я, без цели, как истукан? О чем говорить? Пусть себе бегут люди по своим делам. Пусть заполнят вечную зияющую пустоту мыслью о сегодняшнем, о необходимом. Не все ли равно? Лекции так лекции. О Великой французской революции, и слава Богу. Крик голодного о куске хлеба, тупая историческая неизбежность… Сегодня в одной стране, завтра в другой.
— Вас интересует лекция? — спросил Виноградов Надежду.
— Очень.
— Обедать будете дома?
— Да, а что?
— Ничего. Прощайте.
— До свиданья. Какой вы сегодня странный.
Ступая по лужам, ничего не видя перед собой, пошел обратно Виноградов. Каких-нибудь два года тому назад он сам с волнением переступал пороги аудиторий, слушал очаровательную, шелестящую тишину библиотек, говорил с кафедры в кружках, пока не нашел своего единственного настоящего призвания и не почуял приближения праздника на земле. Долой практические науки, измышляющие устройство изящных тюрем, красивых вместилищ лжи! Что из того, что все будут сыты, грамотны, защищены в своих удобных, маленьких, выдуманных правах, и по праздникам, после обеда, окруженные друзьями, женами и детьми, будут разыгрывать Бетховена на фисгармониях и на скрипках. Какое убожество перспективы! Здоровый, сильный, одаренный человек должен отдать свои лучшие соки на то, чтобы научиться строить дома, или преподавать историю, или пломбировать зубы, а научившись — проделывать все это до изнеможения, до могилы, ради высокой цели общего благополучия через миллион лет. Нет, лучше спасти от душевной слепоты одного человека сию минуту, сейчас, чем приблизить все так называемое человечество на одну микроскопическую пядь к какому-то нереальному моменту. Довольно в поисках общего удобства и покоя напридумывали люди насилий всех над одним, довольно организованного издевательства над человеком в виде семьи, армии, церкви, полиции, суда и всяческого контроля, исходящего из недоверия к человеку. Но что же делать? Только одно: перестать лгать. Если человек — зверь, то дайте ему быть свободно зверем. Если человек — любовь, дайте ему проявить себя до конца, и он сам создаст свой новый союз со всеми.
— Виноват! — сконфуженно произнес опрятно одетый господин в форменной фуражке и с газетой в руках, которого Виноградов, несясь куда-то на всех парах, столкнул с тротуара на мостовую. — Извините ради Бога!
— Это я виноват, а не вы! — сказал Виноградов со злобой и остановился.
— Нет-с, все-таки-с, не беспокойтесь, — продолжая свой путь, оборачиваясь и кланяясь, говорил опрятный господин.
Яростно вскочил Виноградов в трамвайный вагон и уселся в узенький промежуток между барышней, от которой пахло духами, и торговцем, от которого несло рыбой. Посидев минуту, пересел на другую сторону рядом с толстым пожилым человеком с самодовольными глазками и окладистой бородой. Рука этого человека то и дело шарила в боковом кармане, вытаскивая оттуда какие-то измятые квитанции и конверты, потом застегивала пальто, потом расстегивала снова и снова принималась искать. Железный локоть с правильностью неживого механизма поднимался и опускался бок о бок с локтем Виноградова, причинял ему невыносимое беспокойство, и тот снова вскочил и на этот раз не нашел свободного места. Кое-как пристроился в удобном уголке на площадке, но уже через минуту, когда он отодвинулся, чтобы дать дорогу выходившей даме, какой-то военный писарь с наглыми усиками тотчас же втиснулся в удобный уголок. С пронзительной ненавистью вперил свой взгляд Виноградов писарю в глаза, но глаза эти оказались прозрачнее весеннего неба, а усики с дразнящей самовлюбленностью еще выше приподнялись вверх.
Виноградов выскочил из вагона на всем ходу.
«Каждый ненавидит каждого, и все ненавидят всех, — с бешенством думал, обращаясь к самому себе, Виноградов, — откуда ты взял эту нелепую идею воссоединения людей? У человека хватает любви на двух или на трех, да и то до тех пор, пока это щекочет его самолюбие или кожу. И ты сам поддаешься на каждом шагу минутным личным антипатиям и гневу и готов убить человека за то, что от него пахнет рыбой, а не духами. Но почему же все-таки ты любишь издали эту толпу, почему хотя бы сейчас, идя ей навстречу, ты останавливаешься любовно и на старческих морщинах этого актерского — ни мужского, ни женского — лица, и на щетинистых усах городового, и на беленьких зубках гимназистки, и на хулиганском оскале рта субъекта, продающего поваренную книгу вместо рубля за пятачок? Не потому ли, что в этой самой толпе ты найдешь торжество своего утопического проекта великой искренности и братства? А если бы ты не верил в эту возможность? Любил бы ты толпу? А почему ты с ненавистью выскочил из вагона? Полно, полно, брось! Все равно у тебя никогда не кончится спор с самим собою».
И, почти успокоенный, Виноградов вернулся домой.
