Поддавшись какому-то бредовому желанию, покупаю еловую ветку и пару блестящих гирлянд. Зачем? Не знаю. Денег в обрез, а нужно еще столько всего. А, ерунда. Дожить до первого января, а там и трава не расти. Прохожу с этой веткой, как дура, в потоке таких же идиотов, мимо витрин магазинов, прохожие наступают на мои черные от грязи перья. Или уже не от грязи?
Смотрю, как толпятся мужики у прилавков с косметикой, парфюмом, лифчиками-трусами, и завидую. Такая мещанская привычка. Кто знает, будь у меня кто-то, ради кого стоило провести два дня у плиты, может, я так же стояла бы в той же очереди с баулами, полными всякой фигни. И что – радоваться или плакать? Плюсы и минусы можно найти в любом обстоятельстве. Иду налегке с дурацкой еловой веткой, не надрываясь под тяжестью авосек – это плюс. Проведу тихий, спокойный вечер у телеящика, наблюдая ярмарку тщеславия и жалкие потуги клоунов. Это тоже плюс. Проснусь утром первого января без похмелья и головной боли – еще один. О минусах умолчу, не буду портить хорошее, злорадное настроение.
И вот, наконец, дома. В трехлитровой банке с водой устроилась «как бы елочка», на тарелке расположились выгодные апельсины, сэкономившие мне два рубля, в холодильнике прокисает торт и остывает дешевое шампанское.
Глядя с высоты восьмого этажа на ползущих по тротуару мелких, как муравьи, людей – парами, выть хочется. Или это от музыки в наушниках?
«Где твои крылья, которые нравились мне?»
За восемь часов до полуночи – звонок. Подрываюсь, хватаю трубку.
– Алло!
– Наташ…
Не он. А он и не позвонит.
– Что?
– Так нельзя. Сегодня праздник, можешь ты хоть один раз побыть нормальным человеком?
Криво ухмыляюсь.
– Нормальным? Это как?
– А так. Приходи, встретим, как положено, в семье.
– Как обычно? Нет уж, спасибо.
– Ну, обо мне не думаешь, хоть дочку пожалей. Она-то чем виновата? Она ждет мать, понимаешь? Ты ей нужна.
Пусть он замолчит, ну пожалуйста… Нужна… Да никому я не нужна, никто нигде не ждет, а дочка привыкла без меня, и каждый раз после встречи только плачет. И я плачу. Что я могу ей предложить? Безумную мамашу, полдня проводящую на подоконнике, а полночи – рвущую остервенело перья из растрепанных крыльев? И знаю, она устанет от меня через неделю, а я от нее – еще раньше, и не смогу ей дать того, чего ей хочется, моих полетов она не понимает…
– Наташ… Ну когда это кончится? Мы же жили нормально, пока ты не стала заниматься этой хренью!
Бедный, бедный. Он ничего не понимает. Он думает, я – человек.
– Это не хрень.
– Хрень, Наташ. Ладно бы деньги зарабатывала, как все, а то просто тратишь время на разных уродов.
– Эти уроды – нуждаются во мне. Если бы не я, может, половина из них уже попрыгали бы с крыш и перерезали вены. Некуда им пойти, никто не выслушает и не согреет.
– А мы? Нам тоже нужно, чтобы нас выслушали и согрели.
Пустой разговор. Кладу трубку.
«Я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине»…
За шесть часов до полуночи – эсэмэс.
«Поздравляю с Наступающим. Желаю любви, большой, настоящей, чистой, как ты».
У него все хорошо. Я знаю, чувствую. Он в компании самых родных, близких, за накрытым столом, и я знаю, он не будет пить, чуть пригубит, может, а в полночь поцелует любимую жену, пожелает ей много-много таких вот счастливых, красивых и радостных лет. С ним.
Набираю знакомый номер. Ну что же, побуду нормальной…
– Я еду.
За пять часов до полуночи целую макушку моей девочки, задыхаюсь в тисках ее ручек, накрепко сжавших меня. В зале горит огнями гирлянд огромная елка, на столе – салаты, колбаса, пожаренная, как попало, курица. В общем, вот она – обычная жизнь. Счастливые глаза мужчины, которого называла своим. И в них отражаюсь я – обычная женщина, немного за тридцать, немного устала, растрепана, но, наверное, красива. По крайней мере, так считают мужчины. Мой бывший родной человек тянется обнять. Я отшатываюсь. Еще не забыла, почему перестала его так называть.
Звук открываемой бутылки. Булькает коньяк, наполняя хрустальную рюмку.
– Не пей, пожалуйста.
– Я чуть-чуть, ради праздника.
Зачем приехала? Дура. Но поздно.
За час до полуночи сижу, тупо глядя на мигающую елку.
– Ну что, дочка, довольна, что мамочка с нами? Смотри, как она с тобой хочет пообщаться, даже рта не раскрывает. Правильно, на хрен мы ей сдались, ей же там интереснее, чем с родной дочерью. Поди, хахаль отказал, вот она к нам и сунулась.
– Папа, не надо!
– Надо, надо, дочь, слушай. Что – правда глаза колет?
– Пап, не пей больше!
Дочка плачет.
– Да я ж пью-то из-за чего? Из-за нее, дряни, всю душу она из меня вынула! Смотри, мразь какая, строит тут из себя святую, а сама ни хрена не может, только ноги раздвигать. Стишки она пишет! Писательница, блин! Нормальные бабы работают, как положено, и дома сидят, а не носятся по съемным квартирам. Есть дом – вот и сиди дома, или иди на хрен и не мешай нам жить нормально.
