я зеленоватая чешуя на нем исходила слизью, от которой вода в луже сделалась нечистой. На драконе сидели толстые розовые пиявки, жадно сокращались, сосали кровь, отпадали, надувшись…
Конечно, в дракона поверить никто не решался, хоть он и лежал прямо перед глазами. Хотели думать, что это не дракон, а огромный тритон или саламандра. Но саламандры в наших краях тоже не водились, неужели приходилось признать за верное небылицу?
Дело было такое неожиданное, что на русский совет призвали также ходю Василия, китайца Федю и еврейского патриарха Иегуду бен Исраэля. Некоторое время все остолбенело созерцали вымышленное существо, столь внезапно оказавшееся в наших краях и сидевшее теперь в луже среди пиявок.
— Кто что думает? — спросил наконец староста Андрон.
— Некошерный, — после некоторого размышления приговорил Иегуда бен Исраэль.
У китайцев, впрочем, свое было на этот счет мнение.
— Дракон проснулся — весна началась, — сказал китаец Федя. — Пора огороды засевать.
Отец Михаил не выдержал столь делового обсуждения, трижды плюнул на дракона, и без того мокрого, и закричал, вздымая суковатый свой, серый от времени посох:
— Отрекаюсь от тебя, сатана! Отрекаюсь от лжей твоих, от всех дел твоих, и всех аггел твоих, и всего служения твоего, и всея гордыни твоей! Воззрите, православные, ибо грядет конец света и исполнится откровение Иоанна Богослова, и уже явились зверь и четыре всадника на конях, имя которым Война, Голод, Чума и Смерть!
Отец Михаил продолжал потрясать посохом, плеваться и кричать, а в оправдание плевания своего и криков приводил цитаты из Апокалипсиса. Китайцы и евреи слушали его с особенным и даже болезненным интересом, чего никак нельзя было сказать о русских, для них это все было никакой не новостью.
И хоть отец Михаил настаивал на огненном истреблении дракона, решили все-таки с этим подождать. А дракона постановили временно поселить у ходи Василия и Настены.
Китайцы были таким решением чрезвычайно довольны: в конце концов, где и жить дракону, как не в доме почетного старосты ходи Василия? Если и был у нас в селе драконовый трон, то располагался он, конечно, именно тут. Некоторые даже думали, что Василий, как некогда Яо и Шунь, имеет в лице своем типичные драконовые черты.
— Ну, и правильно, — сказала тетка Рыбиха, узнав, что ходя Василий разжился драконом. — Собаки-то у них нет, будет кому дом сторожить.
Дракон, однако, проявлял строптивость и вовсе не хотел сторожить дом. Больше того, он обманул ожидания простых китайцев, которые толпами приходили к своему старосте полюбоваться на властелина морей и небес: хвостатый властелин даже морду свою не соизволил высунуть, и китайцы уходили разочарованные.
В обычное время дракона было не видно. Только когда хотел есть, он вылуплялся из пустоты и, извиваясь, трусил к кормушке, косил требовательным кроличьим глазом и даже как-то взлаивал, хотя бы этим подтверждая упования тетки Рыбихи. Получив еду, быстро пожирал ее, стуча буро-зеленым чешуйчатым хвостом по дощатому полу. Больше всего любил рыбу и птицу, то есть то, чем питался на вольных хлебах, но овощи тоже ел — даже и маринованные. От медвежьего мяса, впрочем, понюхав, пятился, в остальном же был всеядным — если бы не хвост и усы, не отличить от обычного китайца. Наевшись, снова пропадал, словно сквозь землю проваливался.
Культурный китаец Федя объяснял странности драконовые просто: дракон нигде не прячется, но может становиться невидимым по своему хотению.
Вообще Федя подозрительно много знал про драконов — например, то, что они впадают в зимнюю спячку.
— Проснулся дракон — начинай полевые работы, — толковал Федя.
Над ним смеялся даже свой брат китаец.
— Как же ты узнаешь, когда дракон проснулся? — спрашивали его. — Он же невидимый!
Федя смотрел на неверов снисходительно:
— Как только появится, тогда, значит, и проснулся. Так-то драконов увидеть нельзя. Почему? Потому что они в спячке. Проснутся — сразу видно будет.
Дракон наш имел довольно сварливый характер и пускал его в ход при всяком удобном случае. Если ему что-то не приходилось по нраву, он грыз ножки у лавки, которую Настена по русской привычке перевезла из дома, бил, как подгулявший гусар, бутылки с запасами вонючей водки эрготоу, мелко топотал и кричал по ночам — противно, но неразборчиво.
— О чем крик? — нервничал ходя Василий.
— На выпь похоже, — успокаивала его Настя.
Вдобавок ко всему дракон оказался весьма блядовит для такого небольшого существа. Если поблизости появлялась незнакомая женщина, он поднимался на задние лапы и требовательно терся колючим естеством о ее ногу. По первости пытался он проделывать такое и с Настеной, но когда ему пару раз чувствительно перепало ногой в зад, больше уже близко не подходил.
Крайне редко, под хорошее только настроение, дракон забирался на лавку, скручивался там клубочком и начинал мурлыкать, словно кот. В эти дни его можно было даже погладить. Впрочем, желающих было мало — от поглаживаний оставались мокрые саднящие следы, которые потом превращались в долго не заживающие ранки.
