Девятеро были отправлены во двор, а в камере остались койка, тюфяк на полу, одеяло на полу и кучки кала.
Ему открыли вторую камеру.
— Сколько?
— Десять.
Четверо сидели на единственной койке.
— Встать! — крикнул человек.
Он отправил их наверх и снова осмотрел камеру. Один заключенный жевал хлеб, прислонившись к стене под окном; другой, пока человек глядел, почесал себе локоть — и был отправлен во двор. На двор был отправлен и третий, стоявший неподвижно, руки за спину. А у четвертого, который лежал на полу, завернувшись в одеяло, человек спросил:
— Что с тобой? Ты болен?
Заключенный медленно встал, с одеялом на голове, и человек сказал ему:
— Ты оставайся.
Он сам закрыл дверь, за которой остались человек в одеяле и еще один, но в следующей камере, увидев на койке съежившегося бородача с желтым лицом, крикнул:
— Ты тоже болен? Все вы тут больны, что ли?
Он велел стащить бородача с койки и увидел второго, еще более желтого, тощего и щуплого, который примостился в ногах первого.
— Обоих вон, — приказал человек.
Второго поставили на ноги: это был почти мальчик с большой головой и черными кудрями.
— Кто еще здесь нездоров? — спросил человек.
Один робко поднял руку, но сидевший рядом тут же толкнул его локтем.
— Что с тобой?
— Зубы болят.
— Тогда ступай вон.
Он велел вывести заключенного и сказал тому, который толкнул первого локтем:
— Ты ему что-то хотел сказать? Ступай тоже вон!
Он и тут сам захлопнул двери; арестантов, наполнивших коридор, соединили наручниками по двое я увели. Человек продолжал свое дело, теперь более тщательно выбирая по одному или по двое заключенных из камеры. Он смотрел подолгу, и, если лицо чем-нибудь останавливало его внимание — потому ли, что было моложе других или старше, потому ли, что на нем появлялось подобие улыбки или оно выглядело особенно удрученным, — говорил: «Этот. И этот». В одной камере он посмотрел и никого не выбрал, закрыл дверь, не взяв ни одного арестанта. В последней камере, в бомбоубежище, где были рабочие, он ограничился тем, что приказал выйти всем старше сорока лет.
Теперь его хлыст свистел, он тряс им над головой, голос его стал громче и выше, тот самый голос, который звучал над улицами Милана, когда затворялись двери магазинов и люди повторяли: «Черный Пес! Черный Пес!»
LXXXV
Во двор заключенные выходили цепочкой по двое, капитан осматривал их, и они так же по двое взбирались на грузовик.
— Быстрее, — повторял капитан, — быстрее!
Он говорил, обращаясь к своим белобрысым парням, глядевшим с грузовиков:
— Man muβ sich beeilen. Es ist fast dunkel.[29]
— Wie viele! — говорили между собой белобрысые парни. — Warum so viele? So viele auf einmal?[30]
Великана с больными ногами уже погрузили в кузов, но и потом то одного, то другого выносили на руках; и в этом дворе, уже не освещенном солнцем, казалось, что его выносят все снова и снова, что он был головой всех этих людей, которую они высоко подняли, идя навстречу смерти.
Они взбирались на грузовики по двое, движения их были быстры, в этот миг у них у всех появилось странное проворство и странная говорливость, они болтали между собой как будто бы даже весело.
— Девяносто девять, — произнес один из ополченцев, который записывал цифры на листе бумаги, подложив под него кусок картона.
— Все, достаточно, — сказал капитан.
— А этот? — спросил человек с черным хлыстом.
Он указал на Джулая, который все еще не поднялся на грузовик и стоял у стены за спиной капитана.
— Этого не нужно, — сказал капитан. — Поезжайте.
Человек зашагал со двора походкой перекупщика. Решетчатые створки ворот распахнулись, моторы грузовиков заработали, и машины с зажженными фарами тронулись.
Свет фар ясно показал всем, что очень скоро, минут через десять, совсем стемнеет. Луч, торжествуя, воинственно прошелся по всему двору. И в это время с грузовика, который уже въехал под арку ворот, полетел одинокий голос и взвился, ясный и невинный, как сам свет:
— Да здравствует!..
Со всех грузовиков ему ответил хор, который звучит всегда, когда люди отвечают человеку:
— Да здравствует!..
И Джулай не колебался. Он потер одну о другую ноги, обутые в домашние туфли, и тоже отчетливо произнес в почти опустевшем голом дворе:
— Да здравствует!..
LXXXVI
— Что да здравствует? — сказал Манера.
Все стоявшие с ним ополченцы были еще здесь: тот, что заговорил первым, и кто ответил ему вторым: Первый, Третий, Четвертый, Пятый.
— Это коммунисты, — сказал Третий. — Разве они не коммунисты?
— Коммунисты или почти что коммунисты, — сказал Первый.
— А если и нет, то сойдут за коммунистов, — со смехом сказал Пятый.
— Так, значит, — сказал Третий, — они хотели сказать «да здравствует коммунизм»?
— Кто их знает, — сказал Пятый.
Манера поглядел на другой конец двора, где стоял Джулай.
