На гургула с ручным лешим и лысой женщиной туземцы не обратили почти никакого внимания. Несмотря на вечерний час, из-под навеса над током доносился разноголосый храп. Поскольку погода была безветренной, при приближении обычные деревенские запахи перекрыл аромат перегара, мочи и пота. Не меньше полутора десятков мужиков спали под навесом на охапках ячменной соломы, а то и просто на голой земле.
— Зря пришли, — оценил обстановку Семен. — Похоже, клоунов тут и без нас хватает.
Праздного любопытства ради, он захотел обойти человеческое лежбище по кругу, но круг этот замкнуть не смог.
— Гургул! — раздался хриплый голос за его спиной. — Гургул тарах-тибидахнутый!
Семен оглянулся. Перед ним стоял детинушка лет тридцати. В засаленной до безобразия рубахе и штанах. Был он примерно с Семена ростом, но явно тяжелее, в том числе и из-за довольно заметного брюшка. «В будущем данную форму назовут „пивной живот“ — мысленно усмехнулся гургул. — Чего ему надо?»
— Эх, дубинушка, ухнем! — промычал детина и начал придавать ускорение своему орудию.
«Однако, — озадачился Семен. — Вообще-то, у него в руках ствол березы вместе с корнем. Всякие отростки, естественно, давно обломаны, так что эта деревянная дура напоминает просто первобытную палицу. И что, он собирается меня ею бить? Первый поединок с неандертальцем в этом мире занял времени вроде бы меньше, чем один замах данного оппонента. А ведь с тем хьюггом мы успели обменяться добрым десятком ударов».
Семен чуть подался в сторону, и сучкастое корневище просвистело мимо.
— Подернем — сама пойдет! — ободрил себя детинушка и вновь, поднапрягшись, начал разгонять свое приспособление — уже с другой стороны.
— «…Много песен слыхал я в родной стороне, — печально сказал ему Семен. — В них про радость и горе мне пели…»
Он не спеша сменил опорную ногу, выдохнул воздух и врезал незнакомцу правой снизу в челюсть. Тот постоял пару секунд в задумчивости, а потом уронил оружие и рухнул на землю.
— «…Из тех песен одна в память врезалась мне — это песня рабочей артели…» — продолжил цитировать Шаляпина Семен. — Сам ты тарах тибидахнутый — чуть палец из-за тебя не выбил!
Народ между тем начал просыпаться. Он кряхтел, кашлял и шумно испускал газы.
— Гургулы наших бьют, — отметил бородатый всклокоченный мужик и протяжно зевнул. — Может, осталось чего?
— Отапел, что ли?! — удивился другой. — Вчера все дотибидахали. Давай, собирайся — рассвет уже мапится!
Надо сказать, что почти все мужчины здесь были, по местным меркам, довольно крупные и широкоплечие. Совсем уж молодых мало, в основном лет по 25—30. Один из них пихнул в бок соседа, продолжавшего безмятежно дрыхнуть:
— Киля, вставай, тапом те в капу!
— Пошел в мапу! — ответил Киля. — Куды в таку рань?!
— Вставай, тап тибидахнутый! Миля выпить примапил!
— Наливай! — взвился было разбуженный, но быстро понял шутку, опустился на место и простонал: — М-м-м, башка тапится!
— У всех тапится, — пробурчал кто-то с краю. — А тибидахать надо — вчерась порешили!
Какой-то совсем уж зачуханный ватажник, отдыхавший даже без подстилки, обратился к Семену:
— Слышь, гургул, что стоишь, как тап мапий?! Воды бы принес — вишь, как людям тапово.
— Тибидахал я ваши капы! — гордо ответил Семен. — Капить надо меньше, мапы таповы!
— Ну, пускай леший твой или девка смапятся, — не отставал туземец. — Сушняк тапит, а тибидахать тап знает куда!
— А тапом в капу не хочешь? — лениво огрызнулся Семен и отошел в сторону.
Народ пробуждался, судя по всему, с великого перепою, но, несмотря на это, куда-то мужественно собирался. Кряхтя и охая, мужики справляли нужду (отойдя на пару шагов в сторону), поправляли плетеную обувь, пристраивали за спиной пустые мешки, разбирали копья-рогатины. Тот, которого Семен отправил в нокаут, очухался, встал на четвереньки и начал блевать. Спустя некоторое время он прекратил это занятие, уселся на землю, взялся руками за голову, обвел присутствующих задумчивым взглядом и изрек:
— Тибидахал я такую тапню! Мы за народ мапимся, капами своими тапим, а нас!.. А они!.. Отапели совсем! Да пошли все в мапу, тапом им в капу!
Народ прекратил сборы и стал переговариваться в том смысле, что, мол, действительно, это не жизнь, а сплошной тарах и даже тибидах! Обсуждение становилось все более оживленным и возмущенным. Суть его Семен улавливал с трудом, но постепенно стало заметно, что в толпе все обращаются, в основном, к широкоплечему белобрысому парню, опухшая рожа которого покрыта веснушками. Наконец общее решение было принято. Звучало оно примерно так:
— Верно говорит Филя: как тарах, так тибидах, а как тапом в мапу, так тибидах тарах!
Порешив на этом, мужики начали составлять обратно в пирамиду свои рогатины и снимать заплечные мешки. Миля и еще двое парней куда-то отправились — уверенным, но не очень твердым шагом. С собой они прихватили кособокий глиняный кувшин с обколотым горлышком. Минут через пятнадцать они вернулись: посудину Миля держал двумя руками перед собой, боясь расплескать содержимое. Народ приветствовал прибывших радостными криками. Суть их сводилась к утверждению, что Миля, в отличие от некоторых, настоящий тал, и с ним можно тибидахать любой тарах.
