— Да? Совсем неплохо?
CXVIII
Орацио то и дело нажимал на клаксон, посылая один воющий гудок за другим.
— Не отвечает, — сказал рабочий.
— Чтоб его! — сказал Орацио. — Остановился, наверное.
— Нет. Он сильно отстал, но догоняет нас.
— Зовет?
— Зовет!
Они различили вдали гудки — короткие и длинные.
— Вернемся!
Они снова промчались мимо мотоцикла и подъехали к Метастазио. Когда они разворачивались рядом с ним, Метастазио подал сигнал.
— Опять мотоцикл! — сказал рабочий.
— Чтоб его! — сказал Орацио. — С сайд-каром?
— Нет, простой.
— Но ихний?
— Ихний.
Рабочий снова взял автомат.
— Не промахнешься?
— Не промахнусь.
— Если хочешь, садись за баранку, а я сам займусь им.
— Зачем? Мне надо учиться.
Мотоцикл обогнал их и вдруг резко свернул с дороги, седок повадился назад, раскинув руки, шлем его слетел.
— Здорово! Раз за разом все лучше! — сказал Орацио.
— Ну что, хороший я ученик? — спросил рабочий.
Метастазио сзади радостно гудел, как перед этим гудел Орацио.
— Не производит даже никакого впечатления, — добавил рабочий, — если бьешь их так, на ходу.
Орацио ответил Метастазио такими же ликующими гудками. Они доехали вдоль канала до перекрестка, потом свернули с асфальта на гравиевую дорогу.
— Поехали на то шоссе, что ведет к Комо, — предложил Орацио.
Он заглушил мотор. Метастазио тоже остановился, все трое вышли на дорогу, пустую и голую, рассекавшую заснеженные поля, позолоченные пробивавшимися сквозь дымку лучами солнца.
— Тесс! — сказал Орацио.
Изо рта у них шел пар. Они прислушались.
— Ничего, — сказал рабочий.
Не было слышно ни звука — ни рева приближающейся машины, ни шагов. Все трое сели в грузовики.
CXIX
На следующем перекрестке была харчевня.
— Смотри-ка! — сказал рабочий.
Перед домом на пустом шоссе стоял мотоцикл с включенным мотором; на его номере видны были буквы Wh.
— Это Wehrmacht? — спросил рабочий.
— Да, Wehrmacht, — ответил Орацио. Он нажал тормоз, машина остановилась.
— Я пойду, — сказал рабочий.
— Пойдешь?
— Учиться, так уж как следует.
— А не слишком ли увлекаешься?
— Нет, так мне больше по душе.
— Ну, тогда ступай.
Рабочий вытащил из-под сиденья револьвер.
— Осторожнее, ты сейчас будешь с ним лицом к лицу.
— Вот этому-то я и хочу выучиться. Он вылез из кабины.
— Мы поедем до железнодорожного моста. Догонишь нас на мотоцикле.
Раздался короткий вопросительный гудок Метастазио. Оба грузовика тронулись. Рабочий вошел в дом.
— Рюмку граппы.
— Граппы нет.
За стойкой сидела старуха.
— А что-нибудь горячее?
— Нет ничего горячего.
— Даже если я обожду?
— Если обождете — можно сварить кофе из цикория.
— Я подожду. Долго еще?
— Машина должна согреться. Я ее только что включила.
Он сел за железный столик, огляделся и увидел немца: тот сидел в углу у двери и тоже ждал. Рабочий подмигнул ему.
— А? — спросил немец.
Он был почти мальчик, на груди у него виднелась ленточка — нашивка за ранение, не орден и не медаль. Голос его звучал робко.
— А? — спросил он.
Рабочий отвел от него свои маленькие глазки. «Что за черт, — подумал он. — С чего бы это немцу быть таким печальным?»
CXX
Он сидел, расставив ноги, откинувшись на спинку стула и слегка забросив голову назад, и лицо у него было печальное и растерянное — усталое лицо рабочего парня.
Что за черт! Разве он не завоеватель? Разве он не на завоеванной земле? С чего бы ему быть таким печальным, этому немцу-завоевателю?
Рабочий обернулся, поглядел на него и увидел, что немец не смотрит в его сторону. Он опустил глаза, как будто от унижения. Он рассматривал свои руки, обе вместе, сперва с одной стороны, потом с другой; так долго разглядывают свои руки только рабочие.
«Что за черт!» — подумал рабочий.
Он увидел немца не в мундире, а таким, каким он мог бы быть: в одежде человеческого труда, с шахтерским беретом на голове.
— А сахар есть? — спросил он у старухи.
— Сахар? Откуда?
— Тогда я пить не буду.
Он встал, засунул руку в карман и подошел к двери.
Он отворил дверь.
Немец поднял голову и печально ему улыбнулся. Улыбка у него была приятная. Казалось, на его лице можно еще увидеть угольную пыль.
Рабочий вышел.
«Что за черт!» — думал он, садясь на мотоцикл и до отказа нажимая педаль. Из дому никто не выбежал, и он уехал на мотоцикле. Никто не стрелял ему в спину.