Глава шестая
Швейцар подал ему письмо: «Личному секретарю профессора Аркадия Александровича Тона Дмитрию Дмитриевичу Виноградову». В униженных выражениях кто-то просил его как бывшего студента оказать в чем-то протекцию перед молодым и перед старым Тоном. Виноградов скомкал письмо и сунул его в карман. Неужели улица уже считает его положение официальным? Неужели сам Тон?.. И оскорбительная, стыдная мысль обожгла его мозг. «Ну, конечно, — поднимаясь по лестнице, говорил он себе, — нужно было подготовиться ко всему. Должны же были эти стены придумать какое-нибудь оправдание твоему тунеядству. Эх ты, приживальщик, комнатный Заратустра, жалкий проповедник при электрическом свете! Сядь и напиши родителям покаянное письмо, раз уж ты испугался озабоченной курсистки, мчащихся экипажей и своих собственных воспоминаний о приличных, правильных годах труда». Но вдруг прежний радостный призрак борьбы с электрическим огнем прихожей и холодным блеском паркета в белом зале выпрямил ему грудь. Кого он испугался? Все хорошо, благополучно, ничего нового не случилось, люди обманывают друг друга и самих себя.
Спокойно размышляя, идя через квартиру, весело помахивая рукой, Виноградов невольно остановился: прямо против него, в столовой сидел старик Тон. Он завтракал, и на белом фоне салфетки, заткнутой за воротник, аккуратно двигались его руки с ножом и вилкой. Виноградов сделал вперед несколько шагов, вежливо поклонился и уже хотел пройти к себе, как старик поднял руку с вилкой и сказал своим странно высоким и молодым голосом немного в нос:
— Послушайте, студент! Садитесь сюда. Хотите есть?
Виноградов весь насторожился, как боевой конь, и не задумываясь отвечал:
— Пожалуй, ваше превосходительство.
— То-то, пожалуй. Садитесь — и все тут.
— С удовольствием, генерал.
— Какое мне дело, с удовольствием или без удовольствия? Ведь вот, кажется, умный человек, а не может без глупых слов.
— Ого! — сказал Виноградов, смеясь. — На вас не угодишь, дедушка!
— Чего? — переспросил старик каким-то опереточно-добродушным тоном.
— Вспомнилось мне выражение вашей внучки, Надежды Аркадьевны, — беззаботно произнес Виноградов и стал есть.
— Внучка, внучка, — ворчал старик, — это она мне внучка, а тебе-то она кто?
— Как? На «ты»? — уже совсем весело спросил Виноградов.
— А не все ли тебе равно?
— Да вы действительно большой чудак, генерал.
— Ладно, чудак. Пей пока что вино. Да не это, а красное: оно лучше.
— Вот не думал, что с вами так просто и легко.
— Умным людям всегда легко вместе.
— А откуда вы знаете, что я умный?
— Внучка говорила, а у нее нюх на умных людей всегда верный. Вот только не слишком храбрый ты человек. Заметил я, что меня ты, например, побаиваешься. Так, по существу, ты действительно считаешь меня выжившим из ума, ни для кого уже не опасным чудаком, а внешности… ну, там, скажем, бывшего министра испугался. А не все ли равно, я — бывший министр, ты — будущий. Все ерунда.
— Вы ошибаетесь, Александр Николаевич, — сказал Виноградов с чувством, — я не боялся вас, а относился к вам с безотчетным уважением и как раз потому, что не считал вас, как вы говорите, выжившим из ума…
— Ну, спасибо. Верю. Заходи ко мне иногда вечерком поболтать. Днем работаю. Над чем — не скажу.
Старик поднялся и протянул Виноградову маленькую, нежную, выхоленную руку.
— Хочу вам пожаловаться, — сказал Виноградов, вынимая полученное письмо, — вот, посмотрите, написано: «Секретарю».
— Ну что же, секретарю так секретарю. Не один ли черт?
— Но ведь вы понимаете, почему оскорбительна подобная ложь.
— Чепуха! Это уж ты профессора поблагодари: он и мне тебя секретарем величал. А я от Надежды знаю, что ты так себе живешь. Ну, и живи… Только по правде сказать, нечего тебе тут делать.
— Как?
— Да так… Ну, до свиданья.
Старик прямо повернулся и равнодушной, медленной походкой направился к себе. Виноградов долго смотрел ему вслед и, потирая руки, думал почти вслух: «Ну, чему ты рад?.. Фу, какая прелесть старикашка. Милая, милая прямая спина, милые баки, милые стучащие каблуки».
В этот день Виноградов немного опоздал к обеду и застал старика, профессора и Надежду уже за столом. Сухо поздоровался с молодым Тоном.
— Вы чего такой? — забеспокоился Тон.
— Дмитрий Дмитриевич не в духе с самого утра, — сказала Надежда.
— Нет, ничего, — осветившись улыбкой, заявил Виноградов, — все слава Богу, только на батюшку вашего немного зол. Но и это не беда, когда-нибудь сосчитаемся.
— Что такое? — с круглым от удивления ртом говорил Тон.
— Хотите сейчас? Извольте: зачем вы портите мне репутацию, что я вам сделал?
— Да что случилось? — серьезно, с испугом спрашивал Тон.
— Ладно, ладно, — отмахивался рукой Виноградов.
— Это он тебе мстит за секретаря, — вмешался старик, — понял? Письма официальные начал получать.
— Хо-хо-хо! — уже успокоенно смеялся Тон. — Какие пустяки, да ведь это я для его же удобства придумал.
— Попрошу на будущее время не заботиться о моих удобствах. Мое звание приживальщика меня совершенно удовлетворяет. Вот возьму за это и уеду от вас.