аготы. Элина! Гарем никуда не денется. Они ни в чем не виноваты, их выбрали жрецы. Кто дал жрецам право решать за него? Элина! Она должна стать первой из многих. Ему пора идти. Она ждет.
Ротонда, еще одна причуда деда, располагалась в старой части владения, в заросшем парке. Дворец владетеля при этом оказался между нею и гостевым флигелем. Джока надеялся, что сюда жрецы попадут не сразу и у него будет время осуществить задуманное. В том, что девушку станут искать, не было сомнений. Жрецы никогда не отступались и не меняли своих решений.
Стены строения обросли хмелем и диким виноградом, отдельные плети перекинулись между колонн, и слабый свет едва проникал сквозь лиственную шубу. Несколько скамей разместились полукругом. На одной из них сидела Элина. Рядом курилась ароматическая свеча.
– Господин! – она рванулась к нему.
Возбуждение охватило его, внезапное и сильное, до боли в пояснице. Джока схватил девушку за плечи и одно долгое мгновение смотрел в изумрудные озера глаз. Потом развернул спиной к себе и шлепнул ладонью между лопаток:
– Ну же!
Девушка поняла. Она опустилась на четвереньки, на скамейку, и приподняла гладкий круглый зад. Да! Этот зад – как спелый, налитый соком плод. Кожица между долями лопнула, собралась в складки и открыла розовую плоть.
Небрежно, движением плеч, скинув парадную тогу, грядущий владетель крепко взял Элину за бедра; «в серебре будешь ходить» – мелькнуло в голове…
– Что здесь происходит?! – Голосом жреца можно было гасить костры. – Взять его!
Джоку жестко ухватили сзади, выкрутили руки и бросили на пол. Он скорчился у стены, прикрываясь руками. Вокруг колыхались черные балахоны жрецов. Среди них был и отец. Он сгорбился, поник плечами и обиженно смотрел на сына. Несколько младших жрецов обступили испуганную Элину.
– Зачем? – спросил отец.
– Он успел?! – Старший жрец тяжело, со свистом втянул воздух. Один из подручных, бывших возле девушки, мотнул головой. – Он не успел, слава прародителю! Иначе… Но владетелем ему не быть!
– Пощади! – Джока Нижние Мхи XII сполз со скамьи и упал перед жрецом на колени.
– У Мусы из Сухого Ручья два сына. – Жрец стянул с головы капюшон. Седые волосы рассыпались по плечам старухи с холодными глазами. – Наверное, он обрадуется, узнав о свободном владении?
– Пощади, Великая! – Владетель заплакал.
– Женщина! – задергался Джока в руках жрецов. – Ты смеешь говорить без разрешения и приказывать людям?!
– Пусть замолчит, – лениво бросила жрица. – Он что, не знает про Цель?
– По закону, на второй день после обряда. Я не успел, – простонал владетель.
– Вот как. Объяснить, – язвительно процедила жрица, – что Дар нельзя трогать – ты тоже не успел?!
– Прости, Великая! Все, что скажешь… Все, что возможно, но только прости меня и сына…
– Зачем она тебе, мальчишка? – Жрица посмотрела на Джоку.
– Я хотел, чтобы она родила мне наследника! – выкрикнул Джока.
– Дурак, – пожевала губами жрица, – безголовый урод не наследует. Ваши линии слишком близки. А вот в Трех Холмах она может родить здорового мальчика. Стать жрицей. Ладно. У твоего отца получаются удачные дочери. – Она кивнула на Элину. – Кроме того – ты не успел. Я прощаю. Но помни, мальчик!
– Я запомню, женщина, – буркнул Джока.
– Ты запомнишь хорошо. Выпороть его!
Мир рушился на глазах. Разваливался на куски и возникал заново, не похожий на прежний. Его били! Его били женщины по приказу женщины. Плеть вольготно гуляла по спине и ногам наследника. «Когда родится сын, – думал Джока, вздрагивая от ударов, – я расскажу ему, что это был дикий кабан».
Миртл ЛиберманЯзычники
Я в архивах Ватикана обнаружил манускрипт, что занятнее романа, – про языческий реликт с христианской окраской, что бытует на Руси. Я читал его с опаской, думал: «Господи, спаси этих в ереси погрязших и безграмотных людей!» Их духовно окормлявший православный иерей пышной гривой, бородою и семьей отягощен. Кто безжалостной судьбою в православии крещен, явно Господом наказан. Я судьбу благодарю, что тонзуру брить обязан – и не подданный царю.
Впрочем, сей отчет коллеги, что в России побывал, пусть лежит в библиотеке: там не тот материал, что бы мог мне пригодиться в написанье книги, ведь там почти не говорится о преследованьях ведьм.
Летом, в день солнцестоянья, я был занят – как привык – процедурою дознанья, приобщением улик: свечи, крашенные в черный, – в ритуале средь могил маг иконою сожженной самодельный воск чернил; нож изъяли ритуальный, чем он чертит знаков вязь, тряпки с кровью менструальной и летательную мазь.
Арестант весьма упорно обвиненья отрицал. Я бы дыбой благотворно красноречье развязал.
– Мне подброшены улики! – «оклеветанный» строптив.
У епископа на пытки разрешение спросив, я ответа дожидаюсь, и неведомый состав испытать я попытаюсь, спрятав баночку в рукав. Если, мазью натеревшись, я просплю спокойно ночь, только страху натерпевшись, не умчусь из кельи прочь, в воздух взмыв, незримым стану – если не увижу сон, будет ясно: по обману был невинный осужден.
Ночь пришла. Вернувшись с мессы, я разделся догола, чтобы мазью натереться. Монастырь объяла мгла. Я лежу, весь в мази липкой, не взлетаю. В келье зной. Вскоре я заснул с улыбкой – я смеялся над собой.
