Правосудие, пораженное вновь открывшимися обстоятельствами, вынуждено было отпустить Соломона.
Тот, узнав всю эту историю от следователя, был потрясен до глубины души и горько заплакал. Горючие слезы текли по его старому лицу и жгли, как огонь, но никто их не утирал.
«Пока ты лепил големов, Соломон, — говорил он себе с горечью, — подлинный сын, выходит, был все время с тобой рядом. Это оказался твой двоюродный племянник Перчик. Он единственный на всем свете так любил тебя, что пошел против всего еврейского народа, против человечества и всей вселенной. Перчик отдал жизнь за старого Соломона, а старый Соломон даже не разглядел его под глиняной кожей голема. И к чему тогда, скажите, все премудрости каббалы и Торы, если жизнь прожита, а ты по-прежнему слеп и не можешь увидеть человека?»
Плачущий Соломон поцеловал мертвого племянника в полуразложившийся рот и похоронил его как праведника. Спустя положенное время на могиле его появилась стела с надписью, которую Соломон выбил собственноручно. Надпись эта гласила:
«Здесь лежит Мойшке — первый голем Черной реки».
АМАЗОНКИ
Была у наших китайцев тайна — они умели нравиться людям.
А поскольку женщины, что там ни говори, имеют прямое отношение к роду человеческому, то, значит, и женщинам они тоже нравиться умели.
До поры до времени таланты эти никак почти не проявлялись: китайцы были терпеливы и похоти своей не показывали. Раз только в год на славный китайский праздник чунцзе перебирались они на другую сторону Черного дракона и там уже делали с китайскими женщинами все, что хотели — у кого, конечно, хватало на это денег и мужского обаяния.
Однако обходиться совсем без женщин показалось китайцам неудобно — хотя бы из-за простого житейского неустройства. Китайцы, как известно, очень ценят комфорт, вкусную еду и безделье, а получить это все без женщин довольно затруднительно.
Неудивительно, что рано или поздно китайцы наши стали брать себе женщин из местных племен — гиляков, орочей, гольдов. Но и тут речь не шла о простом сватовстве, как можно бы подумать, метод женитьбы был изобретен чисто китайский.
Туземцы-охотники по большей части были так же неграмотны, как и пушной зверь, на которого они охотились. Китайцы же, скупая у них разные шкуры, оленьи панты и женьшень, так составляли договор, что после полного расчета туземцы оказывались китайцам еще и должны. В уплату долга потомки Желтого императора забирали у несчастных туземцев не только дом и имущество, но также их жен и даже детей.
Русские, узнав такое, пытались усовестить китайцев: хотя бы детей пожалейте! Но дети у китайцев были таким же товаром, как и все остальное: их можно было купить, продать, послать работать. Однако даже и без учета детей пробудить в китайцах совесть было невозможно — и не только потому, что у них, как говорили наши, не существует совести, а есть только стыд.
На всякое слово упрека у китайцев находилось десять в ответ, доказательства их были солидны и основательны. В обмане, объясняли китайцы, нет ничего стыдного, если только обман ведет к выгоде, а не к убытку. А выгода, как известно, превыше всего, и, что бы ни случилось, выгода все покроет. Ну и, конечно, подавно не было стыда в том, чтобы обманывать туземцев, они ведь не совсем даже и люди, а скорее животные, или, говоря по-китайски, дунъу, движущиеся предметы.
— Почему же это они животные? — не понимал лучший в поселке охотник Евстафий, одним выстрелом бивший в глаз и белку, и медведя, и любое существо во вселенной. — Почему предметы?
— Потому что у них нет культуры, — терпеливо растолковывал ему знакомый китаец Федя — все китайцы, поселяясь на русской земле, брали себе русские имена, чтобы ввести в заблуждение злых духов, к которым они отчасти относили и самих русских. — А человек без культуры — это не человек, а животное.
— Откуда ты знаешь, что у него нет культуры? — не отставал от Феди Евстафий.
— А откуда же у него может быть культура, если он не знает китайской письменности? — удивлялся китаец Федя.
— Но я вот тоже китайской письменности не знаю, — парировал Евстафий. — Я, выходит, тоже животное, а не человек?
На подобные вопросы китайцы предпочитали прямо не отвечать, а лишь загадочно улыбались и смотрели в сторону — по старинному китайскому обычаю. За такую свою избыточную загадочность они регулярно получали в ухо, но замашек все равно не меняли.
В результате такой коммерции китайская часть поселка довольно быстро наполнилась женщинами и детьми — как собственно китайскими, так и доставшимися по наследству от туземцев, тоже узкоглазыми, а значит, никакой разницы. Но так уж устроена китайская голова, что никогда не довольствуется имеющимся, а хочет всегда чего-то нового, или, выражаясь по-русски, приключений на свою задницу.
И тогда китайцы обратили свои взгляды на русских женщин.