Кувшин пошел по кругу. То, как народ пил, привело Семена в полное недоумение. Оно еще больше возросло, когда люди начали на глазах косеть, а в посудине что-то еще оставалось! Любопытство бывшего ученого взяло верх, и Семен махнул рукой на гордость вождя и учителя народов:
— Мужики-и! — заныл он. — Дайте тибидахнуть!
— А-а, гургул! — заметил-таки Семена подобревший народ. — Ты почто Филю тапнул?
— Он первый мапиться начал! — не смутился попрошайка. — Дайте глоточек!
— Самим мало! — сказал народ. — Будем мы еще тапаных гургулов поить! Спой-спляши, тогда дадим!
— А в капу меня поцеловать не хотите? — ехидно поинтересовался Семен
— А тапом по мапе?! — слабо возмутился народ. — Тибидахай отсюда! Нам еще целый день сегодня тарахаться. Может, без капов останемся за людей наших, а ты последнее забрать хочешь?!
— Не-ет, — осенило Семена. — Никуда вам сегодня тибидахать не надо. Тарахайтесь сколько хотите!
— Это почему же не надо? — заинтересовался народ.
— Тибидахнуть дадите — тогда скажу!
После краткого обсуждения кувшин Семену все-таки дали — с условием, что только один глоток. Он, правда, и его не выпил — поперхнулся, закашлялся и вернул кувшин. Народ стал ржать и выражаться в том смысле, что нонеча не то, что давеча!
Вообще-то, плюясь и кашляя, Семен ломал комедию. Ему нужно было время, чтобы осознать результаты проделанного опыта. Дело в том, что в кувшине оказалось не пиво и не бражка, а самый настоящий самогон — с сивушными маслами, с полынным привкусом, но настоящий! «Откуда?! Сами додумались, или мое тлетворное влияние сюда докатилось?! Вот тебе и глухомань… Надо выяснить!»
Однако прежде, чем заняться дальнейшими исследованиями, следовало расплатиться за полученную дозу.
— Ну, — вопросили мужики, — и почему же мы сегодня никуда тибидахать не можем?
— А потому, — снисходительно ответил Семен, — что сейчас не утро, а вечер!
— Да?! — хором переспросил народ и, отвесив челюсти, стал разглядывать небо. Вообще-то, соленосов такая ситуация, похоже, устраивала — никуда идти они не хотели. Тем не менее возник спор: с какой стороны в этой деревне солнце всходит, а с какой садится? В конце концов большинство пришло к выводу, что гургул скорее прав, чем наоборот, и это дело надо отметить. Миля вновь отправился за самогоном, и Семен увязался за ним. То, что он увидел в местной «пивоварне», вышибло у него слезу умиления: там действовал самогонный аппарат! Причем его — Семеновой — конструкции: глиняный котел с бражкой, накрытый вогнутым блюдом, в которое налита вода. «Вряд ли они изобрели это сами! Но как узнали, как сюда попало мое „ноу хау“?! Впрочем, подходящей посуды тут полно, а времени, чтобы принести весть о новом напитке, было предостаточно. Все понятно, но… Но какая восприимчивость! Какая мощная тяга ко всему новому!! Прямо чувство гордости за предков охватывает! А полынь тут при чем? Ну, наверное, при том же, при чем хмель в родном мире — вкусовая и ароматизирующая добавка».
Своих людей Семен увел ночевать в неблизкий перелесок. В непосредственной близости от бригады пьяных соленосов он испытывал беспокойство не только за судьбу Нилок, но и Пита. Сам же, рискуя здоровьем, вернулся, задавшись целью прояснить местные обстоятельства.
К следующему вечеру он их прояснил, а еще через сутки пришел к выводу, что отсюда надо сматываться — и побыстрее. Ватага соленосов проводила время в Пендюрино довольно однообразно. Когда героям-снабженцам удавалось поправиться после вчерашнего, они начинали демонстрировать местным жителям свои буйство и удаль. Троица главарей оказалась теми, кто хоть как-то владел оружием: Филя — дубиной, Миля — копьем-рогатиной, а низкорослый тощий Киля — луком. Воспрянув духом после соответствующей дозы, Филя принимался бродить по деревне, цепляясь ко всем встречным-поперечным для выяснения отношений. При реальном или мнимом отпоре он начинал гоняться за местными мужиками, размахивая своей дубиной и издавая рев обиженного динозавра. Обычно это мероприятие обходилось без жертв, поскольку туземцы были, что называется, в заднице настеганными и улепетывали со всех ног. Киля, как человек почти интеллигентный, ни к кому не цеплялся. Он вставал где-нибудь на бойком месте и начинал пулять из своего лука во все, что движется. Снаряды у него были не серьезные — просто заостренные палки — но кожаное ведро с водой, висящее у женщины на коромысле, метров с десяти они пробивали насквозь. Миля же оказался утонченным эстетом: притаившись за углом, он подкарауливал местных девиц. Улучив момент, он поддевал копьем подол рубахи и норовил приколоть его повыше — к стене ближайшего дома. Если это удавалось, многочисленные зрители разражались громом оваций и принимались рассматривать (и щупать!) результат. Филя же плотоядно облизывался в ожидании тех, кто захочет заступиться за пострадавшую. Таковых обычно не находилось. Семен не переставал удивляться безмятежности туземок — они почему-то не учились на опыте друг друга, а продолжали успешно ловиться на Милины штучки.