Жители Понапе разительным образом отличаются как от юаланцев, так и от каролинцев, впоследствии нами виденных. Наружностью походят они гораздо более на народы папуасского племени. Лица широкие и плоские, нос широкий и сплющенный, губы толстые, волосы у некоторых курчавые, большие, навыкате глаза, выражающие недоверчивость. Веселость их выражается буйством и неистовством. Всегдашний сардонический смех с бегающими в то же время по сторонам глазами не придает им приятности. Я не видел ни одного спокойно-веселого лица. Что возьмут рукой, то каким-то судорожным движением и, кажется, с твердым намерением не разжать руки, покуда есть возможность…»[28].
Итак, жители Понапе не вызвали у Литке большой симпатии.
Не прошло и восьми лет после посещения «Сенявина», как у берегов Понапе бросило якорь американское китобойное судно «Фалькон». Его капитан Джон Хингстон однажды (а именно 7 июня 1836 г.) узнал от женщин, возлюбленных его матросов, что одно из пяти племен, населяющих остров, собирается напасть на корабль. Это были люди Мадоленигмв. Поэтому он предусмотрительно решил выйти в море. Капитан посадил экипаж в вельботы, и «Фалькон» двинулся на буксире к выходу из гавани. Однако во время этого маневра начался сильный шквал, и «Фалькон» сел на рифы поблизости от двух крошечных островов — Напали и На.
Потерпевшие бедствие бросились к кораблю, чтобы спасти с него все, что можно, прежде чем судно разобьется о рифы. В конце концов часть экипажа во главе с Хингстоном оказалась на острове На, куда сумела перенести снаряжение, остальные китобои стали лагерем на Напали.
Моряки благоразумно поддерживали с островитянами дружеские отношения, наделяя их табаком и другими подарками. Больше всего подарков доставалось Нанмварки, вождю Мадоленигмв, и Нанауа, его первому помощнику. Но однажды Нанауа показалось, что он получил даров недостаточно.
При «обсуждении» этой «темы» капитан Хингстон, у которого мускулов было больше, чем ума, обидел Нанауа, что стало непосредственной причиной нападения островитян на пришельцев под лозунгом «Убить белых». Хингстон, который в этот момент находился на Напали, не поверил в воинственные настроения островитян и первым погиб от удара палкой. Было убито еще несколько человек из членов экипажа, остальные бежали на соседний остров. Тем временем островитяне терзали тело капитана и делали это до тех пор, пока полностью не обнажили скелет.
Страшная весть молниеносно облетела весь остров. Вскоре об этом узнали и на другой стоянке, где находились три торговых шхуны: «Авон», «Ламбтон» и «Унити». Капитаны судов организовали карательную экспедицию при участии племени кити, традиционно враждебного Мадоленигмв. В этой мини-войне погибло много островитян, было сожжено много хижин, погибли хлебные деревья и кокосовые пальмы, что тяжело ударило по жизненным интересам всего населения северной части острова. Нанмварки поймали. Дольше всех преследовали Нанауа. Когда его все-таки схватили, он стал умолять белых сразу убить его. Однако решили поступить по-иному. Его препроводили на борт «Авона» и после короткой сцены, инсценирующей заседание суда, приговорили к смерти через повешение. На следующий день Нанауа повесили на рее фок-мачты. Казнь была ознаменована выстрелом из пушки. «Справедливость» восторжествовала.
Первые шаги
Вид с террасы моей хижины был очарователен, особенно по утрам. В лучах раннего солнца на фоне чистого неба виднелась резко очерченная базальтовая скала Иокай. Дождь только что кончился, и зелень, окружавшая меня со всех сторон, была надлежащим образом вымыта, а листья и цветы сверкали ожерельями из капель воды редкостной красоты, пронизанных лучами солнца. В поселок я отправился в прекрасном настроении.
Путь занял всего несколько минут. Как только я выбрался из сада, окружавшего отель, коралловая дорога сама привела меня к цели. Было еще слишком рано. Прохожих было немного, но почти все улыбались мне, незнакомому человеку, и приветствовали словом «каселелия». На местном языке оно — эквивалент гавайского «алоха». В отличие от жителей Сайпана или Трука антропологический тип здешних людей показался мне менее выраженным. Невысокие, с несильно выдающимися губами, почти прямыми волосами, они существенно отличались от известного мне меланезийского типа или даже от жителей Тонга. Воображение рисовало образы татуированных местных жителей с копьями или дротиками в руках, в то время как мимо меня шли одетые в хлопчатобумажные рубашки с рекламой кока-колы, джинсы и яркие куртки люди. Все это — результат существования на острове аэродрома для реактивных самолетов, построенного здесь 7 лет назад.
