Не успел подойти поезд, как возник страж в обязательном черном костюме и шлеме; глядя на них, всегда дежуривших на станциях метро, автобусных остановках, патрулирующих улицы и парки, меня начинало знобить даже в такую жару, как сегодня. Рука стража порядка крепко сжимала эмотестер, чья ртуть, хотя это, конечно, не она, но все земляне называли ее так, стремительно прошла синий и зеленый сектора, проскочила через желтый и остановилась в красном. Эмотестер завопил.
– Внимание! Вы нарушили Соглашение номер один. Повторяю, вы нарушили Соглашение номер один, вы обязаны пройти со мной. Неподчинение будет расценено как попытка сопротивления и карается тюремным заключением сроком до года, – громко, будто через «матюгальник» говорил черный страж, застегивая наручники на трясущейся от страха девчушке. Как блюдца большие глаза, не отрываясь, вглядывались в возлюбленного, с которого вдруг слетела вся спесь и уверенность.
– А я? А как же я? – растерянно воскликнул подстрекатель, видя, что остается на свободе.
– Ваш уровень эмоций не выходит за границу дозволенного, – ответил блюститель правопорядка, уводя влюбленную деву.
– Эй! Это неправда! Тестер неисправен! Я люблю тебя, слышишь! Не верь ему, я люблю тебя! Забери и меня тоже! – орал он, но крик потонул в грохоте поезда, наконец подошедшего к платформе, забитой уже толпой, вновь ставшей абстрактной.
Меня внесло людской волной в вагон и накрыло паникой: у нас обоих уже по два привода. Вновь в памяти всплыло Аленкино лицо, удивленное и наивное, будто у мартышкиного дитеныша, потерявшего мамку. «Почему?» – плескался в глазах единственный вопрос. Черная стража забрала ее прямо из спальни – два привода не оставляли шансов, – и Аленка, успев накинуть халатик, шелковый, с расписными драконами, подаренный мужем на пятую годовщину, вышла вслед за ними, исчезнув навсегда.
Я, оставшись ночевать у сестренки, стояла в коридоре рядом с ее мужем и не шевелилась. Виски пульсировали «слава богу, не меня», благоразумно радовалась, что не ночую в одной квартире с собственным мужем, а сердце ухало – «Аленка, младшая моя, любимая, как же так?». Аленкиной любови заломили руки и отправили следом за женой, с той лишь разницей, что через день его отпустят: унизительное клеймо он получал всего первый раз.
Вместо прохлады улица чуть не сбила с ног асфальтовым жаром, идущим будто из жерла Земли. Ни деться от него никуда, ни спрятаться, внутренний жар желания и страсти доводит до исступления, кажется, брызни сейчас дождь, и капли зашипят, испаряясь, коснувшись моей кожи. Руки чуть дрожали, зубы стиснулись непроизвольно: ооо! Как я жаждала этой встречи, как летела на нее!
У стены, чуть скрывшись от чужих глаз за колонной, целовались. Уже не шестнадцатилетние, постарше, но такие же безалаберные, не способные обуздать свою тягу друг к другу, готовые рискнуть жизнями ради объятий любимого. Будто в зеркале увидела я в этих поцелуях нас, и ушат страха выплеснулся мне на голову.
– Идиоты! Брысь отсюда! – громко зашипела, подойдя к ним чуть не вплотную. – Сюда стражник идет!
Оба дернулись, будто пойманные зайцы, отскочили друг от друга, делая вид, что ничего не было, и, лишь увидев, что я без эмотестера, вспомнили, как дышать.
– Уходим! Я позвоню! – юный Ромео решительно пошел прочь, не оглядываясь.
– Спасибо, – прошептала мне Джульетта и бросилась бегом в другую сторону, вытирая тыльной стороной руки мокрые глаза.
Черного стража не было, но ворковать у входа в вестибюль – это нарваться на первый же патруль. Проверено на собственной шкуре.
До автобусной остановки оставалось метров двести, но сине-бело-голубую футболку «Зенита» я увидела раньше. Купленная еще до Контакта, она служила объектом моего подтрунивания и приколов, сейчас же один вид ее вызывал в памяти запах тела, от которого я сходила с ума, отбрасывая налет цивилизации и ныряя в первобытное естество.
Усиленно думая о боссе и Маринке, о новой помаде и покупке плитки, я стояла на другом конце остановки, жадно впитывая глазами загорелые сильные руки, светлые брюки, купленные уже без меня, взъерошенные волосы, давно не встречавшиеся с ножницами из парикмахерской, лазурно-синие глаза и мягкую полуулыбку. Знаю, что он тоже старался думать о поломанной машине, невыброшенном мусоре и прочей дребедени, лишь бы сдерживаться, лишь бы не нарваться на стражника.
Автобус, как пес, помечающий территорию, заявил о своем приближении облаком бензина. Казалось, все живое, что еще не сварилось заживо и не задохнулось в миазмах города, должно умереть от его выхлопов, но мне уже было все равно: я была готова не дышать, не двигаться, не жить, лишь бы прикоснуться к этим рукам, получив разряд, сжигающий предохранители.
Нутро автобуса забилось несчастными, прячущими свою скуку за айпадами, включенными в режим игр, букридерами и скользкими глянцевыми пухлыми журналами, большую часть которых занимала манящая реклама. «Купи меня!», «Я хороший», «Я сделаю тебя счастливым». Обещания, будто в ЗАГСе. И такой же процент лжи.
