Росла торопливая тревога, и быстро спадала самонадеянная пелена. По каким логическим данным мог рассчитывать Виноградов на свой счастливый черед — он, стоящий в стороне и говорящий свое упрямо затверженное: «Так надо, хорошо». Вот взяла Надежда и навсегда прошла мимо него.
«Дедушка! — уже в мучительном бреду думал Виноградов, быстро подходя к черному помосту. — Дедушка, научи меня, объясни мне, почему ты говорил, что она будет моей?»
Ненужность, напоминавшая собой живого, только что заснувшего старика с длинным носом и сложенными на груди руками, лежала в гробу, точно готовая к отправке, удобно запакованная кладь.
«Дедушка! — в отчаянии шептал Виноградов, отбегая от гроба к полуоткрытому окну. — Не уходи так быстро, я не успел спросить тебя о самом главном, остановись!»
Но не было уже и того никогда не умиравшего, куда-то идущего старика, и казался он бесцельной, сентиментальной выдумкой, каким-то вторым, мысленным трупом. Не было ни того, ни другого дедушки, ничего не было, кроме неотложной жажды говорить с Надеждой до конца. Говорить обо всем. Говорить именно теперь.
Не раздумывая, не готовясь, проскользнул Виноградов к двери рабочей комнаты Надежды, сразу открыл ее и шагнул вперед. Надежда сидела на диванчике, закутанная в темный суконный платок, и сосредоточенно, сухо, без удивления посмотрела на него. Он сделал несколько шагов, огляделся по сторонам, хотел сесть рядом с Надеждой, но вдруг раздумал и тихо опустился перед ней на колени.
— Можно? Вы меня ждали? — спрашивал он, робко беря ее за руки и глядя на нее снизу вверх.
Она ответила не только ему, но как будто самой себе:
— Не знаю… Должно быть… Вы не могли не прийти.
— Но вы поняли, почему я не говорил с вами, почему были не нужны слова? Ведь это он не хотел и никогда не любил их.
Виноградову показалось, что она едва заметно кивнула головой, но в ее твердо сжатых губах, в холодном и сумрачном блеске глаз, в незнакомом повороте лица, выделявшем чуть-чуть нахмуренные брови и горделивую линию подбородка, он уже видел какую-то новую женщину, незаметно для него уставшую, замкнувшуюся в неизвестной для него тоске. И ее когда-то доверчивые, ласковые руки теперь равнодушно лежали в его руках.
— Я опять мучаюсь, — продолжал Виноградов, — я пришел к вам за поддержкой в первый и последний раз. Уже все ясно теперь. Я чувствую, что не только меня, но и вас заставила подвести итоги эта смерть. Боже! Каких я ошибок понаделал. Ведь я только теперь понял, что я просто-напросто прозевал вас. Я говорил, говорил, весь утопал в проектах, выдумывал какие-то подвиги, когда было нужно только любить вас. Скажите, что же мне делать, чего мне ждать теперь?..
— Встаньте! — резко сказала она и вдруг высвободила руки, и он увидел, как с ее плеч покатился платок.
— Встаньте, — повторила она и с какой-то брезгливой осторожностью, как-то мимо него, наклонилась вперед и поднялась с дивана.
— Извините, что я прекращаю вашу речь, — говорила она, прямо глядя ему в глаза, — так нужно. Пока вы суетились на панихидах, подшучивали над людьми, придумывали ваши ненужные эксперименты, я думала здесь за себя и за вас. Слушайте же: я наконец опомнилась. Дедушке было суждено после смерти помочь мне. Не подумайте, что я о чем-нибудь сожалею. Я не потеряла ничего. Но я и не приобрела! Понимаете ли вы это? Способны ли понять? Ведь вы же знали, что это не любовь. Зачем же вы толкнули меня? Знаю, знаю, не возражайте… Ничего нового вы мне не скажете. Да и что говорить!.. Я заранее прощаю вас.
Надежда плакала и смеялась, и он все видел перед собою какую-то новую, чуть-чуть постаревшую женщину с изломанным душевной мукой лицом.