Правду сказать, в малорослых и хилых китайцах наши женщины не обнаружили поначалу ничего интересного. Китайцы же, напротив, сочли русских баб очень привлекательными. Во-первых, бабы были белыми, что в Китае издавна считалось признаком красоты. Во-вторых, они были иностранками, что также повышало самоуважение китайского ухажера. В-третьих, были они в теле, с прямыми стройными ногами, трудолюбивые и нескандальные. Имелись у русских женщин и другие достоинства, о которых нет тут смысла говорить и о которых они сами расскажут с течением времени.
Так или иначе, но китайцы стали похаживать вокруг русской части села и подбивать клинья ко всему, что имело женские признаки. При этом они не особенно разбирали — девушка перед ними или замужняя, лишь бы заинтересовалась их китайским обаянием. Вопросы морали их не особенно обременяли, да и не видели они в этом ничего предосудительного. Китайский мужчина никого не заставляет, но и сам не обязан ограничиваться одной-двумя женщинами, повезет — так весь женский мир должен лежать у его ног.
Поначалу никакого ответа китайцам от женщин не было. Но они не отчаивались: ходили, улыбались во весь рот, дарили разные безделушки — лягушачьи нефритовые браслеты, блестящие ворованным железом заколки в голову, роговые бычьи гребни из провинции Гуандун, бронзовые тазы для умывания, до зеркального блеска отполированные маленькие зеркала в тускло-серебряных рамах — все, против чего не может устоять дочь Евы, что по ту сторону Черного дракона, что по эту.
И вот наконец дрогнула одна, потом другая… Правду сказать, трудно было не дрогнуть: русские мужчины все больше охотились, а женщины — скучали. Да и извечное женское любопытство сыграло тут свою роль.
Конечно, глядя со стороны, понять все это было трудно. Не имелось в китайцах и намека на славную русскую молодцеватость: даже женщину не могли они приложить как следует, не то что обнаружить другие виды геройства. А ведь известно, что главное в русской жизни — пословица «Бьет — значит любит…»
Выходило, что, если не бьет, значит — не любит? Но тогда откуда в русской части села стали рождаться маленькие, косенькие, черняво-желтые младенцы?
Первый такой уродился у Тольки Ефремова.
Роды прошли на удивление легко, жена Тольки не кричала почти — так, постонала немного для очистки совести, чтобы перед людьми не стыдно. В муках, сказано, будешь ты рожать детей своих — ну, а тут и мук никаких не было, ровно корова отелилась или зайчиха лесная.
Повитуха завязала младенцу пуп, обтерла и молча подала отцу.
— Мальчик, — только и сказала, и больше ничего.
Толька первым делом глянул на маленькую писюльку, убедился, что мальчик — точно, мужского пола, не обманула повитуха, потом, уже в хорошем настроении, поднял глаза выше — и обомлел. С лица детенышевого глядело на него иноземное чудо-юдо: скуластое, косенькое, желтое, черно-приплюснутое. Глядело, скалило издевательски беззубую щель под носом-пуговкой: что, дескать, папаша счастливый, получил?
Секунду только стоял Толька, беззвучно охая ртом, как рыба жабрами, потом перехватил молчащего дитятю за обе ножки, чтобы удобнее было со всего маху — с хрустом и кряканьем — вдарить об стену. На счастье, тут налетел коршуном папаша Тольки дед Еремей, вцепился скрюченным пальцами в верхнюю, свободную часть дитяти, закричал, заголосил, как баба:
— Наш, наш, Ефремовых кровей, наследник, мужик!
Подскочила и повитуха, тоже вцепилась, тоже заблажила про наследника да родную кровь. В общем, отбили китайчонка.
Неделю потом Толька пил, не просыхая, даже из канавы не вставал — туда ему дед Еремей приносил самогону на опохмел, самого лучшего, от Рыбихи, вливал осторожно в открытый чавкающий рот, заботливо говорил:
— Вот так вот… Вот так оно лучше. Так оно благороднее.
Чего благородного было в том, чтобы пить в канаве из ведра как последняя свинья, никто не знал, но и уточнять тоже не решались.
Ну а позже как-то приобыкли к дитю, притерпелись, так что долбануть его об угол даже и у самого Тольки руки почти не чесались. Иногда только в темной ночи, при бессоннице, являлся ему во мраке сын китайский, шевелил тонкими когтистыми пальчиками, вращал глазками, скалил беззубый рот — задушить хотел.
Но этим случаем, увы, дело не кончилось. Китайцы и дальше продолжали нравиться женскому полу, а в русской части села рождались новые косенькие да желтенькие.
И сколько ни кричали русские деды на очередного желтопопого дитятю — наш, наш! — не был он никаким нашим и быть не мог. Ну, разве что только наполовину. Но русский человек не кентавр, он на половины не делится, толковали между собой мужики; или он есть русский, или его вовсе нет.
А китайцы меж тем показали себя любовниками выдающимися: несмотря на все ухищрения, поймать их на месте преступления никак не удавалось. Падших посредством китайцев баб, разумеется, били их мужья до полусмерти, до сизых кровавых проплешин, но все это были кулаки после драки. Предъявлять же претензии напрямую было как-то стыдно: выходило, что слабосильный и мелкий китайский ходя благодаря своей обходительности и мягкости бабам интереснее, чем свой брат русак.