Там, в кровавой массе, уже нельзя было отличить чистое от скверного, выстраданное от надуманного. Там еще существовал СССР – как сумма сломанных судеб, депортаций, меняющих жизнь народов, кровью проведенных границ, отнятого у одних и переданного другим, непредставимая сумма взаимных несправедливостей, тем более жуткая, что роли менялись, каждый мог оказаться и преступником, и жертвой. Сумма наговоренного в бреду, выкрикнутого перед смертью, годами в молчании копившегося в душе; сумма ожесточения, желания восстановить твою личную, выстраданную справедливость. И никто не думает о прощении – лишь о воздаянии и мести, и люди и народы; а это уже действительно поле дьявола, а не Бога, дьявол любит такие дела, чтобы посмеяться и над мертвецами, и над их потомками.
У безымянной могилы в Голодной степи я почувствовал, что дьявол уже в наших планах, в наших мыслях, в наших поступках. Мощь потусторонних проклятий движет нас путями рока, и мы должны быть осторожны, чтобы не стать его слепыми орудиями. Могила на краю мира на мгновение показалась мне центром мира, осью событий, вокруг которой вращаются наши жизни, хотя мы думаем, что мы чисты, ведь мы дети нового времени и нет в нас советского наследства.
…Я поднял гильзу, одну гильзу, чтобы через нее помнить об этом прозрении; старик с сыном закончили с тайником. Было время уходить.
Первые несколько километров баночка с песком просто лежала у меня в кармане, я ее не чувствовал, хотя и помнил, что она там есть. Как сказал старший Даукен, мы возвращались ровно тем же путем, которым пришли, – но я не мог узнать ни единого холма, словно, взбудораженное проходом людей, пространство после складывалось по-новому.
Уже на второй день обратного пути я ощутил, что мой легкий груз как-то изменился. По мере того как мы покидали Бетпак-Далу, песок, набранный у могилы, переставал быть просто песком, становился веществом памяти.
Когда мы вышли к машине, я стал пить из канистры, пока меня не стало рвать теплой этой водой. Мы снова поехали через полигон; пока нас не было, мародеры, как трудолюбивые жуки, успели прогрызть новые дыры, свалить водокачку, нарыть еще траншей.
Около дома старик лишь для вежливости предложил зайти внутрь; вероятно, он считал, что давний долг уплачен, давний грех – если он был – снят, и теперь не хотел, чтобы я задерживался. Я сел за руль, думая сразу ехать в Балхаш, отдавать машину, придумывать какую-нибудь историю про результат «исследований древней акватории Аральского моря и перспектив ее ирригационного освоения», а наутро покупать билеты в Караганду.
Когда уже вечерело, я выбрался на асфальтовое шоссе; наконец-то можно было прибавить скорость и перестать глотать пыль, пробивавшуюся через все фильтры. Я представил, как доберусь сейчас до озера, найду первый попавшийся съезд к берегу, сброшу задубевшую от соли одежду, войду в воду… Смыть с себя Бетпак-Далу, выкинуть из головы проводника Даукена, разграбленный полигон, тайные тропы, нырнуть глубоко-глубоко, чтобы сдавило барабанные перепонки, вынырнуть, вдохнуть влажного воздуха, нырнуть еще…
Меня резко обогнала черная тонированная «девятка», затормозила перед носом джипа; вторая уперлась в задний бампер, врубила дальний свет.
Кто-то видел, как мы возвращались с Даукеном, кто-то выследил нас – и принял меня то ли за заказчика, то ли за курьера; мне дали отъехать от дома Даукена, от поселка на пустынную трассу… Мой шофер, которого я не взял к Даукену, сдал меня, рассказал кому-то, что я не настоящий ооновец? Что буквы UN – ширма? Даукен послал их?
Километрах в тридцати впереди была бензоколонка на перекрестке дорог; там иногда, раз в два или три дня, дежурил экипаж дорожной инспекции. Вот только бензина мало, я рассчитывал заправиться на обратном пути – как раз на той колонке, что впереди.
Если бы я боялся, я бы остановился; но страх погнал вперед. Я притормозил и, когда «девятки» притормозили тоже, съезжая на обочину, вывернул руль вправо, переехал неглубокий кювет и дал газ. К моему счастью, обе «девятки» рванули за мной – если бы одна осталась на асфальтовой дороге, мне пришлось бы хуже. А так они потеряли время, побуксовав в кювете, одну машину пришлось толкать, и я успел оторваться на расстояние, делающее бессмысленной стрельбу. Я поехал к бензоколонке, только по пустыне, и, влекомые инерцией погони – или опасающиеся снова застрять в кювете, – «девятки» рванули по моим следам.
К заправке я вылетел из-за холма, до нее оставалось метров двести или триста.
С двух сторон от единственной колонки стояли два черных «Гелендвагена», два джипа-призрака, что встречались мне в эти недели на шоссе, огибающие Бетпак-Далу. Видимо, меня гнали на них, как загонщики подводят зверя под выстрел охотника.
Деваться было некуда. Если бросить машину и попробовать укрыться – заметят, выследят. Развернуться, таранить одну из машин погони? Усиленный отбойником передок «Ниссана» выдержит, но что потом, бензина-то на донышке… И тут я заметил, что из бензобаков обоих «геликов» торчат заправочные шланги; они не ждали меня, подъехали только что, две или три минуты назад.