— Да, да, — пыталась она продолжать, — вы должны выслушать меня, как бы вам ни было трудно. Не сердитесь на меня за резкость: вы видите, я больна. Давайте коротко говорить: я решила остановиться. Я уже не хочу союза с вами — он слишком насильствен для меня. Идти навстречу жизни, не боясь ни бурь, ни разочарований и в то же время критикуя каждый свой шаг, нет, нет, это не жизнь. Понимаете! — крикнула она. — Я хочу бояться! Хочу лгать! Хочу слушать и говорить неправду. И… и довольно мне ваших разоблачений… Что такое! Для чего толкать падающего, для чего вообще вмешиваться в чужие дела! Пусть себе падающий упадет сам. Ах, я тут ни в чем не могу разобраться. Дмитрий Дмитриевич, милый, вы поймете меня когда-нибудь. Я могла бы идти вашей дорогой, только опираясь на вашу руку. Ведь вы же знаете, что я всегда понимала вас… Но… но… нет, я не хочу говорить этих слов.
Виноградов давно перестал успокаивать Надежду. Он одинаково восторженно подставлял свою голову под справедливые и несправедливые упреки, и его сердце наполняла какая-то сладкая боль.
— Ну, я понял, понял, — наконец заговорил он, — сейчас вы меня ненавидите. Вы испугались. И великолепно. Приведите себя в порядок, прогоните меня вон, возьмитесь за книжки, начните все сызнова. Бедненькая, это все оттого, что у вас нет матери или старшей сестры… Знаете, что я сделаю между прочим, — говорил он, быстро ходя по комнате, то рядом с ней, то позади нее, и почти задыхаясь от нахлынувшего на него горя, — знаете что: я уеду от вас, мы раззнакомимся, будем чужими. Я чувствую, что в вашем теперешнем состоянии это будет недурным лекарством. Ведь правда? Без меня вам будет спокойнее, лучше?
— Какой-то кошмар, — утомленно сказала она и снова опустилась на диван, — я, право, не знаю, будет ли это лучше… Впрочем, да, да, — уезжайте. Может быть, мы еще встретимся. Я потом напишу вам.
Глава одиннадцатая
Рано утром, еще до похорон старика, ничего не сказав прислуге, не оставив даже записки профессору Тону, Виноградов перебрался в гостиницу с небольшим саквояжем в руках. В саквояже лежало немного белья, кое-какие необходимейшие мелкие вещи, письма, документы и тщательно завернутая в бумагу белая ночная кофточка Надежды, та самая, которую он когда-то пытался натянутъ на себя одним рукавом. Когда извозчик свернул на Невский и покатил по чистенько выметенной торцовой мостовой, стали попадаться навстречу люди, ехавшие с Николаевского вокзала, нагруженные корзинами и чемоданами, и у Виноградова получилось такое ощущение, как будто он сам только что приехал в Петербург откуда-то издалека. По-утреннему красиво, безмятежно и плоско рисовались уходящие вдаль дома, тоскливо гудели первые пустые вагоны трамвая, ежась от холода, спешили куда-то попарно газетчики с толстыми пачками вчерашних газет, одиноко топтались на перекрестках городовые. От всего этого Виноградову сделалось как-то холодно, неуютно и чуть-чуть стыдно и захотелось поскорее в комнату со спущенными шторами, где бы он мог лечь и закрыться с головой. И несколько дней он просидел у себя в номере с заглушенной болью в сердце, насильно читая и перечитывая газеты, насильно рассматривая в окошко вывески противоположных домов. Потом Виноградова разыскал через адресный стол Наранович, потом — профессор Тон, объявивший ему с непонятным для него восторгом о пятнадцати тысячах, завещанных ему стариком, затем стали приходить другие, и понемногу Виноградов выбрался на свою настоящую большую квартиру, т. е. на улицу, в рестораны, в клубы, и стал ночевать в неожиданных для себя местах. Денег Виноградов достал у Нарановича под наследство много, несколько тысяч, и очень быстро истратил их — проиграл в карты, раздал взаймы без отдачи, прокутил. О Надежде он заставил себя не думать, но ее образ, будто заслоненный толстой каменной стеной, стоял где-то в двух шагах от него, с сумрачно сдвинутыми бровями и сухим сосредоточенным взглядом. Временами, в каких-нибудь утренних снах или где-нибудь в ресторане под музыку вальса, прежняя сладостно-грустная или дерзко-уверенная мечта вдруг заставляла биться его сердце. Но, рассуждая с собой обычным менторским языком, он приказывал себе успокоиться, забыть обо всем, ничего не ждать. Труднее всего было бороться с ожиданием ее письма. Возвращаясь домой, он, точно играя с собою в прятки, останавливался перед зеркалом в швейцарской, поправлял шляпу или усы и совсем по-школьнически, уголком глаз пересматривал корреспонденцию на столе. Или, поднявшись наверх, звал горничную и, придумав несколько ненужных распоряжений, небрежно спрашивал ее, не приходила ли откуда-нибудь прислуга или посыльный. Профессора Тона, Березы, Янишевских и вообще людей, от которых он мог услыхать что-нибудь о Надежде, он тем не менее избегал. И только когда опять поборола тоска и ночами, в слезах, Виноградов чаще и чаще стал вынимать из саквояжа белую кофточку Надежды, он уже начал ждать от нее письма откровенно, нетерпеливо, изо дня в день.
