В неверном колышущемся свете я увидел бледное бородатое лицо, изборожденное морщинами, угрюмые, глубоко посаженные глаза, разглядел наброшенный на левое плечо длинный полушубок и латную кольчугу под ним; на голове его криво сидела высокая шапка, с соболиной опушкой… Передо мной стоял письменный голова Василий Данилович Поярков.
Я сразу узнал Пояркова, в школе на уроках истории, нам, конечно, показывали его портрет. Тусклый огонь свечи вынул из тьмы широкий лоб, чуть только прикрытый непослушными русыми волосами, дерзкий, вышедший вперед крупный нос, буйную бороду и усы, не скрывшие, однако, ни решительной лепки рта, ни упрямого подбородка — Поярков стоял передо мной теперь как живой. Но, конечно, он не был живым, не был и быть не мог. Передо мной восстало привидение, хладный призрак, неупокоенный дух…
По глазам его, уставившимся в пространство перед собой, словно бы в провал, я понял, что он не видит меня, но, кажется, знает, что я должен быть тут. Если так, то к чему он появился здесь, чего искал в непроглядном ночном мраке и зачем ему свеча в охладевшей, словно бы каменной руке?
Я сидел, онемев от страха, казалось, оледенели даже волосы на голове. Несколько секунд дух стоял, дрожала над ним слабым огнем свеча, он все глядел перед собой. Наконец черты его исказились протяжной мукой, он уставил на меня слепые глаза свои и чуть слышно прошептал:
— Расскажи…
Адским холодом повеяло на меня, словно дыхание преисподней с самых ее глубин поднялось и коснулось моего лица. Не говоря ни слова, Поярков пошел мимо — в темноту, в глубину, в самое сердце мрака, который простирался теперь в бесконечность и был так же необъятен, как и сам Дом.
Огонь его свечи не успел еще угаснуть в темноте, как следом за ним выступили из мрака новые фигуры. Это были верные казаки Пояркова, числом девяносто, на плечах они несли длинные кремневые пищали и ружья на французском батарейном замке. Шли они медленно, нестройно, тяжело переставляли усталые ноги в запыленных сапогах… Внезапно среди них я заметил одного совсем юного, растерянного, быстроглазого, без оружия, один только охотничий нож на поясе, как будто он случайно затесался в эту толпу печальных мертвецов. Я опознал и его — это был семнадцатилетний Олег Полоний из рода сибирских архидьяконов, чьи голоса единственные напрямую доходят до небесного престола. За каждым из казаков шла-кралась черная безлицая тень — то были дауры князя Доптыула, съеденные ими когда-то в приступе безумия.
Наконец вереница казаков иссякла, за ними пошли уже отдельные люди. Брел, задумавшись о чем-то, вечный алкоголик Колька Лютый, когда-то решительно шагнувший в Мертвый дом вместо друга своего, ходи Василия. Льняные его, как бы из полотенца надерганные волосы были по-прежнему всклокочены, глаза тоже синие, нос картошкой, вот только улыбки не было теперь на лице — хоть и щербатой малость, но искренней, до ушей.
Упругим шагом прошел русский революционер Абрам Мартинсон в своей черной кожаной куртке, в которой когда-то утонул он, переплывая коварные черные воды Амура. Белки его глаз, бешеные и веселые, сверкали и теперь, даже в тусклом мраке вечной ночи.
Шел названый сын старого Соломона Каца — первый голем Черной реки Перчик-Мойшке. Был он красив, как шатры Кидарские, прекрасен, как нарцисс Саронский. Глаза его, мертвые, голубиные, оставались закрыты, а волосы сбегали по челу, подобно стаду коз, сходящих с горы Галаадской. Как лента алая, были губы големовы и, как половинки гранатового яблока — ланиты его. И шея его — как столп Давидов, возведенный для щитов, и сотовый мед капал с губ его. И шел он как живой, но без единого дыхания, и только черная кровь медленно капала из отверстий на теле его — отверстий, которые прорыли в нем предательские ночные пули.
Шел десятилетний Денис Петелин, с глазами некогда синими и зоркими, как ружейный выстрел, а ныне ослепшими от горя и слез, поднятыми вверх, к несуществующим небесам, куда думал он полететь в последний день жизни своей, но куда так и не добрался. За ним шла, горбясь, его мать, безымянная лесная карлица, которую когда-то отец его, Григорий Петелин, стыдясь, изгнал из наших краев и которая умерла на чужбине от горя по своему ребенку. Следом за ними, мерцая и глядя вниз, в холодную бездну, шла возлюбленная Дениса, маленькая Рыбка, Сяо Юй.
Шел, придерживая пустой окровавленный живот да-е Гао Синь, за ним тяжело, будто тащили их насильно, влеклись убийцы его, белые офицеры капитан Соковнин и поручик Горышников. Рты и легкие у них были забиты серой могильной землею, но выплюнуть ее они не могли, ибо рядом дымными тенями, ни живыми, ни мертвыми, парили два черноглазых демонавэйфанженя.
Неторопливой походкой прошла старшая дочка тихого Менахема Бейла, бережно баюкая на руках вечно мертвого сына Иосифа. За ней поспешал безумный муж ее, старый Ма Фань с широким, дважды окровавленным ножом в костлявых, перевитых жилами руках. Следом за Ма Фанем хотели идти, но не могли — ползли по полу, извиваясь, как черви, две старшие жены его, убийцы маленького Иосифа, и кровавые слезы градом лились из перерубленного горла, и горло это было одно на двоих, как одно на двоих было преступление.
