А я радуюсь: так надо, это хорошо. Я – обычная.
– Еще, – хрипло прошу.
Губы раздирает грубая рукоять плети. С темным восторгом ловлю ее зубами, выпускаю из клетки свою боль, даю ей излиться. Меня нет больше, так какая разница, что происходит с моим телом?
Смотрю с высоты потолка на сплетенные в схватке тела. На молочно-белые раскинутые ноги в черных пятнах синяков, на сильные мужские руки, жадно мнущие грудь, крепкие ягодицы, вбивающие в меня – прошлую – послушание.
Дальше все смешивается в один красно-черный водоворот. На губах – кровь. Вкус неприятный. Задыхаюсь, глотаю. Тошнит.
Он протяжно стонет и стискивает в последний раз мое горло. Мир сужается до точки, и прямо оттуда – взрыв, разрывающий меня на клочки, разбрасывающий по Вселенной.
Ненавижу себя.
«Мы все потеряли что-то на этой безумной войне. Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?»
Шесть часов утра. Сижу в коридоре у закрытой на ключ двери и курю.
Он выходит, помятый, будто состарившийся сразу лет на пятьдесят. Опускается на корточки рядом.
– Открой дверь, я уйду.
Мотает головой. Понятно, все пошло по плохому сценарию. Теперь сидеть с ним взаперти, пока не образумится. Начало трясти, то ли от злости, то ли от страха. Боже, зачем я приехала? Зачем расслабилась и поверила, что мы можем общаться спокойно? Горбатого могила исправит. Так, что теперь делать? Он сидит, довольный, ухмыляется, наслаждается своей властью надо мной. Звонить кому-то бесполезно, не откроет. Господи, телефон! Похолодев, стараюсь не выдать себя, встаю, прохожу в зал, найти трубку. Куда я ее вчера сунула? Он не входит, это уже хорошо, дает надежду. Обыскав все, что могла, застываю от страшной догадки. На негнущихся ногах выхожу в коридор и вижу его, читающего мои эсэмэски.
Поднял голову, усмехнулся и с размаху запустил трубкой о стену. На шум прибежала дочка, вытаращилась спросонья.
– Что случилось?
– Ничего, маленький, это у мамы телефон упал нечаянно.
Смотрю на разлетевшиеся по полу части телефона и хочу улететь отсюда, прямо сейчас, и подальше. Просто прыгнуть с балкона – и вверх. Туда, где никто и никогда не заставит меня прийти сюда еще раз.
Второе января. Лежу, отвернувшись к стене. Он пьет второй день подряд, бродит по комнатам, как призрак, изредка гремя на кухне пустыми бутылками. Периодически порывается опять что-то выяснять, но видя, что я не реагирую, машет рукой и уходит. Я слышу, как он жалуется дочке, рассказывая, какая я плохая и как он со мной мучается. Ничего не помнит.
Потом они вместе смотрят мультфильмы, и он пьяно плачет, напоказ, наигранно и громко. Дочь его уже не утешает, привыкла. Ночью опять пытается приставать, но, к счастью, вырубается. Потихоньку встаю, обшариваю его карманы. Пусто. Дверь металлическая, не открыть. У дочки ключа нет.
Третье января.
– Пошла вон! Убирайся отсюда, шлюха! И забудь сюда дорогу, поняла?
В подъезд летят мои вещи, пальто, сапоги.
– Дочь, пойдем со мной?
Качает головой.
– Нет, мам. Я его одного не оставлю. Ты ж его знаешь, вдруг что-то сделает с собой?
Плачет. Бл…во! Ну за что это нам?
– Пошла вон, я сказал! Или тебя вышвырнуть?
Прохожу мимо него, напоследок получаю удар между лопаток, и дверь за мной захлопывается.
Четвертое января.
Сижу на подоконнике восьмого этажа, пью чай, глядя, как густо падает снег. Рядом – склеенный скотчем телефон, сотню раз проверяю, работает ли, чтобы не пропустить смс. От звонка вздрагиваю, хватаю трубку, нажимаю кнопку вызова.
– Алло!
– Наташ…
Сбрасываю. Ничего нового. Протрезвел, переболел и теперь не поверит, что все это было. Ну, хоть одна радость – за дочку можно не волноваться.
Шестое января.
Читаю снова и снова несколько слов на экране телефона, и на сердце тепло, губы растягиваются в улыбку, и я вижу, чувствую его, любимого, родного – далекого, счастливого, теплого…
«Люблю тебя»…
И я люблю. Безмерно люблю тебя, мой единственный. Скучаю.
За окном – бело. Все новое. Новый снег, новый год, новый мир. И новая я. Белые-белые крылья за моей спиной.
Анита ШухардинаЯ буду любить тебя вечно
Ту фифочку Анке как-то видела. Возвращалась с мамой из студии, а тут у обочины притормаживает папина черная «Леда», дверца распахивается, и из салона является она. Папа высадил фифу и укатил, их так и не заметив. А фифа поперла по тротуару, каблучками цок-цок. Ничего так с лица, но вовсе не красивее мамы.
Правда, и не уродина вроде Анке. Что уж тут говорить.
Анке сторонилась зеркал. Заглянешь и испугаешься: ключицы торчат, волосы жиденькие, серые, как у старухи, глаза бледные, навыкате. Жаба.
– Папа звонил, – сказала мама.
Они завтракали вдвоем. За окном розовело небо, и на фоне рассвета четким сумрачным абрисом выделялась крыша соседней многоэтажки. В углу подоконника мурлыкало радио.
– Снова командировка? – Анке, обжигаясь, прихлебывала чай.
