ная перипетий и потрясений жизнь, в которой я наблюдал так много боли, не истощила ни духа моего, ни тела, и получилось, что многочисленные больные, среди которых я жил, словно бы закалили и укрепили меня так, что я готов трудиться ещё 25 лет.
Итак, если сегодня, 19 октября, некоторые из моих друзей и знакомых, а также другие добрые люди хотят вспомнить обо мне, потому что они слышали, что в этот день 25 лет назад дорогой блистательный покойный ныне дʼУтрепон водрузил на мою голову докторскую шляпу, то пусть имеют в виду, что я хочу отметить эту памятную дату в тиши и одиночестве. Я благодарен им не только за эту память, но и за всё хорошее и доброе, что они для меня совершили и чем они поспособствовали мне в достижении моей жизненной цели.
Иоганн Фридрих Диффенбах первоначально занимался теологией, затем обучался медицине в Кёнигсбергском университете. С 1823 г. обосновался в Берлине, где занялся пластической хирургией, в частности восстановлением формы лица. В 1832 г. был назначен профессором в Берлинском университете, а с 1840 г. возглавлял медицинский факультет и университетскую клинику. Написал множество работ по хирургии, анестезии, трансплантации и переливанию крови. «Оперативная хирургия» – главный труд учёного. Диффенбах считается основателем современной пластической хирургии. В честь него названа медаль, которой Общество немецких пластических хирургов награждает врачей за особые достижения в хирургии.
В качестве вводных замечаний к следующему письму, написанному в ответ на вопрос встревоженного Дальмана о том, как продвигается работа над «Немецким словарём», можно воспользоваться некоторыми высказываниями из предисловия к этому словарю: «Задача состояла в том, чтобы сберечь наше словесное достояние, истолковать его и очистить, поскольку собирание без понимания – дело пустое, несамостоятельная немецкая этимология бессильна, а тот, кто считает углубление в вопросы правописания мелочью, не распознает и не полюбит в языке и великое. Но одно дело – задача, другое – удача, одно дело – чертёж, другое – постройка.
Коли взялся строить у дороги,
Будь готов принять совет от многих.
Это старинное изречение выражает настроение человека, построившего здание на людном месте. Прохожие глазеют на дом, и один недоволен воротами, другой – фронтоном, одному нравится лепнина, другому – покраска. Словарь же располагается на самом видном месте языка, где толпится несметное множество людей, и народ, владея языком в целом, но не в частностях, выражает то похвалу и благодарность, а то и порицание». «Давно уже утратил наш язык двойственное число, которое было бы уместно здесь постоянно, а всё время пользоваться множественным мне слишком докучливо. Буду же то многое, что мне следует сказать и чем мои самые сокровенные чувства утоляются либо уязвляются, запросто произносить от своего имени; Вильгельму же, когда он в дальнейшем возьмёт слово, с его более живым пером нетрудно будет подтвердить и дополнить моё первое сообщение. Втянувшись в беспрестанную работу, которая, чем вернее я её узнаю, тем более приходится мне по душе, я могу уже не таить, что, останься я на том же профессорском месте в Гёттингене, ни за что за неё не взялся бы. Теперь же, с возрастом, я чувствую, что нити моих прочих начатых либо носимых в душе книг обрываются из-за словарной работы. Подобно тому как пушистые частые снежинки, целый день падающие на землю, вскорости покрывают всю местность снежной толщей, так и я словно снегом занесён множеством слов, валящихся на меня из всех углов и щелей. Порой мне хочется подняться и стряхнуть их с себя, но рассудок всё же не велит мне. Было бы глупостью бросаться вдогонку за малыми наградами, оставляя без внимания большую выручку».
И наконец, это завершение, написанное в то время, когда Германия – хоть и без помощи телеграфа, но зато не изменяя своему подлинному голосу – восклицала, обращаясь к землям за океаном: «Дорогие немцы-земляки, какой бы державы и какой бы веры вы ни были, входите в открытые для всех вас палаты вашего исконного, вековечного языка, учите и святите его, будьте ему верны, ибо в нём – сила ваша народная и будущее ваше. Распростёрся он за Рейн, в Эльзас и Лотарингию, за реку Айдер в Шлезвиг-Гольштейн, по берегу Балтики дошёл до Риги и Ревеля и, перебравшись через Карпаты, оказался в области древних даков, в Трансильвании. И к вам, отправившимся в заморские земли немцам, доберётся через солёные воды эта книга, пробудив в вас печальные, проникновенные мысли о родном языке или же укрепив вас в этих мыслях о языке, с которым наши и ваши поэты переправятся за океан, чтобы как английские и испанские жить там веками. Берлин, 2 марта 1854 Якоб Гримм».
