Однако я сознаю свою обязанность и уже неделю назад сообщил в Лейпциг, что ещё в этом месяце приступаю к работе, то есть вновь надеваю на себя это ярмо, и пусть будущее решает, что будет и чем оно мне за то воздаст.
Вот такое, дорогой друг, досталось Вам длинное письмо, читать которое потребует от Вас немалого труда, но Вы сами в том виноваты и побудили меня к тому своей проникновенной настойчивостью. Рад был узнать, что в Вашем доме отныне три девочки, выражаясь старинным языком Лессинга, три сударыньки, что наполняют Вас радостью. Остаюсь Вашим верным другом.
Фридрих Кристоф Дальман (1785–1860) – историк, политик, активный сторонник объединения Германии. Преподавал историю в университете Киля, в Гёттингенском и Боннском университетах. Автор истории Дании и истории Французской революции. Участвовал в написании Ганноверской конституции (1833). В 1837 г. был изгнан из Ганновера за несогласие с отменой конституции (вместе с шестью другими профессорами, среди которых были братья Гримм и Г. Гервинус).
Георг Лукач[126] однажды прозорливо заметил, что немецкая буржуазия ещё не успела побороть своего первого врага – феодализм, как перед ней уже возник её последний враг – пролетариат. Современники Меттерниха знали об этом не понаслышке. Достаточно открыть «Историю девятнадцатого века» так и не оценённого по достоинству Гервинуса[127] и прочесть слова, которые незадолго до смерти мог ещё прочитать и сам государственный канцлер в отставке: «Бывало, что великие главы государств властвовали деспотичнее, чем Меттерних, но заслугами перед страной искупали свою жестокость. Даже если они, как Меттерних, ставили собственные интересы выше интересов государственного благосостояния, то – когда их корыстные мотивы оставались вне игры – они всё же способствовали работе во благо, из мудрости или же по природной склонности движимые простым стремлением к какой-либо деятельности. Но Меттерних был не таков. Его главным интересом было бездействие, и этот интерес всегда оставался в центре игры и всегда шёл вразрез с интересами государственного благосостояния».
Однако не только бездействие наделяло свергнутого канцлера суверенностью, которой так ощутимо дышит его письмо, написанное им в возрасте восьмидесяти одного года, и не только беспрепятственное распоряжение необозримыми богатствами, накопленными князем за тридцать лет мирного времени, как утверждают, «на договорах об обменных курсах и разделении фондов с магнатами, услугах за услуги, продажах втридорога… и покупках по грошовой цене …на миллионах от репараций, пактов о перемирии, эвакуации, компенсации, апроприации и контроля над пароходством»; – так вот, не только это наделяло его суверенностью, но и знаменательное политическое кредо, сформулированное в приведённом письме-завещании к графу фон Прокеш-Остену (его единственному ученику и тогдашнему уполномоченному Австрии на Франкфуртском сейме), причём с такой выразительностью, что и во всём восьмитомнике его посмертно изданных рукописных трудов вряд ли найдётся более точная формулировка[128]. Если взять это письмо за опору, можно навести мост над половиной века и прийти к высказыванию Анатоля Франса, найдя в нём тягу к недомолвкам, также свойственную даже не столько словам, сколько неоднозначной улыбке Меттерниха, в которой маршал Ланн увидел изворотливость, барон Хормайр – коварство и похоть, а лорд Расселл – ничего не значащую привычку[129]. Анатоль Франс пишет: «“Это – знамение времени”, – говорят поминутно. Но подлинные знамения времени обнаружить очень трудно. <…> Мне случалось иногда уловить кое-какие любопытные факты, происходившие у меня на глазах, и, заметив их оригинальный облик, с удовольствием объяснять его как проявление духа эпохи. <…> Но в девяти случаях из десяти я находил потом такой же факт, происшедший при аналогичных обстоятельствах, в старых мемуарах или старых исторических сочинениях»[130]. Именно так; и потому деструктивно настроенные умы – будь то вельможи с феодальными претензиями или анархически настроенные буржуа – любят сравнивать жизнь с игрой. Двусмысленность этого слова, «игра», здесь очень уместна. В нижеследующем письме под игрой подразумевается театральная сцена с её вечным возвращением того же самого, а в другом, написанном почти в то же время, – азартная игра, причём «забота о морали и справедливости»[131] объявляется необходимой при игре в скат[132]. «Лакированная пыль» – так князя однажды назвал один русский статский советник[133]; но и это не стёрло бы улыбку с его лица: искусство управления государством было для него менуэтом, под ритм которого в воздухе пляшут пылинки. Так он оправдывал перед самим собой политику, которой даже буржуазия во времена своего расцвета не могла овладеть, не видя её иллюзорности насквозь.
Князь Клеменс фон Меттерних – графу Антону фон Прокеш-Остену
Вена, 21 декабря 1854
Дорогой генерал!
Пользуясь первой же действительной возможностью, я благодарю Вас за то, что Вы помните эту дату, двадцать третье ноября. Она настала в восемьдесят первый раз, так что смотреть мне остаётся почти только в прошлое; будущее мне уже не принадлежит, а настоящее приносит мало удовлетворения.
Я по природе враг ночи и друг света. Между полным мраком и сумерками я вижу мало различия, потому что и сумеркам тоже не хватает живительной ясности. Где что-либо видно ясно? Если Вам это известно, то Вы талантливее меня. В какую сторону ни посмотрю, я вижу противоречие между словом и делом, между честно поставленными перед собой задачами и выбором путей к их решению, между разумностью целей и безрассудностью в средствах! Ничего нового в окружающих предметах я не вижу, вещи всё те же, они даже не предстают в новом обличье, а единственное, что во всей ситуации очевидно – это то, что актёры спектакля поменялись ролями. Несомненно, машинерия и мизансцены, которыми обставлены всё те же старые вещи, стоят дорого. Вот только не нужно представлять мне этот спектакль как нечто новое, и пусть мне будет позволено дождаться развития событий, а там уж я вынесу суждение об обработке материала.
Истинно новое заключается в способе ведения войны между морскими державами и находит выражение в использовании паровых двигателей. Такое предприятие, как нынешняя война в Крыму[134], ещё несколько лет назад было бы невозможно. Нет сомнения, что это большой эксперимент. Оправдают ли себя затраты? Будущее покажет и это тоже, ведь множество великих откровений – пока его прерогатива. Пусть небеса направляют его лучшим образом!
В 1855 году прояснится многое из того, что сегодня я различаю с трудом. Надеюсь на встречу с Вами в новом году. Я не строю планов дольше, чем на одно время года – самое большее на два. Во все времена и в любой обстановке я умел сводить концы с концами, но чем я старше, тем короче становится между концами расстояние.
Храните добрые чувства ко мне и будьте уверены в доброте моих чувств к Вам.
Князь Клеменс фон Меттерних (1773–1859) – австрийский дипломат и государственный деятель, министр иностранных дел, а затем канцлер Австрии (1809–1848). Как дипломат был сторонником тактики выжидания и лавирования, отличался умением вводить в заблуждение своих партнёров. В 1815 г. организовал Венский конгресс, положивший начало периоду реставрации монархии в Европе после наполеоновских войн. Противостоял национальному движению в Германии. Был вынужден выйти в отставку во время событий революции 1848 г. Бежал в Великобританию; после возвращения в Австрию в 1852 г. в политике активно не участвовал.
Граф Антон фон Прокеш-Остен (1795–1876) – австрийский дипломат. Во Франкфуртском сейме противостоял Бисмарку, на тот момент парламентарию и представителю Пруссии, выступавшему против австрийского доминирования.
Готфрид Келлер писал великолепные письма. Его перо тяготело, пожалуй, к такой открытости, на какую голос его был не способен. «Сегодня очень холодно; садик за окном зябко дрожит; семьсот шестьдесят два бутона на розовом кусте норовят спрятаться обратно в ветви»[135]. Подобные прозаические строки с лёгкой абсурдной ноткой (которую Гёте в своё время назвал непременным свойством поэзии) со всей очевидностью доказывают, что у этого писателя – ещё в большей степени, чем у других – ярчайшие и важнейшие мысли обретали форму лишь на бумаге, а потому он так недооценивал качество своих сочинений и так стремился увеличить их объём. Впрочем, его письма занимают пограничную языковую область не только в территориальном отношении. Лучшие из них сочетают в себе письмо и рассказ, напоминая смешение эпистолярного и фельетонного жанров в произведениях современника Келлера Александра фон Вилье[136]. Чрезмерного влияния XVIII столетия, каких-либо устоявшихся канонов романтизма в этих письмах не найти. Примером их чопорного, причудливого стиля может служить следующее послание, где, ко всему прочему, имеется наиболее подробное из дошедших до нас описаний сестры автора, Регулы, которая, по его словам, «оставшись старой девой, увы, попала в ряды самых горемычных выходцев из этого народа»[137]. А острое, хоть и отчасти предвзятое чутьё Келлера ко всему гнусному и низкопробному не обманывает его и тогда, когда он рассказывает своему адресату о взаимном согласии, утвердившемся между двумя заезжими чтецами. Зачастую в первых строчках он приносит извинения за поздний ответ. «Корреспонденция, – начинает он одно из таких посланий, – тучей нависла над моим письменным столом»