– для описания действий старика автор выбирает выражение, более подобающее для характеристики младенца, – и это для того, чтобы духовное подменить физическим и тем самым, пусть искусственно, уменьшить свою вину.
«…целиком отвести от себя этот упрёк» – Гёте вполне мог бы написать «целиком отвести упрёк», но написал «отвести от себя». Тем самым он как бы выставляет себя телесно в подтверждение этому упрёку, повинуясь своей склонности оборачивать абстракцию, которую он использует для выражения чувственного, покровом парадоксальной конкретности, выражая при этом вещи отвлечённые.
«…нашей мимолетящей жизни» – чуть выше он назвал эту жизнь «суетной и торопливой», с помощью этих эпитетов дав ясно понять, что сам как автор выбрался на её берег, чтобы предаться созерцанию. Тем самым он – не в образном порядке, но психологически – присоединился к предсмертным словам другого поэта, Уолта Уитмена: «Теперь я хочу лишь сидеть у порога и наблюдать жизнь».
«…останавливать мгновенья в их подробностях» – «Я сказал бы, обратясь к мгновенью: продлись, ты так прекрасно»[114]. Прекрасно бывает завершающее мгновенье, длящееся мгновенье возвышенно – именно оно схвачено в строке этого письма и на последнем пороге жизни едва ли продлится.
«…обязаны ценить, хотя бы в некоторых её странностях, ту человечность, что нас не покидает» – эти странности – последнее прибежище великого гуманиста. Даже причуды, которые управляют последними годами человеческой жизни, он помещает под сень человечности. И подобно тому как слабые растения и мох прорастают в конце концов сквозь стену ещё прочного, но покинутого здания, – так же и чувство пробивается сквозь неколебимую твёрдость этой человеческой натуры.
Томас Иоганн Зеебек (1770–1831) – физик, открывший способность электрического тока возникать между различными проводящими материалами в условиях разности температур (эффект Зеебека). Изучал медицину в Берлине и в Гёттингене, однако от врачебной практики отказался в пользу научных исследований. Работал с Гёте над теорией цвета, в частности, над эффектом цветного света.
Вновь и вновь те же слова. Гёльдерлин – Бёлендорфу: «Немцем я останусь всё же в любом случае, даже если тоска и нужда забросят меня на край света»[115]. Клейст – Фридриху Вильгельму III: «…уж не раз был близок к мрачной мысли» отправиться искать пропитание на чужбине[116]; Людвиг Вольфрам – Варнхагену фон Энзе[117]: «Не допустите же Вы, чтобы немецкий писатель с незапятнанной литературной репутацией стал добычей нужды»; Грегоровиус – Хейзе: «Эти немцы буквально готовы уморить человека голодом»[118]. А вот и Бюхнер – Гуцкову: «Вы ещё узнаете, на что способен немец, когда его мучает голод»[119]. Эти письма бросают резкий свет на длинную вереницу немецких писателей и мыслителей, скованных одной цепью общей нужды у подножия веймарского Парнаса, на котором профессура как раз в очередной раз приступает к своим утончённым изысканиям. – За все несчастья, о которых оно свидетельствует, этому письму выпало счастье сохраниться. Письма Бюхнера, особенно родным и невесте, пострадали от вмешательства его брата Людвига[120], который оправдывал свои действия тем, что́ ему «представлялось важным в отношении политической жизни того времени и участия Бюхнера в этой жизни»[121]. Следующее письмо как раз является отметиной этого самого участия. Ранним утром 1 марта 1835 года Бюхнер бежал из Дармштадта. К тому времени члены Общества прав человека были известны властям; работа над пьесой «Смерть Дантона» шла, как сообщают, под наблюдением полиции. Под наблюдением полиции находилась и редакция; когда пьеса в июле того же года вышла из печати, сам Гуцков называл её жалкими останками, «руинами вторжения, преодоление которого стоило мне немалых усилий»[122]. Лишь в 1879 году Эмиль Францоз выпустил бесцензурное издание. Открытие Бюхнера накануне Первой мировой войны принадлежит к числу немногих литературно-политических событий эпохи, не обесцененных 1918 годом и ошеломляюще актуальных для людей нашего времени, видящих, как вереница приведённых в начале высказываний растёт и конца ей не видно.
Георг Бюхнер – Карлу Гуцкову
Дармштадт, конец февраля 1835
Милостивый государь!
Быть может, Вам доводилось наблюдать, а в менее благоприятном случае испытать на себе, что существует степень нужды, заставляющая забыть всякую сдержанность и заглушающая любое чувство. Правда, находятся люди, утверждающие, будто в таком положении лучше уж голодная смерть, однако я берусь опровергнуть это мнение, взяв для того в помощь недавно ослепшего и побирающегося на улице капитана, заявившего, что он и застрелился бы, да не может оставить своё семейство без содержания, для чего должен продолжать жизнь. Это ужасно. Надеюсь, Вы поймёте, что могут встречаться сходные обстоятельства, при которых человеку не дано превратить своё тело в запасной якорь и сбросить его с терпящего кораблекрушение мира в воду. А потому не удивляйтесь, что я распахиваю Ваши двери, вторгаюсь к Вам в комнату, вручаю Вам рукопись и домогаюсь от Вас милостыни. А потому я прошу Вас прочесть эту рукопись как можно скорее, и если Ваша совесть критика это позволит, рекомендовать её господину Зауэрлендеру, тут же дав мне ответ.
