«Разве нет?» — спросил Гракко у Эн-2.
Ведя велосипед за руль, Эн-2 проходил между двумя рядами мертвецов, между двумя тротуарами, и Гракко издали поймал его взгляд.
«Так мы все об этом думаем», — сказал ему Гракко.
Он не подошел к нему, но на его лице с седыми висками снова появилась возле губ еле заметная морщинка.
Он сказал: «Иначе об этом думать нельзя».
Эн-2, чтобы не терять его из виду, остановился. Он ничего не ответил, но Гракко увидел, что и он — человек миролюбивый и простой, несмотря на застывшее у него на лице отчаяние. И думал он так же, как думали все остальные.
LIII
Берта не застала Сельву дома.
Она постучалась, но не получила ответа и вдруг позабыла, зачем пришла сюда. Однако ведь она так сюда спешила! Значит, ей надо было сказать или сделать что-то очень важное! Но что?
С той улицы, где жила Сельва, она направилась к Парку.
В безлюдном Парке не было никого, кроме солнца: белая земля — и солнце, голые деревья — и солнце. Берта прошла через это безлюдье к одной из скамеек. Села на нее и принялась плакать. Неужели именно это ей и надо было сделать?
Она плакала, а вокруг нее был весь Парк — безлюдное пространство в кольце трамвайных рельсов, где-то там далеко, на горизонте, откуда доносились звонки.
Вдруг она услышала, как рядом с ней кто-то спросил:
— Что с тобой, дочка? Она подняла голову.
— Ты плачешь? — спросил человек.
Это был старик. Берта увидела, что он стар и беден, в оборванном платье и драных башмаках, и продолжала плакать без стеснения.
— Можно спросить, — сказал старик, — можно спросить, отчего ты плачешь?
— Не знаю, — ответила Берта.
— Не знаешь, отчего плачешь?
— И сама хотела бы знать, да вот не знаю.
— И ничего у тебя не случилось?
— Ничего.
— И вчера ничего не случилось? И позавчера тоже?
— И позавчера тоже. Старик сел рядом с Бертой.
— Ты, наверно, увидала что-нибудь такое…
— Да, вот это верно.
— Убитых?
— Да, убитых.
— Так ты из-за них плачешь? — сказал старик.
Берта снова подняла голову. Она взглянула на старика и увидела, что у него синие глаза и что эти синие глаза на старческом лице смотрят безмятежно. Есть ли какое-нибудь особое значение в том, что у него синие глаза? Казалось, в этом было какое-то особое значение.
— Не знаю, — ответила Берта.
Но ей пришлось еще раз наклонить голову из-за нового приступа плача.
LIV
Старик сказал:
— Не надо плакать о них.
— Не надо? — переспросила Берта.
— Не надо плакать ни о чем из того, что сейчас происходит.
— Не надо плакать? — Не надо, дочка. Даже о крови, которая сейчас проливается.
— И об обидах? И о горе?
— Когда мы плачем, мы принимаем все это. А принимать мы не должны.
— Людей убили, а мы не должны плакать по ним?
— Если мы по ним плачем, мы теряем их. А терять их мы не должны.
— И не должны плакать?
— Конечно, не должны! Что мы сделаем, если будем плакать? Тогда все будет напрасно — и по нашей вине.
Так вот что значит — плакать!
Выходит, это значит — сделать напрасным все, что было? Что еще? Это значит — смыть прочь пролитую кровь? Сделать напрасной самое боль? Вот что это значит?
Так говорил старик, и Берта готова была ему поверить. Может быть, это все и так. Но Берта не могла сдержать слезы, она по-прежнему низко склоняла голову и мочила слезами грудь.
— Не надо, — повторял старик, — не надо.
— Не надо, — вторила ему Берта.
— Видишь ведь, что не надо? Перестань!
— Но я не по ним плачу.
— Не по ним?
— Не их я оплакиваю.
— Не их?
Берта плакала не о мертвых, не об их пролитой крови. Теперь она поняла. Виною тому были они, но не от жалости к ним она плакала, а от жалости к самой себе, может быть, даже от отчаяния. Но перед лицом убитых все это было иначе. Только как?
Она снова сказала старику:
— Нет, я не их оплакиваю.
Она подняла голову, слезы высыхали у нее на щеках, она вновь увидела на лице старика синие глаза. И поглядела в них.
— Но что же мы должны делать? — спросила она.
— Должны учиться, — ответил старик.
— Учиться у мертвых?
— Конечно. У кого же еще учиться, как не у них? Они единственные наставники.
— Чему учиться? — спросила Берта. — Чему они учат?
— Тому, за что они умерли, — ответил старик.
LV
Берта спросила у старика, что он имеет в виду, и старик сказал, что имеет в виду то, ради чего все совершается, ради чего гибнут люди, даже те, которые не сражаются.
— Ради освобождения? — спросила Берта.
Старик весело глядел перед собой, казалось, он ищет, как бы получше ответить.
— Ради освобождения каждого из нас, — ответил он.
— Как так?
— Да, каждого, в его собственной жизни.
— А наша страна? А мир?