Мы с тобой ничего не обещали друг другу. Наоборот, казалось, что понимают оба: счастья нам не видать, но это будет потом, когда-нибудь, может быть… А сейчас счастье есть. Его можно пощупать: шершавые штаны, где стремительно твердеет, мягкая футболка, прикрывающая нескромную мою ладонь, а… а дальше я не дотянусь. Час пик. Мы спрессованы и рассортированы. Мироздание швырнуло нас с тобой в этот автобус; я стою, прижимаясь своими ягодицами к твоим бедрам, держусь за руки, которыми ты обхватываешь меня сзади за талию и чуть выше. Легкое красно-зеленое в клеточку платье облипает тело, очерчивая все его изгибы. Широкая сухая ладонь накрывает грудь, и я вздрагиваю. По низу живота протекает истома, на нее откликаются соски, твердея до мужского естества.
Вторая ладонь скользит вниз, ныряя под подол, медленно, будто ленивый извозчик, ползет по ноге, все вверх и вверх; кажется, никогда не достигнет цели, отчего выть хочется, но я лишь закусываю губу и закатываю глаза.
Желание, вырывающееся от готового разорвать штаны, сбивает с ног, и устоять можно лишь из-за крепких рук и отсутствия места для падений. Ноги все же норовят подогнуться, притвориться, будто они из сахарной ваты, и тают, тают от огня чресел. Наконец проклятый ямщик добирается до цели и удивленно замирает: никаких преград, ни в форме кружев, ни даже в форме тонкой ниточки, так популярной у дам современности. Его тут ждут.
То ли вздох, то ли всхлип раздается над ухом, и обе ладони сжимают то, что давеча лишь ласкали. Этого уже не скрыть, но айпадно-ридеровая масса колышется в такт несущему ее железному механизму, не вбирая в зону внимания двоих несчастных, потеющих и стонущих вроде как от скуки, как и остальные.
Ладони твоей плевать на все. Зад платья задран, лишь немного красно-зеленых клеток прикрывают фасадную гордость. Я скольжу ягодицами, ощущая шершавое; пуговица, прохладная, металлическая, трется о них, а ладонь стремится изменить фасон платья, сделав его декольте. Будто сама собой молния расстегивается, и во время резкого торможения упругое упирается. Вскрики – несчастные выронили айпады, водитель дергает снова, будто не ты, а он пытается освободиться от оков бессмысленной одежды, в салоне снова охают, и в этом едином возгласе тонет мой нутряной стон невыносимого желания, обдирающего до костей.
Мелкая судорога, как рябь, пробегает по телу, сок щедро орошает твою руку, истома накрывает ватным одеялом с головой, что передается и тебе. И вот уже спина выгибается навстречу еще непонятно чему, но уже понятно – и ты входишь резко, в такт рывков автобуса – или это тот движется в твоем такте? – и волны удовольствия, смешанные с экстазом, проходят сквозь, одна за другой, и каждая следующая сильнее. Тела становятся сплошными проводниками, и… разве нас двое? Нет, мы – это одно существо, вне трех измерений, вне человеческих пересудов, вне оценок и вне категорий. Удовольствие полноты бытия, удовольствие наполненности – кто заметит, что в автобусе только что родился Бог?
Но и ему до нас нет дела. И вот оба стоять уже не в состоянии, белое и липкое течет по моим ногам, а автобус прибывает на конечную.
Мы вываливаемся на улицу, тут же расходясь в разные стороны, пошатываясь, будто пьяные. Если черный страж сейчас появится здесь, его эмотестер зашкалит, ртуть выскочит из корпуса, не выдержав накала наших эмоций.
«Боже, это было волшебно, изумительно, обалденно! Как же я хочу тебя!» – пискнула эсэмэс.
«Ты сводишь меня с ума», – отправила я ответное, расплываясь в улыбке.
Ныряю в спасительную тень листвы, уже который век судачащую о суетливых людишках – или это всего лишь ветер шумит? Парк, кажется, обсуждал влюбленных еще при царе, ничего удивительного, страсть чаще всего запретна, то ли из-за законов божьих, то ли из-за людских, а сейчас вот запрет пришел из космоса. Нам всегда приходится прятаться, и мы всегда есть – люди, которые любят.
Философствуя, привожу себя в порядок. Тут тоже небезопасно, патруль никогда не предупреждает о себе. Не знаю, куда рванул мой зенитовец, я же не в состоянии пока двигаться, бежать, прятаться; сил хватает лишь на то, чтобы лежать на траве, щурясь от солнца, да слушать стучащее сердце, кожей вспоминая тепло рук и нежность губ.
Увы, понежиться мне не дали. Завибрировал телефон, и, глянув на номер, я похолодела: муж мне звонил очень редко, и это означало беду.
– Срочно приезжай домой. Кое-что случилось. – Он старался говорить спокойно, но я поняла, что паника вот-вот накроет его с головой.
– Еду!
Иногда хорошо, что трясет от страха: страсти мои тут же улеглись, и ртуть эмотестеров сейчас бы не поднялась выше зеленой зоны, а это значит, что путь безопасен.
«Приезжай домой…» Как давно я хотела услышать эти слова, но они до сих пор для нас под запретом. Многие семьи, кстати, живут, как жили: что им Соглашение номер один, если эмоции у них не выходят за желтую, дозволенную зону? Другие быстро разбежались: обидно сходить с ума по человеку, чьи эмоции доходят лишь до зеленой зоны. Особо упертые, обжигаемые страстями, были признаны террористами, дескать, мы нарушаем Соглашение, а значит, разрушаем экономику.