По мере приближения к поселку я заметил, что хижин под пальмовыми крышами в гуще зелени становится все меньше. Вместо них появились стандартные деревянные постройки явно неостровного производства — помещение почты, еще закрытое туристское бюро, здание администрации с флагштоком. Я старательно отвечал «каселелия» каждому встречному и понемногу стал выспрашивать, где находится памятник Кубари. Лишь один пожилой мужчина ответил мне, что «что-то похожее» можно увидеть возле здания католической миссии. После вчерашней поездки в отель на автобусе в памяти у меня остались полуразрушенная колокольня и развалины небольшой испанской крепости, которую без каких-либо трудностей мне удалось отыскать. Я брел вдоль старых, тщательно выложенных стен и вдруг наткнулся на калитку с арочным сводом. Заглянул внутрь. В заброшенном, поросшем травой дворике возвышалась груда небрежно сложенных обломков базальта, увенчанная покосившимся камнем с прикрепленной к нему бронзовой табличкой. Я приблизился и на уровне груди увидел портрет мужчины в очках, а под ним надпись: «Iohn Stanislaus Kubary. 1–3 Nov. 1846 — 9 Oct. 1896».
Половина земного шара отделяет этот памятник от варшавского дома «Под крулями», откуда отправился Кубари в Океанию. Половина земного шара и почти 130 лет. На памятнике выбиты имя ученого, дата его рождения и смерти. Только и всего. Научные заслуги, борьба с безжалостной судьбой, поражения, маленькие радости, которыми жил этот человек, — все поглотила темная река времени. Немного сведений о нем дошло до потомков в пожелтевших листках его писем, но в них отражены чувства и мысли ученого. Все кануло в Лету, сохранились лишь научные труды Кубари. Они приобретают все большее значение для ученых, так как в его книгах оживает давно не существующий мир островитян. Памятник Кубари стоит теперь уже на чуждом ему, неузнаваемом острове, где остались прежними лишь одни обрывы Иокай.
Работая на Германию, Кубари погиб дважды как «Кубари» — вождь повстанцев против власти немцев, хозяйничавших в Океании. В связи с этим немецкие ученые даже выражали сожаление, что на имя, по достоинству вписанное в историю науки, тем самым была брошена тень. Однако, как и все, кто ценит свободу в своем собственном доме, мы думаем иначе. Кубари и «Кубари» — оба значатся в истории народов Океании как ее друзья и борцы.
Впервые Кубари прибыл на Понапе в августе 1873 г. В то время жителям Понапе уже довелось столкнуться с «благодеяниями» белых, так как их остров слыл у китобоев отличным местом для отдыха. Таким образом, местные обычаи быстро увядали под «отравленным дыханием цивилизации». Как для Литке и его команды район теперешней Колонии стал портом Дурного Приема, так и первые шаги Кубари на острове были сделаны под знаком конфликта с местным предводителем — Наникином. Однако поляк отлично сориентировался на месте.
«Я заплатил ему дань водкой, как это обычно делают капитаны судов, заходящих в эту бухту, и теперь живу с ним на дружеской ноге, — писал Кубари. — Из-за несчастного пристрастия Наникина к алкоголю мне все время приходилось держать вождя в поле зрения и переносить его требования так терпеливо, как это было в моих силах. Его трудно провести, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что под действием водки он схватил свою жену, которую подозревал в неверности, привязал к дереву и убил ножом. Однажды после напрасных, как оказалось, предупреждений, которые он делал миссионерам, чтобы они оставили его в покое, он собственноручно поджег только что построенную церковь…»
Кубари даже принимал Наникина в своем доме.
«… Во время нашей беседы я заметил, что вождю свойственны здравый смысл и детская непосредственность. Наникин держался с достоинством, подобающим могущественному предводителю, а его обращение со мной было просто прекрасным. Без обиняков я выразил ему свое сожаление, что такой способный воин, как он, пребывает в столь отталкивающем виде. Я также откровенно заявил, что не потерплю ни малейшего оскорбления в мой адрес, даже нанесенного в пьяном виде. Имея собственных людей и достаточное количество товаров для торговли, я мог полностью себя обеспечить и поэтому чувствовал себя совершенно независимым. У меня не было никаких эгоистических устремлений, так что я не боялся потерять его расположение.
Наникин принял мои слова доброжелательно и заверил, что между нами должна сохраняться большая дружба. В самом деле, постепенно между нами завязались дружеские отношения. Наникин никогда не проходил мимо моего дома, чтобы не заглянуть ко мне и не надеть свой веночек из зеленых листьев мне на голову. Если случалось, что он забивал свинью, то преподносил мне переднюю четвертушку, ту, которая предназначалась для вождя; если ловил черепах, то одну обязательно отдавал мне. Никогда Наникин не представал передо мной в пьяном виде и никогда не попрошайничал. Находясь в таких прекрасных отношениях с вождем, Я не испытывал никаких трудностей в общении с другими местными жителями».
Я тоже поспешил встретиться с местными властями. В здании, предназначенном для администрации дистрикта, не все знали о Кубари, лишь несколько человек слышали о существовании Польши, но все без исключения были ко мне очень внимательны. Главный чиновник, дистрикт-администратор, однако, не принял меня по той простой причине, что его не было в тот момент на острове. Приближались какие-то двух- или трехнедельные праздники, которые, кажется, так же как в Европе, слегка парализуют деятельность учреждений еще до наступления продолжительного уик-энда. Меня это несколько огорчило — я очень хотел как можно ближе сойтись с представителями власти, ведь в их ведении находились лодки и машины.