Весь апрель было страшно холодно, и с утра до ночи дул беспощадный петербургский ветер — куда ни повернешь, прямо в лицо, — но к середине мая разгулялась погода и наступила мягкая, ласкающая, солнечная весна. И наконец, как-то утром, Виноградову подали твердый синий конверт, один из тех, которые он не раз опускал по просьбе Надежды в почтовый ящик.
«Дмитрий Дмитриевич, — писала Надежда, — теперь, когда стоят такие чудесные майские дни и такие безгрешные белые ночи, когда уже где-то далеко позади меня темная зима, я иногда спрашиваю себя, не померещились ли Вы мне, подлинно ли я Вас знала, подлинно ли мы жили с Вами под одним кровом и всматривались в жизнь какими-то общими, напряженными глазами? Вы ушли от меня так вовремя, так красиво и благородно (да, да, примите это как должное, как заслуженную Вами дань), а затем все это время так искусно и тщательно не попадались мне на глаза, что я положительно начинаю думать, что Вы — миф, продукт моего мальчишеского, дерзкого и теперь как будто покинувшего меня воображения. Нет, серьезно. Как быстротечна жизнь! Спешу уведомить Вас, дорогой друг мой, что я совсем, совсем спокойна, что за эти два месяца я успела провести какую-то равнодействующую между Вашими взглядами и своими. Конечно, мы оба правы и неправы, и настоящая правда, как всегда, в одинаковом отдалении от каждого из нас. Опыты, которые проделывали мы оба, наше неодинаковое бесстрашие, неодинаковая любовь к людям, наше с Вами идейное несходство и наша дружба представляются мне теперь страницами какого-то эксцентрического романа, с сочиненной фабулой, искусственным построением, но — не скрою от Вас — страницами, которые перелистываешь в памяти с острым, почти рискованным любопытством. Еще раз повторяю Вам, что я ни о чем не жалею и с благодарностью приняла эти прекрасные уроки судьбы. И мне кажется иногда, что те потрясения, которые я пережила до смерти дедушки и значение которых мне вдруг открылось как раз с этой же смертью, принесли хорошие плоды. Я стала внимательнее, зорче, но не той Вашей зоркостью, видящей часто только одну внешнюю механическую уродливость или ложь, а другою, умеющею находить и оправдание, и смысл, и самые подлинные, не механические драмы там, где Вы не видите ничего, кроме внешней помехи или предрассудка. Например, такие вещи, как труд, нужда, неудовлетворимое стремление к свету, разные политические и общественные язвы, которые для огромной массы людей являются источником и единственной причиной глубочайших страданий, — ведь Вы все это, кажется, ни во что не ставите. Нет, Дмитрий Дмитриевич, смейтесь надо мною сколько угодно, но я паки и паки пришла к убеждению, что нужно учиться, работать, делать самые обыкновенные рядовые дела и что это едва ли не самый верный путь к искорен