Касательно самого сочинения не буду сообщать Вам, пожалуй, ничего более того, что несчастные обстоятельства принудили меня написать его не более чем за пять недель. Сообщаю Вам об этом, чтобы повлиять на Ваше суждение об авторе, а никак не о драме как таковой. Как быть далее, и сам не знаю, разве что уверен, что есть у меня все основания краснеть перед историей; однако же я утешаю себя мыслью, что все авторы, за исключением Шекспира, предстают перед историей и природой школярами.
Повторяю свою просьбу о скором ответе; в случае благоприятного исхода несколько строк, написанных Вашей рукой, смогут, если прибудут до следующей среды, уберечь несчастного от весьма печального состояния.
Если тон этого письма покажется Вам неуместным, примите во внимание, что мне легче нарядиться в лохмотья нищего, нежели во фраке прижимать к груди прошение, и чуть ли не легче, пожалуй, с пистолетом в руке воскликнуть: «La bourse ou la vie!»[123], нежели дрожащим голосом лепетать: «Бог воздаст!».
Георг Бюхнер (1813–1837) – драматург, поэт и писатель, считающийся предтечей экспрессионизма в драматургии. Изучал медицину в Страсбурге и в Гисене, там примкнул к революционному студенческому движению, опубликовал памфлет, призывающий к экономической и политической революции (1834), и основал радикальное общество. Он избежал ареста, уехав в Страсбург, а в 1836 г. стал лектором по естественным наукам в университете Цюриха. Наибольшую известность получили его драма «Смерть Дантона» (1835), комедия «Леонс и Лена» (1839) и трагедия «Войцек» (1837).
Карл Гуцков (1811–1878) – писатель и драматург. Учился в Берлинском университете, позже – в Йене, Гейдельберге и Мюнхене. Начинал свою карьеру в качестве журналиста. В 1830-х гг. возглавил движение «Молодая Германия», выступившее против романтизма. Его многотомное произведение «Рыцари духа» считается первым произведением в жанре немецкого социального романа. Беньямин в своей работе, посвящённой Парижу XIX в. («Пассажи»), часто обращается к «Письмам из Парижа» (1842) Гуцкова.
Расшифровка радиолекции «По следам старых писем», прочитанной В. Беньямином на волнах Юго-западного немецкого радио 19 января 1932
Нам известен спектакль, который некая «знаменитость» норовит разыграть, используя избитые жесты, показывающие, что она вовсе не желает участвовать в торжествах по случаю юбилея или иного чествования. Однако чтобы постигнуть смысл поведения, которое обыкновенно только имитируют, стоит немного пролистать назад свидетельства, оставленные немцами. Тогда обнаружится вот это письмо великого хирурга Диффенбаха (1792–1847), как и та подлинная скромность, представляющая собой не смиренность перед людьми, а притязание на безымянность. Об этом говорят и слова Диффенбаха, написанные в то же время, что и письмо, в предисловии к его «Оперативной хирургии»: «Речь идёт отнюдь не о панораме прожитой трудной и напряжённой жизни, не о меланхоличных размышлениях в момент, когда собственное бытие в мире клонится к закату, речь о событиях, дышащих жаром юности и современности, не только позавчерашних, но и вчерашних, да и сегодняшних»[124]. Написанное незадолго до смерти, это письмо свидетельствует о той верности по отношению к почти завершённой жизни, которая лишает деятельного человека способности радоваться торжествам. Верность эта, разумеется, не является идеалом сама по себе. Однако такое поведение вполне присуще великим немецким разночинцам, которых мы видим в этой веренице писем. Сколь далеко мы при этом можем удаляться от круга «поэтов и мыслителей», не утрачивая его характерных свойств, можно обнаружить, пусть и не без некоторого смущения, в следующих строках.
Неизвестный автор. Иоганн Фридрих Диффенбах. Ок. 1860
Иоганн Фридрих Диффенбах – неизвестному
Потсдам, 19 октября 1847
Вполне возможно, что от некоторых из моих друзей не укрылся тот факт, что 25 лет назад я защитил докторскую диссертацию. Я только беспокоюсь, как бы они не устроили в этот день какую-либо ажитацию среди моих коллег и знакомых, учинив событие, которое произведёт на мои ощущения в некотором роде удручающее воздействие. С давних пор для меня мучительна мысль оказаться виновником торжества, сидеть во главе стола, принимая почести. Я с гораздо большим удовольствием стоял бы сегодня у операционного стола, нежели принимал поздравления от благороднейших и лучших людей. Это не просто смиренность, но и своего рода желание тихого уединения в этот день, важный для меня одного. Те 25 лет, которые я прожил ради больных в своём призвании, пролетели так быстро и оставили такое удовлетворение, словно это были 25 недель, и я ощущаю, что пол