Ранним утром, в белесых северных сумерках, в час туманов и перламутрово-молочной воды, мы приехали в поселок. За пять лет жизни в новой стране мне много раз приходилось бывать в деревнях. Но только там я окончательно понял, как изменилась деревня за эти годы, как увеличились огороды с картофельными грядами, насколько больше стало ставень, дверей, калиток, ворот, запоров, замков, дворовых и цепных собак; на улицах ночами не горели фонари, свет из окон не пробивался сквозь плотные занавеси. Ночная тьма, укрывшаяся во дворах, дышала в лицо коровьим дыханием в хлеву, ворочалась в грязи, как свиньи, испуганно хлопала крыльями.
Наша перепачканная грязью, потерявшая черный лоск машина ехала по поселку, и рано поднявшиеся сельчане настороженно смотрели вослед, словно любая новость, любая перемена были нежелательны здесь, поскольку от жизни уже не ждали никаких поворотов в лучшую сторону. Здесь не верили в победу Ельцина, угрюмо ждали будущего, и любые слова, уверения, угрозы были уже недействительны. И, казалось, нас вполне могут убить и похоронить на дальней делянке – просто потому, что чужаки.
Мы объехали еще несколько поселков – говорили, что присматриваем, где снять дом, чтобы поблизости были самые рыбные места. И всюду пытались найти след того московского контролера, передавшего сообщение про бунт и пропавшего. Было похоже, что он действительно выбрал удобный момент и сбежал с деньгами, а словом «бунт» напустил туману, сбивающего с толку. Но стоило спросить: говорят, у вас тут какой-то новый хозяин появился, новые дела завариваются – и люди отвечали: нет, ничего у нас тут нового; и отвечали так, словно он есть, этот новый хозяин, ходят о нем какие-то слухи, он вообще из слухов соткан, никто его не видел, никто не знает, кто он на самом деле, но – ждут. Он рядом, он близится; он обязательно придет.
Конечно, у Марса чесались руки взять кого-нибудь за горло. Марсу был нужен результат, конкретный виновный, чей-то скальп – а мы ловили пустоту. А еще я заметил, что Марс, похоже, не хочет раньше времени возвращаться в Москву. Он словно отсиживается здесь, в медвежьем углу, даже прячется; тогда толковали о том, что второй тур будет отменен, что в столицу введут танки; он НЕ хочет участвовать. Я стал наблюдать за ним – вдруг он что-то знает? Или уже имеет опыт? Участвовал в штурме Белого дома в девяносто третьем? Нет, вряд ли он бегал с автоматом или командовал. Договаривался с танкистами, с теми, что стреляли с моста по парламенту? Им, я слышал, платили за штурм. Опасается, что ему снова прикажут участвовать в этих делах? А потом уберут как опасного свидетеля? Хочет умыть руки? Может быть, может быть… Кто-то мне рассказывал, как он улетал в девяносто третьем в дни московских боев из Шереметьево в кабине пилотов, сопровождал важного чина, спешившего якобы по делам в Ростов, а на самом деле убежавшего от принятия решений… Может быть…
Но ведь ему нужно будет чем-то оправдать свое отсутствие, – вдруг понял я. И оправдание должно быть очень весомым. Я по-другому увидел оружие в багажнике машины, Мусу, Данилу, Джалиля, самого Марса, себя с ними… Марсу нужен не просто результат, а чья-то кровь. Операция, маленькая война. Режим тишины останавливает его, но не остановит, если он найдет подходящие время и место. Кто-то из бойцов наверняка осведомитель начальства, Марс не может просто выдумать все от начала до конца. А вот немного переиначить события, преувеличить угрозу, подчеркнуть свою решительность – может…
Еще ничего не произошло, но ситуация уже сложилась так, что мы шли навстречу какой-то схватке.
Марс не спешил требовать, чтобы черные лесорубы возобновили платежи. В принципе, он мог бы это сделать, мы уже выяснили, кто главный, кто нет, у кого больше всего лесовозов, как работает весь механизм, на кого следует надавить. Но нет – он гнул свою линию, и мы снова ездили по поселкам, ходили по домам, якобы ища постой, и разговаривали, разговаривали, разговаривали…
Нам встречались заскучавшие без писем в обком сплетники, тихие и не очень домашние сумасшедшие, просто люди с «пунктиком», вроде шахматиста-любителя, игравшего со всей страной матчи по переписке, или добродушного дядьки – отставного военного. Тот, в прошлом артиллерист, оказалось, на пенсии уверовал в существование НЛО и теперь все время проводил в тайге у озера, где якобы видели в небе необычные свечения, старался их заснять на старенький фотоаппарат. Был еще старик-библиотекарь из упраздненного библиотечного пункта, тот по газетным фотографиям высчитывал площадь родимого пятна на лысине у Горбачева – если окажется, что оно занимает одну шестую часть черепа, как СССР занимал одну шестую часть суши, то это знак Антихриста.
Эти безумцы вывалили на нас ворох домыслов, фантазий, иногда забавных, иногда беспокойно-мучительных. И столько там было всякой шелухи, ненужных подробностей, отвлекающих внимание, что казалось, кто-то нарочно все так устроил, собрал импровизированную команду параноиков, лишенных общения в скученном мире поселков, и натравил на нас.