— Ну, разумеется, — ответил старик. — Пусть только освободится каждый, тогда придет и большое освобождение — во всем мире.
Он протянул руку к городу, в том направлении, где лежали на тротуарах убитые.
— Ты смотрела на них? — спросил он.
— Смотрела.
— Смотрела им в лицо?
— Я видела их лица.
— Так к кому же они обращаются? К каждому из нас или ко всему миру?
Старик указывал рукой на город, туда, где были их лица. И Берта теперь могла представить их так, чтобы они не заслоняли собою дома и людей, а были среди домов, среди людей, и говорили они теперь с людьми не сверху, а из собственной их души, и объясняли им, что значит — для каждого в отдельности — быть свободным, они, умершие ради того, чтобы каждый был свободен.
Новый порыв захватил Берту, она опять залилась слезами.
Неужели она не должна поддаваться этому порыву? Не должна плакать? Но ведь из-за этого-то она и плачет, из-за этого и плакала до сих пор — из-за того, чему научилась и что поняла теперь, из-за того, что она сейчас думала о них! И она даже не старалась сдержаться, она плакала без стеснения.
И, плача, она думала:
«Неужели и во мне они говорят то же самое? Неужели ради меня они умерли?»
LVI
Она обернулась, ища сидевшего рядом старика.
Где он? На скамейке его больше не было, не было и в аллее, не было нигде в нагом безлюдье Парка, куда хватал взгляд.
Берта резко встала со скамьи.
С одного из деревьев — таких больших деревьев, без листьев, без ветвей, не мало было в Парке — с карканьем взлетела большая черная птица. Она села на другое дерево, а следом за ней другие птицы, такие же черные, взлетали и садились на другие деревья, и таков был весь мир: стужа, солнце, безлюдье, голые деревья, черные птицы.
Берта обошла весь Парк, но, кроме этого, ничего не увидела.
Куда девался старик? Берта проглядывала насквозь безлиственную пустыню Парка, вплоть до окружавших его в отдаленье домов, но нигде не было никакого движения, которое говорило бы о присутствии старика или любого другого человека. Она увидала только, что в одном месте поднимается дым.
Дым поднимался над развалинами тех павильонов, где когда-то устраивали художественные выставки. Берта пошла на дым и увидела людей, таких же, как тот старик.
Во-первых, под стеной четыре или пять человек, похожих на рабочих, одетых в рваные одеяла или в лохмотья, сидели, словно загорая на солнце — на холодном зимнем солнце — и надвинув береты на глаза. Во-вторых, там была девочка, тоже чем-то напоминавшая того старика; и были еще люди, державшиеся кучками по трое, по четверо, среди них и женщины, и мальчики, но все они чем-то напоминали того старика — лохмотьями, рваными одеялами, надвинутыми на глаза беретами или шляпами, драными башмаками. И все они словно хоронились у подножья стен или за решетчатыми оградами; все они словно загорали в этой стуже; только некоторые сидели на корточках среди развалин, как будто ища щепок на топливо.
Больше всего людей собралось у костра, дым которого заметила Берта, — между разрушенными стенами одного из павильонов. Дым не взвивался струйкой вверх, он поднимался лениво и как бы окутывал их лица.
Наверно, и старик был среди них. Где же ему еще быть, как не с этими людьми? Берта заглянула в одну кучку, в другую, в третью, она шла и смотрела, но старика не нашла и стала спрашивать о нем.
— Здесь проходил старик?
Девочка, наблюдавшая за ней из-за решетки, обернулась к своим.
— Она ищет старика? — тихо спросила девочка. — Зачем она ищет старика?
Один из людей обернулся к сидящим вокруг костра.
— Тут ищут старика, — крикнул он им.
— Какого старика? — спросили из-за дымовой завесы.
Там же, в дыму, какая-то женщина сказала:
— Наверно, это Гаэтано ищут.
И в дыму поднялась женская фигура.
— Это старика со скамейки?
— Да, он был на скамейке, — ответила Берта.
— На скамейке, где он спит?
— Не знаю. Он просто сидел на скамейке.
— Наверно, это Гаэтано, — сказала женщина.
Больше она ничего не сказала, села, ее силуэт исчез в дыму. Никто больше ничего не сказал, и Берта ушла.
LVII
Был ли старик? Был ли кто-нибудь, кто с ней разговаривал?
Она снова окунулась в безлюдье; только несколько птиц метались между деревьями, чернея в холодных солнечных лучах. И еще послышался плеск воды, падающей в воду, — источник.
Берта увидела источник у подножья высокого дерева.
Склонившись над струйкой воды, между источником и деревом, стоял какой-то человек и, казалось, пил из горсти. Нет, он не пил, он мочил в воде хлебные корки и ел их.
Берта подошла к нему, думая, что это старик: он тоже был в лохмотьях и драных башмаках.
— Домой, — сказал ей человек.
— Домой?
Не оборачиваясь, он знаком велел ей уйти.
— Ступай домой.
— Зачем?
Берта заметила, что она все еще плачет. Она так и не переставала плакать с тех пор, как сидела на скамейке. Она встала с нее — и плакала, ходила по Парку — и плакала.