Задняя дверь была заперта на ключ. Сам врезал замок, а ключей было только два: один у него, второй — у девчонки, на которую он крепко запал… Минуту подождал, сидя на корточках — не покажется ли кто из темноты. Вскрыл смазанный замок, проник в узкий коридор. Темнота как в заднице, но знал наизусть каждый поворот, на ощупь добрался до нужной двери…
Только вошел в квартиру — обвили холодные руки, девушка прерывисто задышала в нос, стала жадно кусать в губы, чуть не вырывала их с мясом.
— Подожди, Ляля, — он отстранился. — Никто не видел, как ты пришла? Свет не включала?
— Не видел, Глебушка, не включала. Снимай свои обноски, проходи, я постель уже расправила…
Такое ощущение, что это была не похоть, а страх. Он сам его чувствовал — животный, первобытный, выползающий из потаенных уголков, он набухал, как тесто на дрожжах, обволакивал…
Жилин скинул шинель, избавился от кобуры, стащил штаны, позабыв, что для начала надо разуться. Кровать не издавала предательских звуков — давно об этом позаботился. Миловались как кролики — быстро, суетливо, плюнув на размеренное удовольствие. Не до радостей сейчас, только забудешься, отвлечешься — голова и покатилась… Ляля захлебывалась, ей было больно, но терпела, даже выдала пару сладострастных стонов — ведь любовь, подлюка, сильнее, чем какая-то там боль! Выпали, тяжело дыша, на кровать.
Мглистый свет пробирался в комнату сквозь щель в занавеске, обозначал кровать, женский профиль, размеренно вздымающуюся грудь, бусинки пота на лбу. Несколько минут молчали, приходили в себя. Угловая квартира, за стеной тихо — там когда-то проживали пособники большевистского режима, взрывавшие немецкие склады, — их пару месяцев назад расстреляли в Грозовой балке. Наверху старуха — глухая, слепая, да еще и ни черта не соображающая. Квартирку для встреч он подобрал хорошую — и встречи эти носили не только рабочий характер.
Жилин дотянулся до пачки папирос на тумбочке, там же нашарил коробок спичек, закурил. Возвращались дурные мысли, будь они неладны…
— Что делать, Глеб? — Подружка натянула на горло одеяло, прижалась к нему всем телом. Ее знобило. — Мне страшно, Глеб… Молились, лбы разбивали, а толку никакого… Завтра Красная армия придет, вешать нас будет на всех столбах. Натворили мы, такого натворили, что на десять расстрелов хватит… Как выкручиваться, Глеб? Эх, не на тех мы с тобой поставили…
— А на кого надо было ставить? — со злостью выплюнул Жилин. — На жидов с партбилетами? Ненавижу их… Тебе-то что, Лялька? Ты у нас чистая, непорочная, ни в чем таком не замешана, с тебя как с гуся вода. Ну, объяснишь чекистам, почему тебя не трогали, почему не насиловали и в Германию не угнали — ты же умная, отбрешешься. Главное, веди себя скромно, не строй героиню, будто бы ты тут легенда подполья, глядишь, и обойдется…
Ляля не ответила, задумалась. Девочка была умна не по годам. Сегодня только сглупила — в участок приперлась. Видать, окончательно от страха разум потеряла. Но это можно как-то объяснить, мало ли какой народ туда приходит.
Обычная девчонка, в 1940-м окончила школу, училась в техникуме на педагога начального образования. Когда пришли германцы, перебралась в контору на железнодорожной станции — писала без ошибок, соображала с лету, да еще и по-немецки, пусть с трудом, но изъяснялась. Немцы ее не трогали, полицаи не приставали — а почему, простые люди не задумывались. Отца потеряла в 1938-м — забрали человека прямо из мастерских ж/д станции, назад не вернули — сгинул на колымских просторах. Мамаша в тяжкие подалась, связалась перед войной с освободившимся уголовником, по «малинам» висла, потребляла не в меру — однажды и нашли обоих зарезанными, с выпущенными кишками.
Ляльку тетка забрала — не больно-то охочая до Советской власти, но умная, оттого и выжившая, да еще и Ляльку жить научила. Девчонка вышла бойкая, рядилась под своих среди преступников, близких к подполью, пусть не лезла в первые ряды, держалась на галерке. Подпольщиков сдавала в гестапо, но умно, не так, чтобы сразу на нее подумали, подставляла под удар другого, а сама выбиралась сухой из воды. Ее ни разу и не подозревали. Хорошая девчонка, порядочная, комсомолка — и даже билет свой комсомольский сохранила с печатями членских взносов.
Порой подпольщики бесследно пропадали, случалось, что и тела не находили — и свои же обвиняли их в трусости и дезертирстве. Порой каратели устраивали облавы, накрывали ячейки, а потом показательно вешали запытанных до полусмерти людей. Лялька неизменно оставалась в стороне.
