губы чуть приоткрыты и улыбаются, во взгляде, направленном на алтарь, стынет легкий интерес.
И в одно биение сердца я вдруг понимаю, что такое любить. Любить до безумия, до прерывистого дыхания, до дрожи в коленях. И желать, как никогда и ничего в жизни, поймать его взгляд, и бояться этого так же сильно, как и желать.