Спустя два дня поздно вечером в дом ходи Василия постучали. Похоже, он ждал гостей, потому что не спал и, более того, открыл, не спрашивая. На пороге стояли одетые на охотничий манер вэйфанжени.
— Привезли? — спросил ходя.
Вэйфанжени молча и совершенно синхронно наклонили голову. Ходя обулся и пошел следом за ними в лесную чащу. Шли они недолго: на опушке леса, под старой сосной, как раз в виду Мертвого дома среди корней лежали два длинных ящика.
Железными пальцами, которым не требовалась стамеска, китайцы отломали у ящиков крышки. Глазам ходи Василия представились два тела с мертвенно-бледными лицами: одно длинное, другое — покороче. Руки и ноги у обоих были скованы, во ртах темнели кляпы. Тела были холодны, дыхания жизни от них не исходило.
— Умерли? — с некоторым облегчением спросил ходя Василий.
— Опиум, — сказал первый ангел. — Через полчаса придут в себя.
Ходя глубоко задумался. Вэйфанжени стояли рядом, не выказывая даже тени нетерпения. Наконец ходя вздохнул и посмотрел на них.
— Хорошо, — сказал он, — исполняйте свой долг.
После чего повернулся и пошел прочь, не оглядываясь…
Вэйфанжени же закрыли ящики крышками и забили гвоздями. При этом инструмента никакого они не использовали, просто вдавливали гвозди в дерево твердыми пальцами. Потом они достали из-под ели заранее приготовленные лопаты и начали копать яму. Земля здесь была твердая, неподатливая, прошитая толстыми древесными корнями, работа подвигалась небыстро, но китайцы упорно продолжали копать. Наконец яма была готова. В этот момент из ящиков послышались стуки и мычание — офицеры пришли в себя.
Вэйфанжени переглянулись, после чего первый достал из кармана свиток с красной иероглифической печатью и, возвысив голос, зачитал приговор.
«Я, ничтожный вэйфанжень Тянь Лэй, от имени и по поручению цзун-да-е Вай Сыли и тун-цзун-ли Фэй Цзя, оглашаю этот приговор вай-цзя Соковнину и вайцзя Горышникову. Они обвиняются в преднамеренном убийстве да-е Гао Синя, совершенном с особой жестокостью и без всякой вины со стороны убитого да-е. Всеобщее постановление, обязательное для всех и составленное 15 числа первой луны 24 года правления Гуансюя, гласит: «Всякий, убивший человека без вины, подлежит закапыванию в землю живьем. Прощения нет».
В ящиках забились сильнее. Вэйфанжени повернулись друг к другу, и второй вэйфанжень громко произнес в пустоту:
— Есть ли тут человек, который считает, что эти двое осуждены неправильно? Если так, пусть тогда нас самих закопают живьем….
Подождав несколько секунд, словно и вправду думали, что откуда-то из чащи выйдет кто-то недовольный приговором, они наклонились к ящикам, подхватили их легко, будто пустые кофры, и спустили в могилу. Через мгновение в руках у них снова возникли лопаты.
Комья ночной непропеченной земли с глухим стуком стали падать на ящики. Оттуда послышался не стон уже, но сдавленный вой, доски затрещали — видно, один из приговоренных сумел-таки упереться руками в ящик и неимоверным усилием раздвигал теперь свою последнюю тюрьму. Вэйфанжени, однако, не выразили никакого беспокойства и все так же мерно швыряли землю в мертвую дыру. Спустя пять минут все было кончено, и вэйфанжени покинули скорбное место — растворившись в воздухе неслышно, словно ангелы.
Прошел еще час, луна сместилась в небесах, глядела теперь, прищурясь, из-за тучи. И вдруг под бледным ее светом земля на могиле слегка зашевелилась, потом вскипела и оттуда вынырнула мертвенно-бледная худая рука. Рука скребанула воздух и снова ушла под землю. Почти сразу вслед за тем крупный пласт земли отвалился в сторону, и над могилой показалась чья-то черная голова…
БЕСТИАРИЙ
Не знаю, как в других местах, но у нас в Бывалом все понимали: человек не врос в самого себя и не застыл навеки. Человек, говорили у нас, даже самый глупый и никчемный — куда более сложная штука, чем кажется самому человеку.
Вера наша, если вычесть из нее христианство, иудаизм, буддизм, конфуцианство и даосизм была скорее всего дарвинистической — с легким уклоном в Ламарка.
Мы полагали, что внутри одного человека, который от обезьяны, есть другой человек, который от Бога. И вот этот самый, который внутри, поначалу зябнет, проклевывается, тянется, словно глориоза пламенная или асклепиас ядовитый, понемногу нащупывает свой масштаб и, наконец, вырастает до небывалых размеров — если, конечно, есть у него к тому желание и мечта. Для примера брали всегда ходю Василия, который всего-то был безземельным пришлым ходей, но поднялся до вершин невозможных — стал китайским цзун да-е, то есть таким да-е, которого уважали русские, евреи и даже сами китайцы. А от них обычно уважения днем с огнем не дождешься, разве что на спину плюнет незаметно — вот и все его уважение. Человеческое отношение китаец привычно заменяет почтением-сяо; это когда старший подчиняется младшему, сын — отцу, а подданный — императору. Сяо только издали смотрится простым делом, по-настоящему же оно сложное и управляется ритуалом-ли и связями-гуаньси. Китаец, если случилось ему поклониться большому начальнику, не таит задней мысли, а ищет лишь собственной выгоды и спокойствия. В душе же начальника этого он презирает до невозможности, до геркулесовых столбов, почитая себя лишь одного достойным славы Желтого императора.