Еще дальше, не смея приблизиться, двигалось все семейство китайца Саши, первого мужа Бейлы: сам Саша, отец его Сы Жу и мать его, жестокая свекровь, не дававшая бедной Бейле ни отдыху, ни сроку. Все семейство тут было, кроме маленькой сестры Саши, Сы Юй, которую пощадили небеса за доброту ее и юность. За ними неотвратимо, словно ангел, следовал Натан, некогда смуглый, чернокудрявый, с веселым цыганским взглядом, с повадкой конокрада, а теперь мрачный, с холодным жестоким огнем в глазах, с веревкой на шее, с багровой полосой, оставшейся на нем после того, как удавился он на березе.
Шел пьяный, влюбленный и плачущий капитан Накамура, шел старый Соломон Кац, вставший живой преградой между лекарем Рахмиэлем и красной девкой Вариолой, шел сам Рахмиэль, мертвой хваткой вцепившийся в руку ангела смерти тысячеокого Малхемувеса, стреноживший его, спутавший по рукам и ногам, ведущий с ним вечную борьбу, словно был он не смертный человек, а сама жизнь, радость, надежда и прощение… И шли многие, и многие, и многие наши бываловцы — все, кто некогда перешел смертную черту: во имя спасения ли другого, во имя любви или, напротив, для предательства и уничтожения…
Когда я проснулся, дверь в Большом доме была открыта настежь, будто не была она границей между жизнью и смертью, а была обычной калиткой между пространством внешним и внутренним. Я потянулся, поднялся с пола, направился к светлому прямоугольнику, откуда вливался в дом яркий теплый свет. Сделал шаг за порог — у ног моих, предупреждая, квакнула Бабушка Древесная лягушка.
Я поднял глаза и остолбенел — передо мной, прямо у крыльца, плескались воды Черного дракона. За ночь река разлилась необозримо широко, такого наводнения не припомнили бы и старожилы. Вода, пронизываемая ярким утренним солнцем, сияла, прозрачная, посверкивала, жирные амурские голавли с неторопливым любопытством шевелились среди лесных корней, пузатая рыбья мелочь шныряла там и сям, пускала в глаза блестючих солнечных зайчиков. На высоком пне сидел матерый, мокрый, взъерошенный на манер кота соболь, ошалело вертел головой по сторонам. Увидев меня, сиганул на ближнюю ель, стремительно взбежал наверх, длинно скакнул пару раз среди ветвей и замер, затих, высматривая меня любопытным глазом.
Но если здесь было столько воды, то что же творилось в селе?
Я шагнул вперед… Серебристые мальки кинулись врассыпную, осторожно попятилась более крупная рыба. Я сделал еще шаг, второй, оказался сразу по пояс в воде, ногу мою туго опоясала зеленая водоросль. Вода была такая холодная, что, если бы взять ее в рот, наверняка заломило бы зубы. Я продрог в одно мгновение, малодушно оглянулся на Дом. Старый, теплый, крепкий, он казался теперь таким надежным, он мог укрыть от любых невзгод. Но в затопленном селе были мои родители, и там была Ди Чунь. Успели ли они спастись, влезть на крышу, на дерево, уплыть на лодке? Или предательские воды поднялись так быстро, что не дали им шанса, захлестнули их прямо во сне?
При этой мысли такое отчаяние и такой жар поднялись от моего сердца, что я, не думая, бросился головой в воду, не чуя себя, заработал руками и ногами…
Плавал я хорошо, но одно дело — плыть среди вольных вод Амура и совсем другое — протискиваться между полузатопленными деревьями и пнями, ушедшими под воду.
Каждая торчащая ветка, каждый корень норовил ударить меня, содрать кожу, обессилить, словно разъяренные потопом лешие мстили мне одному за всех людей сразу.
Колено мое ударилось о толстый кривой кедр, меня пронзило болью, как электричеством, нога стала неметь, отказывать. Из последних сил я поднырнул под ветки, подплыл к ближнему стволу, вцепился рукой в высунувшийся из воды гибкий прут, застыл, задыхаясь и утирая свободной рукой ледяную воду с лица.
Так я висел в воде между небом и землей минуту, другую, третью, судорожно соображая, как быть. Правильнее всего, конечно, было бы вернуться назад, к Большому дому, но он уже был слишком далеко, а ноги я по-прежнему не чувствовал. Село наше, однако, было еще дальше, и уж до него я бы теперь точно не доплыл, даже делая частые остановки. Значит, оставалось одно — возвращаться. Да, я мог бы плыть под водой, работая руками и отталкиваясь здоровой ногой, время от времени отдыхать, и рано или поздно добрался бы до Дома. Там можно было бы отдохнуть, попробовать выломать дверь и смастерить из нее что-то вроде плота, чтобы на нем добраться до деревни.
Но пока я прикидывал, как действовать дальше, холод уже вошел в мое тело. Дрожь объяла меня до самого сердца, руки и ноги свело судорогой. Теперь нечего было и думать о том, чтобы отпустить спасительную ветку и плыть куда-то. Самое большее, на что я мог надеяться теперь, — так это опуститься на мягкое дно, среди голавлей и жерехов, укутаться в тину и замолчать навеки.
Но мне было двенадцать лет, а это время, когда никто не верит в смерть, не может представить себе, что она рано или поздно явится человеку во всей своей красе, ужасе или безобразии — кому как. Но ум не верил, а тело — смертное, слабое человеческое тело ощущало близость ее, стальной ищущий взгляд, который, словно маяк в бурю, блуждал над поверхностью вод, ч