Сквозь проломленную стену демон выволок меня. Я подумал, что в геенну. Не увижу света дня и на адской сковородке буду заживо гореть? Крик захлебывался в глотке. Мы продолжили лететь. Ветер бил в лицо, под нами проносились города; над лесами и полями мы летели – но куда?
Мой двукрылый провожатый, исхлестав меня хвостом, бросил – и пропал куда-то в темном небе над селом. Почему-то дальше Польши гнусный бес меня унес. Католический мир больше не увижу я всерьез? Что за храм яйцеголовый и увенчанный крестом? О, епитимьёй суровой и безжалостным постом накажу себя, о Боже, я даю тебе обет, иль столь грешен, что негоже мне увидеть белый свет? Что за бороды и лапти, как же говор местный груб, грязь на немощеном тракте, что ни дом – из бревен сруб. Разбуди меня, Всевышний, мой прерви кошмарный сон! Средь крестьян я явно лишний с их невнятным языком. Боже, чем я провинился, чистя твой же мир от зла, что заснул и очутился среди русского села.
Почему-то ночью этой люди из своих домов потянулись – лунным светом, как и пламенем костров, осветив себе дорогу; тащат овощи и хлеб. Бормоча молитву Богу, я нырнул за чей-то хлев – свиньи, куры и коровы гвалт подняли, лает пес, и, не вымолвив ни слова, я метнулся под откос, исколов босые ноги и от холода дрожа – в лес, подальше от дороги, от хозяйского ножа, топора или лопаты – не поймут, что я не вор, и убьют «ночного татя», а потом швырнут в костер, что горит зачем-то ночью у реки на берегу. А зачем? Узнаю точно. Я запнулся на бегу и смотрел из-за деревьев на крестьянский хоровод. Что за бог, чьим прославленьем местный занялся народ?
Бородач пустил по кругу ковш, и все хлебнули хмель; огласили всю округу пенье, бубен и свирель. Вокруг идола, восславив, здешний люд пустился в пляс, перед ним дары оставив – пироги, плоды и квас. Это чучело из веток – в пять локтей зеленый сноп, освещен костровым светом, и венком увенчан лоб; между ног – длиною в локоть деревянный срамный уд. Плодородие и похоть – вот кому молился люд. В красной краске уд, как сабля, угрожающе торчал; муде – пара алых яблок. Идол от толчка упал, тут же танец оборвался, все завыли вразнобой – не иначе, бог «скончался». Мужики вперед спиной в шуме бабьих причитаний понесли его сжигать – путь немалых расстояний надо преодолевать, чтоб костра, где бог сожжен был, сыпать пепел на поля: так обычаем исконным удобряется земля. Чтоб поля заколосились! Он скончался и воскрес, как египетский Осирис – тот зеленолицый бес. Сколько общего в обрядах у далеких разных стран. День придет – играть им надо в православных христиан; под полночным звездопадом в честь языческих богов с приапическим обрядом все свободны от оков. Лицемерным христианам жить легко, коль говорят: в честь Предтечи Иоанна сей языческий обряд. Дух мистерий элевсинских – но с плебейским огоньком.
Я твержу молитв латинских список весь, с чем я знаком, но смотрю и понимаю: точно смерть моя близка. Голый, средь чужого края, я не знаю языка, мне осталось побираться, как немому, или красть. Бес решил поиздеваться – я отдался в его власть, сам же эту мазь на тело опрометчиво нанес – очень глупо, а не смело. Нет, когда ведешь допрос, под сомненье нужно ставить оправданья колдунов. Но ошибки не исправить. Эту гроздь лукавых слов бес шептал его устами, спровоцировав меня, чтоб своими же руками гнусной мазью колдуна я натерся добровольно, пролетев почти весь мир – не на шабаш возле Кельна, чтоб вернуться в монастырь и потом, узнав плясавших, предавать их всех огню. Бес унес меня подальше, я отныне не казню ни одной немецкой ведьмы – спас подружек, защитил! И, глумясь, гонец из бездны в том селе меня спустил, где язычники справляют богомерзкий свой обряд. С болью в сердце наблюдаю. Их, конечно, не казнят. Я бы сжег их всей деревней, но – в кустах я голиком!
Пляс ночной все непотребней пред березовым стволом, что, украшенный венками, хороводом окружен – и, толкаясь с мужиками, девки (здесь не видно жен) попытались – точно в шутку – не пустить парней к стволу, что был отнят с шумом жутким и качался на плаву, полетев с обрыва в реку. Боже праведный, зачем? Но нагому человеку не положено совсем вопрошать, в чем смысл обряда, скрючив тело за кустом. Топят дерево? «Так надо!» Надо прыгать над костром, взявшись за руки по парам (смысл неясен для меня); домотканым сарафаном не задеть язык огня, очевидно, все старались, а кому не повезло, опаленные, катались по траве – так все село над костром в ночи скакало. Очищение огнем? Тот, кого огнем объяло, богом не благословлён?
Шест, изрядно просмоленный, возвышался над костром, на верхушке с укрепленным деревянным колесом. Мне неведом смысл сакральный сего действа, для чего до реки многострадальной докатили колесо, что в итоге загорелось, с опаленного шеста рухнув вниз – огнем зарделось; люди с помощью весла подхватили и скатили по обрыву в речку вниз. Сколько мусора топили – водяным большой сюрприз. (Может, эти «богомольцы» также верят в водяных?) Бубны, гусли, колокольцы – плясок музыка ночных. Косы девичьи летали; в пляске вертки и легки, ночь весельем оглашали, целовались сквозь венки, а потом, спустившись к речке, их пустили по воде, на венки поставив свечки, зажжены что на костре.