Снюхалась с Жилиным — помощником главы полицейского отделения Касьянова, чувство возникло, но встречались тишком — в пустующих квартирах. Кто она, знали только верные товарищи, но какая нынче верность, когда каждый за себя, а на соратников плевать с высокой колокольни? Все шло гладко, пока германская армия громила коммунистическую сволочь. Но сейчас… поди разберись в этом водовороте, кто останется верен, а кто сдаст тебя со всеми потрохами. Но ничего, Лялька, как обычно, выкрутится, а вот он…
— Да я-то справлюсь, — бормотала девчонка, ластясь к нему. Жилину было не по себе — уж больно холодом от нее веяло, словно померла и уже остывала. — С тобой-то что будет, Глеб? Убьют тебя, дурака, а куда я без тебя? Прикипела, люблю сильно… — Она обняла его, сжала пальцами плечо, сделала больно. — Давай сбежим, а, Глеб? Пошлем всю эту бодягу к чертовой матери? Предчувствия у меня дурные, не пофартит немцам. Будут отступать, до границы докатятся или еще дальше. Уедем, Глеб, затаимся где-нибудь, отсидимся? Мы же не герои, чтобы до последней капли крови за великую Германию от океана до океана…
Героями они точно не были, служили тем, кто сильнее. Но патологическая ненависть к коммунистам все же бурлила в крови. Какого хрена Красная армия вдруг набрала силу, отогнала немцев от Москвы, накостыляла под Сталинградом, выстояла летом под Курском, а теперь гонит обратно на запад «непобедимое» германское воинство?
Он снова потянулся к папиросе, задымил.
— Глеб, почему ты молчишь? — Она внезапно догадалась: — Ты что-то задумал?
— Есть одна мыслишка, Ляля, — неохотно признался Жилин.
Мыслишка действительно имелась — завиральная, но больно назойливая. Шепнули ему по секрету нужные люди в комендатуре: мол, есть там один заветный кабинет, а в кабинете сейф. Куш — громадный. Провернуть выгодное дельце, а дальше — хоть трава не расти. Можно валить куда подальше — хоть с Лялькой, хоть без нее. Глупо продолжать ишачить на немцев — проиграли, господа хорошие. Но все должно быть по-умному, и одному не справиться. А Лялька в этом деле точно не помощник…
— Говори, — потребовала девица.
Ишь, какая прыткая… «Люблю, люблю», а как себя поведет, когда откроются все карты?
— Пока все вилами по воде, Ляль, неясностей много, надо подождать, присмотреться…
— Да куда уж дальше ждать! — возмутилась она. — Большевики завтра-послезавтра войдут в город. Ваш участок на передовую отправят — аккурат на их пулеметы! Не выживешь ты, Глеб, убьют тебя. Ноги надо делать — не позднее, чем завтра, пока вас всех на восток не отправили. Тогда уже не сбежишь…
— Так, цыц! — Он рассердился. — А ну, не перечь! Кто в доме хозяин? Будешь слушаться меня, Ляля, тогда все у нас получится. Имеются сведения, что наш участок на передовую не отправят — не такое уж мы бравое войско против регулярной армии. Будем бегство господ офицеров прикрывать, следить, чтобы партизаны чего не учудили. Сведения достоверные. Сидишь в городе и не рыпаешься. Идешь к тетке, там и будь. Красные придут — изображай радость. Тебя не тронут, ты же позаботилась? Все, кто знает, что ты на нас работала, уйдут на запад. А остальные уже далече — на том свете. Единицы знают, кто ты такая. Сделаем так, чтобы их стало еще меньше. Про меня пока забудь. Сделаю дело — найду тебя. На запад не пойду. Проберусь в Смоленск — вместе будем, Ляль. Пусть не через неделю — позже, все равно будем. А ты подстраивайся под новую жизнь, изворачивайся, божись в верности делу Ленина-Сталина или кого там еще. Билет комсомольский из чулана достань, сдай для верности чекистам кого-нибудь из оставшихся — не говори, что не знаешь про них. Да хоть партийной заделайся, карьеру сделай, мне без разницы.
Жилин натянуто засмеялся. Девушка застыла, прежде чем взорваться. Жилин смял в блюдце окурок.
— Шучу, Ляля, шучу, шуток не понимаешь? Неделя, максимум две, и я тебя заберу. Вернусь с новыми документами, уедем, переберемся для начала в Среднюю Азию, в Фергану например, — там ни русских, ни коммунистов не любят. Потом переправимся в Турцию, заживем по-человечески. Деньги будут, много денег будет. Не веришь?
Взрыв все-таки произошел. Но за окном — где-то в городе, в нескольких кварталах от убежища. Долбануло так, что зазвенела посуда в шкафу. Ойкнула Ляля, сжалась в комок. Вряд ли Красная армия так быстро подошла к городу. Видимо, подпольщики подорвали очередной конвой или склад. Вконец оборзели, твари!
Жилин вскочил, метнулся к окну, отогнул занавеску, кипя от ярости.
Над крышами в центре города разгоралось зарево…
Глава двенадцатая
Майор Ваншенин все же подписал командировку — с таким видом, словно делал одолжение. В бухгалтерии командированным выдали суточные, на проезд до места назначения. Максимов убыл в Рязань, Боря Чайкин — в Брянскую губернию. Особо никто не возражал — надоело сидеть на месте.
Из Приморья никаких вестей не поступало — создавалось ощущение, что семейство Герасимовых замело все следы.
Павел тонко намекнул: а почему бы нам не рвануть к океану, не развеяться? Майор Ваншенин чуть не выбросил его в окно за такое предложение — во всяком случае, стиснул кулаки и посмотрел очень выразительно.
— Болдин, не наглей. Не позволю тратить государственные деньги на разные глупости. Ты представляешь, сколько стоит проезд до Приморья и обратно? Проще там остаться жить — все равно толку от тебя никакого. Иди, работай, выясните, мать вашу, хоть что-нибудь!