– Ты сам меня позвал.
– Я?! Да ты сама, дрянь, должна была приехать, без приглашения! Что – явилась на все готовое? А ты денег принесла или пришла жрать на халяву? Хоть бы дочке подарок купила, мать называется.
Стиснув зубы, молчу. Подарок… Я забыла, что все в этом мире имеет материальную ценность.
– Не можешь работать – иди на панель, найди любовника богатого, или ты и на это не способна?
Подрываюсь, иду к двери. Все, хватит.
– Куда?!
– Отпусти, я ухожу.
– Ага, размечталась. Решила ребенку праздник испортить? Иди на место, тварь, и не рыпайся. Пришла – так и сиди по-человечески.
Предел.
– Послушай, сколько можно? Ты мне не муж, я тебе не жена. Что ты от меня хочешь? Я не могу быть той, которая тебе нужна. Ненормальная я, понял? Найди нормальную и живи с ней.
Пощечина. Больно.
– Папа! Не надо, папочка, пожалуйста!
Дочка повисла на его занесенной для удара руке. Но бесполезно, глупышка, он не успокоится, пока не выплеснет всю свою ненависть. В нем проснулся зверь. Я приговорена. Отпихиваю ее в зал.
– Иди, малыш, мы сейчас поговорим и успокоимся.
Она дрожит, боится.
– Иди-иди, все будет хорошо.
Закрываю дверь за ней, беру сигарету, закуриваю.
Затянулась пару раз, затушила, повернулась к нему.
– Ну, продолжай.
– Что продолжать?
– Бей, легче станет.
– Легче? Ты знаешь, от чего мне станет легче? Если я убью тебя, гадина, прямо здесь размажу по стене за все, что ты сделала.
– Убей.
Не убьет. Не потому, что боится, а потому, что ему пусто станет без меня, без своей ненависти, без такой странной, больной любви. И он несчастен, но так ни разу и не смог услышать меня, понять, для чего мне нужны были крылья. Он боялся, что я улечу. И сам уничтожил меня. Как и все хорошее в себе. Потому не убьет. Нельзя убить дважды.
Так и есть. Подходит, наматывает на кулак мои волосы, откидывает голову назад, натянутый, как струна, замахивается… и бьет кулаком в стену, отчего сыпется штукатурка и трещат обои.
– Позже…
Разворачивается, уходит.
За пятнадцать минут до полуночи.
– Прости меня, малыш. Прости. Я не хотел, ты же знаешь. Люблю тебя, дуру. Не могу без тебя, понимаешь? Я умру без тебя, хочешь, прямо сейчас выпрыгну с балкона?
– Не нужно. Я верю.
Это уже было, и не раз. Не выпрыгнет. И врет. Или в нем пытается сопротивляться человек?
– Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Давай встретим Новый год тихо и спокойно, больше ни о чем не прошу.
Кивает, покачиваясь, уходит в зал.
За минуту до полуночи.
– Мамочка, поздравляю тебя с Наступающим и желаю, чтобы у тебя все-все получилось, чтоб ты была счастлива, здорова и чтобы тебя обязательно напечатали.
– Спасибо, малыш. И я тебе желаю счастья. Все будет хорошо. Верь.
– Я верю. У меня же мама волшебная.
Четыре часа утра нового года.
Холодные руки скользнули под футболку, в ухо – тяжелое дыхание, от запаха перегара нечем дышать. Он дрожит от возбуждения, я не чувствую ничего. Забавно, как одни и те же действия, но с разными мужчинами дают совершенно обратный результат. Сейчас мне неприятно. Не-приятно. Казалось бы, почему? А вот так. Отказаться? Не получится, он пьян и уже абсолютно без тормозов. Возьмет силой. Чтобы отвлечься от поганого чувства безволия, представила, что это не он меня гладит, щупает, мнет, целует. Кажется, помогает. Выдержать как-нибудь и уйти, когда он уснет.
Чтобы отвлечься, пытаюсь вспомнить его настоящим, кого любила когда-то. Ясный, солнечный мальчик. Светлые глаза, теплая улыбка. Я отражалась в его глазах – молодая, еще совсем-совсем белая. И глупая. Как не заметила, что в нем проросла темнота?..
Ничего не осталось. Тот, прежний, умер. Я похоронила его в памяти и изредка хожу на могилу. А кто тут? Его ожившая ненависть. Оболочка.
Интересно, он намеренно мне причиняет боль или не может иначе? Стиснув зубами подушку, зажмуриваюсь, терплю, пытаясь думать о чем-то отвлеченном. Зачем мне это? Ответ прост. Я хочу умереть еще раз. Мне это нужно.
Ему нравится, знаю. Сжать мне горло, давить, вкладывая в руки всю злобу, что сжигает его душу.
– Ты моя сучка, поняла? Моя!
Я знаю роль.
– Я твоя сучка.
Крылья валяются в углу. Черные. Спина кровоточит.
За пределом боли уходит страх. Взамен появляется азарт. Я уступаю место другой, сама смотрю со стороны, как она покорно опускается на колени, смотрит снизу вверх – под глазами размазанная тушь, рот безобразно раскрашен красным. Она – слуга, он – хозяин. Это не любовь, это война.
Пощечина, сладкая и жгучая.
– Еще!
Он наслаждается. Бьет резко и сильно. Поднимает и швыряет на пол, прижимает сверху холодной ногой. Проводит ею по спине. Задерживается на ягодицах. Опускается.
– Ты любишь меня?
– Нет.
Больно. Это уже не рука – плетка или ремень. Спину обжигает, будто содран пласт кожи.