Титульный разворот первого тома «Немецкого словаря». 1854
Якоб Гримм – Фридриху Кристофу Дальману
Берлин, 14 апреля 1858
Дорогой Дальман,
почерк Ваш хоть и вижу я редко, а распознал сразу. Возможно, Вы не так легко опознали бы мой, от большого количества писанины ставший несколько скомканным и неровным.
В первые три месяца я почти всё время болел, когда первый тяжёлый грипп, наконец, мне уже казалось, удалось побороть, последовал второй, ещё более тяжёлый и наводивший уже на мрачные мысли и, по крайней мере, настолько истощивший меня, что я с трудом поправляюсь и не совсем ещё одолел последствия. Часто проводя бессонное время в постели, я размышлял и о словаре.
Вы сочувственно и настойчиво побуждаете меня с бо́льшим усердием продолжать работу. Письма Гирцеля[125] уже несколько лет капля за каплей точат тот же камень, хотя и с большим тактом, но всё же, как это бывает в письмах женщин, одно и то же намерение там присутствует, да и если бы я не читал их, всё равно знал бы, что́ в них содержится.
В противоречии с этими голосами, как и с моим внутренним голосом, все прочие, что звучат здесь, упреждают меня, удерживая от напряжённой работы, и находят поддержку, как можете догадываться, у врача. Это меня не останавливает и не заставляет сомневаться, но производит на меня несколько мучительное воздействие.
Представим же себе живую картину словаря. За три года я подготовил для букв A B C 2464 колонки плотной печати, которым в моей рукописи соответствуют 4516 страниц в четверть листа. При этом всё, каждая буква написаны моей рукой без какой-либо посторонней помощи. Вильгельм в три последующие года должен обработать букву D, представив 750 колонок, правда, план он превышает.
Буквы A B C D не составляют и четверти словаря. То есть остаётся, по самым скромным подсчётам, написать около 13000 печатных колонок или же, если считать в рукописном виде, 25000 страниц. Поистине ужасающая перспектива.
Когда на вахту заступил Вильгельм, думалось, что я смогу немного передохнуть и заняться другими делами, которых у меня за это время накопилось множество. Однако как только Гирцель заметил, что Вильгельм движется медленнее и работа затягивается, он стал побуждать меня начать работу над буквой E, не дожидаясь, пока D будет закончена, чтобы напечатать обе буквы одновременно. С точки зрения книготорговли это было разумно, однако испортило мне каникулы и лишило спокойствия, поскольку при мысли, что снова придётся приниматься за дело, я отложил большие новые работы и обратился в основном к мелочам.
Наша одновременная работа над словарём будет означать и некоторые внешние неудобства. Множество необходимых для этого книг потребуется то одному, то другому. Поскольку мы сидим в разных комнатах, возникнет постоянная беготня и ношение. Не знаю, насколько ясно Вы представляете себе устройство нашего дома. Почти все книги стоят в моей комнате по стенам, а Вильгельм чрезвычайно склонен уносить их в свою комнату и раскладывать их по столам, так что разыскать их бывает нелегко. Если же он возвращает их на место, приходится бесконечно открывать-закрывать дверь, что докучает нам обоим.
Это лишь внешние препятствия, порождаемые нашей одновременной работой, внутренние же намного тяжелее.
Вы знаете, что мы с детских лет живём в братском общежитии и гармоничном согласии. Всё, чем занимается Вильгельм, делается с образцовой тщательностью и точностью, однако же он медлителен в работе и не творит насилия над своей натурой. Я часто упрекал себя в душе, что заставил его углубиться в грамматические материи, далёкие от его собственной внутренней склонности, ведь он проявил бы свой талант, да и всё, в чём он меня превосходит, гораздо лучше в других областях. Эта работа над словарём хотя и приносит ему некоторую радость, однако больше удручает и терзает его, но при этом он ощущает себя самостоятельным и неохотно соглашается на компромиссы, когда взгляды наши расходятся. В итоге страдает единство плана и его осуществление, что вредит результату, хотя некоторым читателям это даже доставляет удовольствие. Поэтому в его работе меня кое-что не устраивает, как и ему, в свою очередь, может прийтись не по нраву кое-что из моей.
Подобный труд, чтобы быть успешным, должен быть в одних руках. Однако я должен ещё кое-что пояснить.
Все мои начинания и достижения никогда не были направлены на создание словаря, и он для меня скорее помеха.
Гораздо больше желал бы я завершить, наконец, грамматику, которой я, собственно, и обязан всем, чего только добился, однако сейчас сил моих на это не хватает и я вынужден оставить её незавершённой, не могу я дать ей того, что было бы в моих силах, будь я свободен. К тому же передо мной открылись некоторые другие и новые задачи, работа над которыми гораздо больше мне по сердцу, нежели словарь, и это цели достижимые, тогда как завершение словаря находится в непроглядной дали. Если бы я в своё время мог предвидеть, в каком сложном положении окажусь, отбивался бы от словаря руками и ногами. Моя самость и своеобразие терпят от него ущерб.