Но ходя, повторюсь, вызывал уважение не только у всех, но даже у самих китайцев — так из персоны частной, камерной, чисто китайской, стал он фигурой общебываловского масштаба.
Похожая история случилась до него с еврейским Богом. Сначала Яхве-Элохим-Адонай был богом приватным, племенным, богом одного только избранного, а потому вечно страдающего народа. И хотя отдельные скрижали Завета относил он и к прочим племенам, но поглядывал на них косяком: не поощрял особенно, зато и не карал тоже.
Однако время шло — и не только у нас в Бывалом, но и во всем остальном мире. И лишь благодаря ходу времени стало наконец ясно, что и Бог подвержен изменениям. Неизвестно, что было тому причиной — рождение ли Сына, воля, которая сама себя волит, или просто тяжелая поступь геологических эпох — но Бог еврейский отринул племенную спесь и стал Богом христиан, Богом всеобщим. Любопытствующих, как именно это произошло, отсылаем к Библии — вкупе с Ветхим ее и Новым Заветом — там до сих пор сохранились об этом некоторые сведения.
Все это, конечно, было, есть и будет, однако к нам, в таежную глушь, об этом доходили только самые смутные и неверные слухи.
Русского нашего Бога уже несколько лет запретило строгое областное начальство, с каковым решался спорить один только отец Михаил — ярый, как протопоп Аввакум с его громами и молниями. Китайцы же о своих богах вспоминали только в самых тяжелых обстоятельствах, например, в засуху и недород. Как и во всем у них, тут тоже царила строгая иерархия. На каждый случай у китайцев имелся ответственный бог: за засуху, наводнения или, например, за счастливое — то есть в виде мальчиков — деторождение. Иногда это был даже не бог, а целый департамент в небесной канцелярии. Когда случалась неприятность, уполномоченного бога выносили на улицу, разрядив в пух и прах, и устраивали ему богатые каждения, стараясь на китайский манер не так умилостивить, как умаслить. Боги глядели на молящихся снисходительно, лакированные физиономии их жирно поджаривались на солнце, толстые животы сияли яшмой и янтарем. Молитвенные красные таблички висели на них гроздьями, как виноград, жертвенные фрукты, затаив раннюю гнильцу, смирно лежали на алтарях.
Если же бог манкировал обязанностями, с ним не церемонились: избивали палками до лохмотьев, до сухих обколотых ран, белесых проплешин на деревянных телесах, и выставляли на всеобщее посмеяние в поле, где его — по обстоятельствам — поливал дождь или палило солнце.
В конце концов даже и евреи со своей всегдашней богомольностью расслабились на наших привольных амурских хлебах. В Бывалом не было своего раввина, так что важнейшие вещи — молитву и торговлю — евреи творили самостоятельно, без всякого покровительства свыше, на одном только голом энтузиазме и вечной гордыне.
Понятно, что при таком беспорядке во взглядах никто не ожидал, что в семье у Тольки Ефремова ни с того ни с сего вдруг родится удивительное дитя. Правда, родилось оно уже потом, ближе к концу всей истории. А за некоторое время до этого в селе появился бродячий даос.
Откуда и когда именно он пришел, точных сведений не имеется. Впрочем, китаец Федя, который недавно выбился в начальники, а потому страдал бессонницей, утверждал, что ночью все-таки подглядел зарю этих невиданных событий.
Ночь, когда появился даос, была темной, хладной и облачной, по коже бежали суетливые мурашки. Словно молния сверкнула из-за тучи луна, обронила серебряный свет на слабые стогны поселка, отразилась в черных водах Амура. В ту же секунду река взволновалась, забурлила, пошла сквозным водоворотом, и из холодной пропасти вздыбилась огромная говорящая рыба — золотой карп лиюй, подобного которому раньше и не видывали никогда. Приблудный карп оглядел окрестности, повел усами, густо, как от папиросы, харкнул в сторону китайского берега и, не сказав ни слова, рухнул обратно в беспредельный хаос-уцзи. Сразу вслед за тем речные воды замерли, словно скованные льдом, и по ним легкой походкой, облачным шагом заскользил в нашу сторону старый даос Лю Бань. Полы его черного, как летучая мышь, халата развевал ночной ветер, прическа, которую наши считали бабьей, а китайцы, напротив, — мужественной и внушительной, высилась на голове монументом, и ни один седой волос не выбился из нее, пока таинственный старец не ступил на землю.
Зачем Лю Бань появился в селе, никто не ведал. Среди китайцев прошел слух, что он был дальним родственником Феди — то ли дядей, то ли двоюродным дедушкой со стороны матери, а то ли и вовсе предком невесть в каком колене, из глубины веков, со времен избиения динозавров. (Этот древний армагеддон археологи почему-то назвали оледенением, хотя лед тут ни при чем: доподлинно известно, что всех древних ящеров пере