Единственным человеком, с которым дракон подружился, оказался никчемный дед Гурий. Он с самого начала проявил к зверюшке необыкновенный интерес, а когда дракона подселили к ходе Василию, сделался у них завсегдатаем. Дед Гурий притаскивал дракону живых мышей, лягушек и прочую лесную мелочь, а тот, урча, благодарно пожирал их под веселые смешки деда.
И дед, и дракон были чем-то похожи. От обоих не имелось никакой пользы в хозяйстве, оба были невозможно древние и любили рискованные шутки. Дед Гурий, бывало, заприметив, что дракон собирается выйти из убежища, поднимал подагрическую ногу и громко пускал ветры. Дракон подскакивал на месте и валился на землю, как бы мертвый от испуга. Дед смеялся, дракон, оживши, поддакивал ему — перхал и тявкал. Шутка эта повторялась из раза в раз и никогда не надоедала двум приятелям.
Неизвестно, сколько бы продолжались эти веселые игры, если бы ходя Василий однажды мягко, но определенно не отказал деду Гурию от дома. Когда Гурий перестал ходить к дракону в гости, тот исполнился мизантропии, заскучал и дня три вообще не показывался на свет, так что стали беспокоиться, не сдох ли он. Однако запаха нигде не было слышно, так что вся теория казалась несостоятельной. К тому же голод не тетка, и на четвертый день дракон все-таки выполз к кормушке. Вид у него при этом был весьма хмурый…
Не прошло и недели, как китаец Бао Ша, или попросту Паша, живший на другом конце деревни, решил украсть дракона. Планом своим он ни с кем не поделился, чтобы не сглазить предприятие, и только ждал удобного случая.
Наконец этот случай настал — ходя Василий уехал в город по делам, оставив на хозяйстве только Настену и дракона. Узнав об этом, китаец Паша неслышно подошел к ходиному дому и стал осторожно засматривать в окна. Другие китайцы, которые это заметили, решили, что он просто подглядывает за моющейся Настеной, и не обеспокоились. Однако Паша вовсе не за Настеной подглядывал, он подстерегал дракона.
Не прошло и часа, как дракон материализовался по привычке из пустоты и подошел к миске, где уже лежала готовая для него рыба. Уткнувшись в рыбу рылом, дракон, ворча и стуча хвостом, стал ее пожирать. Легкой, почти воздушной стопой китаец Паша поднялся по ступенькам в фанзу, прокрался мимо занятой готовкой Настены и схватил дракона, зажав ему ладонью рот, чтобы не позвал на помощь.
Но дракон оказался ухарем и защемил Паше указательный палец. Паша от боли заорал истошным криком и был тут же настигнут на месте преступления. Настена с подоспевшим китайцем Федей спутали его по рукам и ногам и устроили форменный допрос.
Паша воровство свое оправдывал тем, что мать его тяжело больна и ему для лекарства нужны кости дракона, известные своей целительной силой. Эти кости он стер бы в порошок, перемешал с женьшенем и реальгаром и давал старушке пить по часам — в соответствии с древним рецептом.
На самом же деле никакой матери у Паши не было, мать его умерла пять лет назад в далеком городе Шаосине. Но, когда его приперли к стене, он и тут не смутился. Паша чрезвычайно убедительно заявил, что, поскольку мать его умерла, дракон ему нужен был как раз для ее воскрешения.
— Как же ты драконом собирался воскресить мертвого? — удивился ходя Василий. — Я таких рецептов не знаю.
Паша снисходительно объяснил, что верному средству воскресить старушку научил его старый каббалист Соломон — отец первого на Амуре голема Мойшке. При очной встрече Соломон, однако, заявил, что ничему он Пашу не учил и вообще видит эту китайскую морду в первый раз.
В конце концов после долгого разбирательства Паше присудили сорок палок и штраф, но даже и под палками он клялся, что украсть дракона хотел из самых лучших побуждений.
Тяпнутый палец, однако, говорил об обратном. Он посинел, помертвел и вскорости вовсе отгнил. Паша этим очень гордился, при каждом удобном случае демонстрировал всем пустое место на руке и говорил, что потерял палец в героической схватке с драконом. Это, пожалуй, была единственная правда изо всех его брехливых историй, но знали об этом только жители поселка Бывалое.
Однако не все драконовые битвы кончались славной для него викторией — случались и чувствительные поражения. Так, однажды Настена и ходя уехали в город по делам и задержались там дольше, чем хотели. Дракон за это время подъел всю провизию, оголодал и пришел в плохое расположение духа. Тут, на беду, в дом заглянул китаец Федя, который думал, что ходя уже вернулся. Дракон скользнул к Феде, разинул пасть и полез на него, цепляясь коготками за одежду — чтобы проглотить. Но Федя оказался не лыком шит — схватил дракона за еврейские бакенбарды и ударил коленом в морду, выбив два зуба. Дракон, истекая бледной юшкой, уполз и спрятался за ширмой, откуда весь вечер стонал и жаловался на непонятном языке.
Федя же поднял выбитые зубы и унес их с собой как трофей, а позже вставил в медную оправу и носил на руке.