Но за всем этим мусором, за недовольным молчанием лесорубов было еще что-то. Это что-то не в поселках располагалось; оно было по соседству, оно немного, но выдавало себя – я много знал лесных поселений, и нигде не боялись леса, лес был кормилец, лес был дом; а тут – пусть и в речах людей не совсем уравновешенных – часто проскальзывал недобрый, угрожающий образ тайги; так не могло быть – и так было.
Жители или, скорее, часть жителей знали какую-то тайну, а другие ее чувствовали; но никто не спешил ее открывать.
По одному поселку я бродил несколько часов, специально облазил окраины, свалки, ближний лесок. В поселке чего-то не хватало. Мне даже показалось, что так могли выглядеть деревни после прохода зондеркоманды – кого-то увезли, но сторонний наблюдатель, не могущий войти внутрь домов, не заметит отсутствия.
Потом я понял, кого тут нет, – в поселке пропали все бродяги и бичи, словно ушли куда-то. Никто не кучковался у подсобки магазина, не селился в брошенных домах, не искал плевой подработки, вроде поколоть дрова – на бутылку.
Я встречал священника, которому бандиты сдавали бродяг на исправление – строить храм. Знал, что порой в местах еще более глухих, чем эти, бичей делают рабами на маленьких рудниках – но здесь нечего было добывать, ни золота, ни платины, ни драгоценных камней. В северных городах накануне зимы бродяг грузили в эшелон, а иногда и в самолет, вывозили на юг и высаживали на перрон или летное поле, иначе всю зиму милиция находила в подвалах трупы замерзших; я видел бродяжьи миграции, когда по одному слуху пустели городки – слуху, что где-то можно получше устроиться, постоянно что-то воровать.
Но все же отсутствие бродяг показалось мне подозрительным. Я аккуратно попытался выяснить, были ли они в здешних местах вообще; выяснилось, что были; кто-то вспоминал, как полтора года назад стащили белье с веревки, кто-то – как разгромили трансформатор ради медной проволоки… Но об этом говорили – сами того не замечая – как о чем-то, что никогда не вернется.
Я внимательно изучил карту тамошних краев; я знал, что такая странная атмосфера возникает там, где что-то «фонит»; несколько раз я находил так старые гулаговские лагеря.
На карте ничего не было – только поселки. Но карта-то была еще советской, множество объектов на ней просто не обозначались. Хотя при определенном навыке ты мог их найти: узкоколейка, ведущая в никуда, грейдерная дорога, заканчивающаяся в лесу… Узкоколейки и дороги положено обозначать, они-то и выдают: с карты что-то убрали.
Непонятный обрывающийся грейдер я и нашел. Местные сказали, что там когда-то была исправительно-трудовая колония, но ее давно закрыли и дорога не используется.
Компас ищущих чувств указывал в ту сторону; я предложил Марсу проверить, куда на самом деле ведет грейдер. Сделать вид, что мы уехали, попрощаться с хозяином съемного жилья – и скрытно двинуться в ту сторону.
Еще два-три дня назад Марс послал бы меня подальше; но время шло, результата не было, и ему, кажется, было все равно, куда направиться, – он хотел ясности, согласен был на любого противника, только бы явного. Бойцы, конечно, покрутили пальцем у виска – зачем проверять заброшенную колонию, – и реакция их как раз окончательно убедила меня, что проверить стоит.
Джип пришлось оставить, загнать в лес еще на первых километрах; кое-где грейдер размыло, и на камнях мы пробили поддон картера вместе с защитой. Муса показал взглядом, что он думает обо мне с моей дурацкой идеей, предложил вернуться и взять в поселке другую машину; а мне начало казаться, что события ведут нас, что это правильно – идти к цели именно пешком.
Марс, удивив бойцов, поверил моей интуиции. Мы спрятали машину, перепаковали снаряжение в четыре рюкзака; Данила нес пятый, особый, с усиленным металлическим каркасом; Марс сказал, что это дальнобойная радиостанция на крайний случай.
Мы шли весь день. С насыпи грейдера сбегали в тайгу тропы охотников, рыбаков и старателей, каждая куда-то вела, зачем-то была проложена, и мои спутники подчинились самовластной направленности пути, уже не спрашивая, почему мы идем именно сюда.
А я постепенно начал вникать, вчувствоваться в новый для меня лес, рассеченный озерами, карабкающийся на редкие гранитные сопки, наполненный ручьями, лес, где ныли в скрипящих стволах низких сосен пули и осколки давних сражений. Здесь шла долгая война без фронта, сталкивались малые отряды финских и советских солдат, невесть как находившие друг друга в топких пространствах болот. Где-то здесь погиб двоюродный брат бабушки Тани Павел, отступавшие товарищи не смогли вынести его тело с поля боя, и, может быть, – в болотах плоть не гниет, а мумифицируется – оно до сих пор лежит в слоях торфа под гатью, за которую дрались они с финскими пехотинцами.
Черная торфяная вода струилась в протоках меж озер, черную торфяную воду пили деревья, и, казалось, они черны изнутри. Удивляясь сам себе, я мысленно попытался отыскать в равнинах болот тело двоюродного деда, обратиться к нему, неупокоенному мертвецу, которому ведомы все тайны, ведомые болотам.