– Да, в новый филиал. Ты большая, должна понимать, что… – Мама запнулась на полуслове. Отчеканила: – Папа сейчас много работает и поэтому не может бывать дома каждый день. Выпрями спину, Анна! Не горбись!
Анке послушно расправила лопатки.
– Как подготовка? Скоро экзамены.
– Историю повторить осталось.
– Ты должна стараться. – Анке кивала в такт маминым нравоучениям, не особо вслушиваясь в слова. – Престижный лицей… юристы всегда в цене… зависит будущее…
Потом мама выдохлась и умолкла. Анке собрала тарелки, оглянулась:
– Ладно, мам, я заниматься.
– Подожди. – Мама подняла голову, вокруг ее глаз темнели круги. – Сегодня я на дежурство, и если бабушка не придет, тебе одной ночевать.
– Хорошо.
– Но никаких гулянок, ясно? Билеты повторишь и спать.
– Да, мам.
– Смотри, Анна, – с угрозой сказала мама. – Принесешь в подоле – убью.
Анке молча смотрела в пол. Какой подол? Она тихоня, рта боится раскрыть, даже с девчонками не разговаривает, не то что с мальчиками. Наверное, ей было б лучше вовсе никогда не рождаться на свет.
– Задание в студию сделала?
Анке вздохнула, выудила из папки, брошенной на подоконник, лист акварели. Протянула рисунок маме.
– Цветок папоротника. Хорошо получилось, правда?
– Неплохо, – устало сказала мама. – Папоротники не цветут.
От Ляли разило потом, табаком и бензином. Забористый букет, но Ксавье возбуждало такое амбре. Да и дамочка покладистая, эта мойщица с автозаправки. Денег не просит, уйдешь в загул – слова не скажет. Не то что бывшая супруга. Эх, лучше не вспоминать.
Он утянул Лялю в комнату, хлопнул по гузке – нагнись, мол. Да, бабец что надо, думал он, тиская под футболкой набухшие груди. У иных дамочек вымени считай что и нет – не сиськи, а прыщи какие-то, а тут буфера так буфера!
Ляля пискнула, когда Ксавье игриво куснул ее за шею. Рука переместилась ниже, оглаживая огромный живот. Ребенок брыкнулся изнутри, и от этого движения, отдавшегося толчком прямо в ладонь, в трусах аж взыграло. Ксавье рывком задрал на Ляле юбку, пальцем потыкал среди волосни. Плюнул, растер, прицелился и с усилием втиснул член куда следует. Ляля вскрикнула, но пощады не дождалась. Член с хаканьем долбился в шток влагалища, Ксавье пыхтел, сопел, наяривал. Ляля, смирившись, подмахивала задом.
– Клево трахаетесь, – сказали за спиной.
Ксавье отпрянул от Ляли. Член качнулся и позорно обвис.
– Ты-ы… – путаясь в трусах, прохрипел он. – Ты-ы… откуда взялся? Что здесь делаешь вообще?
– Ну, извини. У тебя дверь нараспашку, в курсе?
С прошлой зимы не виделись. Сколько ему, четырнадцать? Вы-ырос, сволочь, – так вскоре и макушкой станет вровень. Чернявый, в мать, а глаза светлые, отцовские. Ксавье знал по опыту – дамочки млеют от таких глаз.
Ляля кое-как прикрылась юбкой.
– Кса-ав… кто это?
– Сын, – хмуро ответил Ксавье.
Учебник давно валялся заброшенным. Теперь Анке отложила и книгу. «Практическая магия, – гласил аляпистый заголовок. – Тайные силы природы для исполнения ваших желаний».
Через пять минут она стояла на лестничной площадке одетая – джинсы, кроссовки, ветровка. Закрыла дверь, повернула ключ в замке. Опрометью сбежала по лестнице.
У подъезда остановилась. Тихо-то как, только за аркой с шелестом проносятся машины. И небо ясное, ни облачка, – значит, звезд будет много, будто в августе, хотя лето только сегодня перевалит за половину. Ведь эта ночь – особенная. Ночь летнего солнцеворота.
Ночь цветения папоротника.
Анке сорвалась с места. Пронеслась мимо детской площадки, мимо парковки с дремлющими автомобилями. Свернув под арку, вприпрыжку кинулась к остановке.
Десять минут до вокзала. Сесть на электричку, выйти на полустанке близ Эльмота… страшно, даже дыхание схватывает, но надо быть полным ничтожеством, чтобы упустить свой шанс. Ведь только в глухом тысячелетнем лесу можно надеяться на действенность магического обряда. Так пишут в книгах.
Она сумеет.
Ляля уперла руки в бока.
– Оборзел? Сынка своего мне на шею повесить хочешь? Что он сюда приперся? Дома наскучило?
Ксавье тосковал. Вот разошлась дамочка! Аж в ушах звенит.
– Тише, зая, – уныло повторял он. – Не шуми, пацан в комнате, услышит…
Ляля выругалась, длинно и нецензурно. А потом тяжко опустилась на табуретку и заплакала.
Помедлив, Ксавье обнял Лялю, погладил по волосам. Она ревела долго, уткнувшись мордой ему в живот. Затем, еще вздрагивая от рыданий, потянула носом и сказала:
– Я ведь рожу скоро, Ксав… куда нам. Скажи ему, пусть уходит… а?
– Скажу, – нехотя обещал Ксавье.
Он встал, почесал зад и уже собирался окликнуть сына, как в прихожей негромко стукнула дверь. Ксавье протопал в коридор, заглянул в комнату – никого.
Ушел, подумал Ксавье. Слышал, значит, как Лялька лаялась. На душе было смутненько. Сын как-никак. Когда-то катал его на закорках…