На заправке я развернул машину так, чтобы видны были надписи UN, выскочил и бросился к «Гелендвагенам» с криком «Спасите!». Решение пришло само – авось хозяева джипов брезгливо пожалеют ооновца, попавшего в переплет…
«Девятки», как меньшие хищники перед большими, не решились подъехать к черным джипам. Наружу выбрались преследователи – восемь человек, два пистолета и помповое ружье, кочевые казахи, с детства привычные к оружию, но не по-солдатски, а по-пастушески. Обычные трассовые налетчики; может, Даукен их послал, передумал отпускать меня, знающего теперь его секрет? Городские «братки», наверное, отступились бы при виде двух «Мерседесов», а эти спокойно пошли вперед, словно чувствовали, что окрестная пустыня на их стороне.
А я наконец рассмотрел двоих людей, стоявших около джипов – джипов с новенькими российскими номерами, которые только-только начали выдавать! Они были не менее странными пришельцами здесь, чем я сам; судя по выучке, военные или милиционеры, спецподразделения или что-то похожее.
Один поднял руку, останавливая меня; сзади молча подходили казахи. Стекло передней двери джипа поехало вниз, охранник коротко переговорил с кем-то внутри. И тут же показал мне – подходи.
Казахи не остановились; замедлили шаг, поднимая оружие. Оба джипа стояли слишком близко к колонке, были только что заправлены, – нехорошая ситуация для стрельбы. Тогда охранник, стоявший у правой машины, открыл заднюю дверь, взял с сиденья и навел на моих преследователей автомат.
…«Девятки» отъехали задним ходом, развернулись, и красные огоньки их стоп-сигналов начали удаляться в пустыню; один из водителей, ничего не спрашивая, пошел к моему джипу, а передо мной распахнулась дверь «Гелендвагена».
В салоне было темно, я различал только фигуру на заднем сиденье, человека невысокого роста.
– Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Марс.
Голос был глубокий, сильный, хотя звучал тихо. И от пережитого ужаса, от страха, что меня оставят здесь, на бензоколонке, от ощущения издевки, – позывной он мне, что ли, свой сказал, – я ответил так, будто говорил с давним приятелем, известным хохмачом:
– А я Фобос.
Человек во тьме хмыкнул, потом негромко, словно привычка соблюдать тишину вошла в плоть его и кровь, но с удовольствием рассмеялся; смешок погрубее донесся и с переднего сиденья.
– Неплохо, неплохо, – сказал он. – Дело в том, что меня действительно зовут Марс.
И уже вперед, водителю:
– Трогай, Данила.
«Гелендваген» завелся и выехал с колонки.
Я понимал, чего от меня ждут, и честно рассказал про заказ отыскать Кастальского, про поход в Бетпак-Далу, про свое прошлое; только про воспоминания бабушки и деда Михаила не сказал ни слова.
Марс слушал, иногда что-то уточнял, просил объяснить, почему я определенным образом подумал или поступил. Я отметил про себя, что он профессионал в расспросах – и наверняка в допросах, уже начав догадываться, кто он такой, – в странствиях я уже встречал подобных ему.
В те годы по России и сопредельным странам ездили команды конкистадоров, проводивших своего рода инвентаризацию: кто владеет теперь особо интересными предприятиями, активами, насколько они защищены. Наполовину эти разведчики служили бизнесу, наполовину государству, и не понять было, чьи интересы первенствуют, да и есть ли на самом деле разделение интересов.
Марс явно был не из КГБ, а из армии; майор или, что скорее, подполковник. Чины невеликие, а в Марсе чувствовалась властность не по чину. Значит, либо военная прокуратура, либо особый отдел, либо, что вероятнее всего, армейская разведка. Действующий офицер? Отставник, входящий в круг доверенных лиц?
Марс задал мне еще несколько вопросов; у меня мелькнула мысль, что, подобно Кастальскому, он предложит мне работу. Но Марс всего-то предложил поужинать в кафе; кажется, он немного томился тут, в пустыне, томился в новой роли, которая, словно форма с чужого плеча, сидела на нем не очень ладно, и был просто рад возможности отвлечься, провести вечер с мелким плутом, с фальшивым сотрудником ООН – эта выдумка ему очень понравилась.
В последние минуты дороги – в городе по-прежнему почти не было света, только редкие отблески костров – я рисовал в воображении портрет Марса, сидящего во тьме напротив. В ресторанчике оказалось, что я угадал только одно: седые волосы.
В темноте он казался полноватым, добродушным, словно повар. А на свету я рассмотрел, что он хоть и невысок, не широк в плечах, однако крепок, словно гимнаст, маленький молотобоец, кующий подковы для пони; лицо не резкое, не командирское, простоватое, с татарскими раскосыми глазами – и в то же время серьезное, значительное. Я видел такие лица в старых альбомах, на фотокарточках военных годов, лица пастухов, крестьян, ставших волей войны лейтенантами, полковниками, генералами.
– Ребята сейчас подойдут, – сказал Марс, как бы недовольный тем, что вынужден пользоваться этим штатским словом «ребята», а другого не может найти.