— Почем я знаю? — сказал Манера.
Неужели Джулай хотел сказать: «Да здравствует коммунизм»?
Капитан тоже поглядел на Джулая: он обернулся, как только раздался его голос, и долго глядел на него, внимательно и строго, как раньше, а потом тихо спросил:
— Кто да здравствует?
Джулай не ответил: он по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и все время тер одну ногу о другую.
— Твой приятель выпутался чудом, — сказал Манере Первый.
— А, что там, — сказал Манера, — по-моему, он ничего не сделал.
— Боюсь только, как бы он сам себе не напортил, — сказал Четвертый.
— Чем? — спросил Манера.
Капитан не подошел к Джулаю, а позвал его к себе.
Плечи Джулая отделились от стены, но одна нога, которую он медленно поднял, согнув в колене почти под прямым углом, все еще опиралась о стену.
Капитан снова позвал его:
— Поди сюда!
Джулай опустил ногу совсем и отделился от стены.
— Это ты, — спросил капитан, — убил мою собаку Грету?
— Капитан… — начал Джулай.
Он хотел рассказать, что произошло, но капитан повторил свой вопрос:
— Это ты?
— Я, — ответил Джулай.
Он видел, как серьезен этот человек, и только серьезность, написанная на его лице, внушала Джулаю мысль, что он должен отвечать.
— А она была ваша? — добавил он.
У капитана в руке был стек, тонкий, с ременной петлей. Он обернулся и, окликнув того парня из СС, что держал на поводках собак, приказал по-немецки:
— Führe die Hunde her![31]
Парень подвел к нему обеих собак — Блута и черную волчицу.
— Гудрун, — сказал капитан, — каптен Блут!
Он наклонился, чтоб отстегнуть сворки, и, освобождая, приласкал собак.
— Гудрун, — повторил он, — Гудрун…
Лаская собак, он так стиснул зубы, что во рту у него что-то хрустнуло, словно он разгрыз орех. Потом снял с собак намордники.
— Эти собаки тоже мои, — сказал он Джулаю.
— Что он собирается делать? — спросил Манера.
Он со своими четырьмя товарищами стоял у противоположной стены; уже совсем стемнело, и мало что можно было увидеть на другом конце двора, да и услышать можно было далеко не все, что говорилось.
— У вас много собак? — спросил Джулай.
— Много, несколько сотен, — ответил капитан.
Он подошел к Джулаю и сорвал с него куртку, открыв изодранные в клочья рукава рубахи.
— Что это у тебя на руках? — спросил он.
Под лохмотьями на руках Джулая видны были красные следы.
— Это в казарме, — ответил он.
— Значит, тебя в казарме так разукрасили? — спросил капитан. Потом взглянул на него и добавил: — А эти пятна на шее — тоже в казарме?
— Это на площади, — ответил Джулай.
Собаки обнюхивали его ноги, и он поставил одну на другую, хотя опереться плечами ему было не на что. Капитан бросил собакам куртку Джулая и приказал ему:
— Раздевайся!
— Раздеваться? Зачем, капитан? — Наверное, он покраснел, но в потемневшем воздухе этого не было видно. — Раздеваться? — повторил он.
Он начал раздеваться, полагая, что капитан хочет посмотреть, как его избили в казарме. Абсолютная серьезность капитана убеждала его.
— Но зачем? — спросил он. — Ведь прохладно!
— Давай! — сказал капитан.
LXXXVII
Джулай медленно раздевался, а капитан брал его вещи и бросал собакам.
— Странно, — сказал Манера, — что он собирается делать?
— Говорят, он шутник, — сказал Третий.
— Какую же это шутку он собирается с ним сыграть? — сказал Манера.
Собаки обнюхивали вещи Джулая, Гудрун принялась разрывать его куртку.
— Зачем вы бросаете мои вещи собакам? — спросил Джулай.
Он наклонился, чтобы отнять у Гудрун куртку. — А то разорвут, — добавил он. Но Гудрун с рычанием прыгнула на него, и Джулай попятился.
— Ja! — крикнул капитан. — Fange ihn![32]
— Что он говорит? — сказал Манера.
Гудрун, рыча, поставила передние лапы на куртку и снова принялась терзать ветхую материю, пропитанную запахом человека. До поры она удовольствовалась этим.
— Fange ihn! — снова приказал капитан.
Но Гудрун не слушалась. Она остервенело рвала ветхую куртку и даже унесла подальше от Блута рубаху, которую тот обнюхивал.
— Не волнуйся, — сказал Манера Джулаю. — Капитан даст тебе во что одеться.
Все пятеро ополченцев подошли ближе, чтобы все видеть, и стали в круг. Они смотрели на полуголого Джулая, и их заранее разбирал смех. Они смотрели на собак — на Блута, обнюхивавшего одежду, на Гудрун, рвавшую ее зубами, — и не могли удержаться от хохота.
— Ох! — сказал Первый.
— Ха-ха! — подхватил Третий.
Из освещенной двери на двор вышел человек в широкополой шляпе с черным хлыстом. С минуту он присматривался, что происходит, потом большими шагами направился к своей цели. Подойдя к капитану, он сказал: