[830]. Ее теперешние «лучизмы», в отличие от ранних – многодельных, разработанных в деталях, – легки и стремительны. Несколько летящих штрихов и «осенний» колорит вызывают пейзажные ассоциации, хотя живопись, по существу, остается беспредметной. Художница возвращается и к брутальным кубизированным формам, набрасывая их энергичными движениями кисти.
Концепция, замысел опережают исполнение: времени остается все меньше, и Гончарова опять, как в начале 1910‐х, пишет очень быстро, часто оставляя незаписанный холст. Многие работы последнего периода остались незавершенными. Одна из поздних неоконченных работ – «Подсолнухи» – начата так уверенно и красиво, что ввела в заблуждение самых внимательных исследователей[831].
Здесь мы подходим к одному загадочному обстоятельству. Приблизительно в середине 1950‐х годов здоровье Гончаровой резко пошатнулось. В это время в связи с падением «железного занавеса» в Париж приезжают визитеры из СССР, которые навещают двух старых, но не забытых на родине художников. Их воспоминания рисуют печальную картину угасания, слабости и болезни. Особенно впечатляет рассказ писателя В. Г. Лидина о посещении Гончаровой: «Ее бедные… руки были скрючены от ревматизма, и вся она была высохшая, как бы еле существующая»[832]. Художница признавалась: «Конечно, писать картины я уже не могу, но я беру карандаш в обе руки и рисую»[833]. Правда, Лидин видел Гончарову за год до ее смерти, то есть осенью 1961 года. Но есть и более ранние свидетельства.
В письме Льву Жегину от 28 августа 1957 года Ларионов жаловался: «Раньше был болен я уже 7 лет, а теперь уже год, как также больна Наташа и может еле двигаться…»[834]; «У нее страшный ревматизм»[835]. Однако Ларионов неточен. Гончарова не могла тяжело болеть целый год, поскольку в январе–феврале того же 1957‐го вместе с ним работала в Монте-Карло, где оформила семь балетов[836].
Георгий Костаки вспоминал о своем визите к художникам, состоявшемся, по его словам, «в середине 1950‐х годов»: «Гончарова, когда я пришел, сидела за натюрмортом и кисть держала двумя руками, одной рукой она писать уже не могла»[837]. Приезд Давида Бурлюка точно зафиксирован в дневнике его жены Маруси – он состоялся в начале декабря 1957 года: «Наталья лежала, укрывшись серыми от пыли лохмотьями, согнутая радикулитом, для нее составляло трудность сделать несколько шагов»[838]. Скрюченные, деформированные руки Гончаровой вспоминает и М. Шамо, навестившая художников в 1961 году по случаю их 80-летнего юбилея.
Если подсчитать общее количество картин обеих групп, находящихся не только в Третьяковской галерее, но и в других собраниях, то их окажется не менее пятидесяти. Получается, что в те самые 1957–1958 годы, когда ее видели тяжело больной, Гончарова смогла создать несколько десятков полотен, многие из которых довольно большого размера. Возможно ли это?
Г. Г. Поспелов в устной беседе высказал предположение, что картины обеих групп написаны раньше, а авторская датировка и привязка к космической серии были сделаны Гончаровой задним числом. Эта гипотеза не лишена оснований. Мистификация в вопросах датировок свойственна Гончаровой почти в той же степени, что и Ларионову, а в поздние годы к «идейным» мотивам прибавилась забота о продаже произведений. Картина «Закат» из космической серии на обороте имеет авторскую дату «1930»; композиции под названием «Пространство» («Spazio»), очень похожие на работы из ГТГ, Гончарова экспонировала в 1961 году с датами «1944» и «1947»[839]. На оборотах нескольких поздних лучизмов стоят наклейки прижизненных выставок с датами «1914» и «1916».
В связи с этим было решено проверить датировку картин из двух указанных групп с помощью анализа красочного состава по методике петербургских исследователей А. В. Крусанова, Е. В. Баснер и С. Б. Фелицына. Она основана на определении наличия в красочном слое радионуклида 137Cs, появившегося в природной среде лишь в середине ХХ столетия в результате развития атомной энергетики и проведения ядерных испытаний. Анализ двух картин (одна относилась к космической серии, другая – уже упоминавшиеся «Подсолнухи») показал, что обе они, безусловно, выполнены «позднее середины ХX века»[840].
И все же хотелось найти какие-то свидетельства, документальные подтверждения этого непостижимого факта. Что-то, позволяющее реально представить себе, каким образом тяжелобольная художница преклонных лет создавала уверенные, наполненные энергией полотна.
Нельзя сказать, что случай Гончаровой уникален. Как известно, Огюст Ренуар писал до последнего дня жизни, будучи неподвижным и не удерживая в руке почти никаких предметов, кроме кисти. Если бы его сын не оставил подробного описания того, как это происходило[841], поверить в работоспособность старого мастера было бы невозможно.
К сожалению, никто не описал работу Гончаровой в последние годы ее жизни. Даже рассказ очевидца, относящийся непосредственно к периоду создания космической серии, скорее констатирует, чем объясняет это фантастическое явление.
В октябре 1958 года Гончарову и Ларионова посетил Вадим Рындин, в то время главный художник гастролировавшего в Париже Большого театра. Сразу же по возвращении из Парижа (15 октября) он рассказал о своих впечатлениях на собрании в Союзе художников:
Был я <…> у двух русских художников – у Ларионова и Гончаровой <…>. Я – ученик ученика Ларионова. Есть такой художник Романович С. М. В 18‐м году я попал в его мастерскую в Воронеже. Он – ученик Ларионова и очень много рассказывал мне о Михаиле Федоровиче и Гончаровой. Таиров о них тоже много рассказывал, потому что они работали в Камерном театре. Когда в 30 г. я приехал в Париж, Таиров познакомил меня с Гончаровой и Ларионовым. Я тогда был совсем молодым человеком. Они меня водили по Парижу. Ларионов водил меня в «чрево Парижа», на базар. У меня были тогда небольшие деньжонки, и я хотел выпить там сидр. Но он взял у меня деньги и купил громадный букет красных гвоздик. Когда я воскликнул: «А как же сидр, на что же мы выпьем?» – он ответил мне: «Вы – художник, вот вам цветы, это гораздо интересней, чем пить сидр».
Года два тому назад я получил одно деловое письмо от Ларионова.
И вот я пошел к Ларионову. Дело в том, что на меня страшное впечатление произвели эти два старика. Живут они в этой квартире 44 года. Это две небольшие комнаты, заваленные книгами, папками, картинами, подрамниками, и между этих груд книг, картин такие тропиночки. Ларионов ходит с трудом, потому что правая часть тела у него парализована. И он ходит, опираясь на подрамники, продвигается к зеркалу. Он, по-видимому, иногда бреется. Очень большое зеркало в золотой раме. Но оно такое черное! Стекла не видно. Все зеркало в паутине. Только один кусочек внизу протерт. По-видимому, Михаил Федорович туда смотрится иногда.
Они совершенно без денег. Гончарова тоже совершенно больна. Она часто падает. У нее переломанные ручки, пальцы.
Но такие они симпатичные люди! Она еще пытается работать. У нее два полотна. Как она пишет – не знаю. Она пишет композицию на тему о советском «Спутнике». Это очень условная геометрическая вещь. Но то, что эта древняя старуха пишет, – это замечательно. Михаил Федорович не пишет[842].
Убедительнее всего о физическом и психологическом состоянии Гончаровой рассказывает ее собственное письмо. Оно адресовано старому другу Оресту Розенфельду и относится, судя по всему, к лету 1957 года. И твердый, отчетливый почерк, и, в еще большей степени, содержание письма говорят о том, что слабость и болезнь в этот период еще не были непоправимым препятствием для работы художницы, а главное – не разрушили ее творческий дух:
Дорогой Орюшка. Спасибо за твое письмо. Я тебе не писала все это время, так как чувствовала себя очень плохо, почти совсем не могла есть и катастрофично худела. <…> И у меня получилась перегрузка работы: предлагают выставку в Лондоне и в Америке. С деловой стороны отказаться было бы жаль, да и с художественной тоже. Кроме того, налаживается новый балетный театр с интересными для меня и Миши задачами. Но и выставки, и открытие театра не за горами – в течении зимы, весны, осени. И я уже принялась за работу. Но кроме того, есть и работа для себя, сборник стихов, кот<орые>, конечно, никогда не появятся в печати. Маленькая книжка по искусству, кот<орая>, вероятно, никогда не напишется, но кот<орая> все же очень загромождает голову <…>.
Ну, о здоровье мало что можно сказать хорошего. На днях у меня в один день было два припадка дурноты. <…> Мне 76 лет. Или я очень поумнела, или уж очень поглупела от старости и совсем не могу понять – почему совершенно как будто бы приличные люди совсем не догадываются, <…> к чему весь Божий мир покрывать какой-то сплошной бойней[843].
Письмо свидетельствует: несмотря на плохое самочувствие, Гончарова полна творческих планов и даже «уже принялась за работу».
Из всего сказанного, как мне кажется, можно заключить: в последние годы жизни Гончарова, несмотря на возраст и изнурительную болезнь, пережила настоящий творческий подъем, заставляющий говорить о ней как о человеке редкого мужества и художнике, достойно завершившем историю русского авангарда уже в рамках второй половины ХX века.