— А ты что-то бледный? — сказал ему Орацио.
— Это от быстрой езды.
— От быстрой езды?
Они столкнули мотоцикл в придорожную канаву, открыли бак и подожгли бензин.
— Вот и все, — сказал рабочий. — Одним мотоциклом меньше.
— А ты его не прикончил?
— Он был такой грустный.
Орацио крикнул Метастазио:
— Он его не прикончил. Говорит, немец был грустный.
Метастазио пожал плечами.
— Мне показалось, он рабочий.
— А кто тебе что говорит? — сказал Орацио. Они сели в машину и поехали дальше.
— Я тоже был солдатом, — сказал рабочий.
— Никто тебе ничего не говорит.
— Меня посылали в Россию.
— Да кто тебе что говорит!
Они подъезжали к Милану. Чаще стали попадаться железнодорожные насыпи, старые рекламные щиты, виадуки на перекрестках дорог; а вокруг было все то же: холодная равнина и солнечная дымка.
— Я буду лучше учиться, — сказал рабочий.
— Чему?
— Быть молодцом.
Орацио засмеялся.
— А разве и это тоже не значит — быть молодцом? — сказал он.
ПИСАТЕЛЬ ИТАЛЬЯНСКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ
Вот и прочтены последние страницы романа, но мы все еще во власти напряженного, нервного, страстного ритма, мы все еще слышим отрывистые, очень простые и выразительные слова. Мы слышим и видим. Нет, Витторини не живописец, он график. Его книга — не полотно с богатой гаммой красок, с полутонами и игрой светотени. Это гравюра на камне, черно-белая, и орудие писателя — резец. Отсюда сознательная, нарочитая скупость и лаконичность диалогов, сосредоточенность и целеустремленность отступлений, когда автор позволяет себе отвлечься от непосредственного, прямого действия и предаться раздумьям. И не случайно роман «Люди и нелюди» был воспринят в Италии как своего рода программный манифест литературы Сопротивления.
Итальянское Сопротивление началось 8 сентября 1943 года и закончилось победоносным народным восстанием 25 апреля 1945 года — называя эти даты, мы имеем в виду только период вооруженной борьбы, потому что Сопротивление в иных формах началось сразу после того, как Муссолини 28 октября 1922 года захватил власть. О тех, более отдаленных во времени событиях, о жертвах фашистского режима, о коммунистах, ушедших в подполье после того, как Муссолини в 1926 году ввел «исключительные законы», мы сейчас не будем говорить. Но надо представить себе события, непосредственно предшествовавшие страшной зиме 1944 года, когда нацисты расправлялись с бывшими своими союзниками — итальянцами не менее жестоко, чем с населением других оккупированных гитлеровской Германией стран, а чернорубашечники свирепствовали, соревнуясь с нацистами в произволе и садизме.
На судьбу итальянского народа оказал громадное влияние ход военных действий. Война с самого начала была крайне непопулярной, люди не хотели сражаться на стороне Гитлера. Победа советских войск под Сталинградом была не только военной, но и колоссальной морально-политической победой, она означала крушение мифа о непобедимости германского фашизма и дала сильнейший толчок к усилению партизанского движения во всех странах, оккупированных гитлеровцами. В самой Италии к этому времени тоже произошли важные события. В марте 1943 года три самые мощные антифашистские силы: коммунистическая партия, социалистическая партия и движение «Джустициа э либерта» («Справедливость и свобода») заключили между собой соглашение о совместной борьбе с фашизмом. В том же марте месяце коммунистическая партия, находившаяся в глубоком подполье, призвала рабочих к большой забастовке. Забастовка, начавшаяся во имя «хлеба, мира и свободы», охватила всю страну и длилась несколько недель, приняв ярко выраженный политический характер. В Сицилии высадились войска союзников, что также ухудшило положение фашистского режима.
Напряжение непрерывно нарастало, пока, наконец, не наступил день 25 июля 1943 года. В этот день на заседании высшего органа партии — Большого фашистского совета — Муссолини потерпел поражение: против него проголосовало девятнадцать человек из двадцати восьми присутствовавших. В буржуазной историографии часто изображают падение Муссолини как результат заговора его врагов, а неофашисты и сейчас пишут о «предательстве». Заговоры действительно были, но они явились лишь одним из многих звеньев и следствием ширившегося в стране движения, захватывавшего все большие слои народа: всем становилось уже понятным, что у фашистов земля горит под ногами. Не подлежит сомнению, что падение Муссолини и крах его режима были обусловлены всем ходом истории.
Через несколько часов после заседания Большого фашистского совета Муссолини был арестован во дворе королевской виллы, и правительство возглавил маршал Бадольо. Едва лишь радио известило об отставке Муссолини, режим начал разваливаться с непостижимой, молниеносной быстротой. Толпы народа, как волны, катились по улицам Рима и других городов, срывая эмблемы фашизма и портреты дуче, многие из ближайших помощников которого поспешили удрать в Германию. Гитлер немедленно ввел на территорию Италии многочисленные дивизии, а через полтора месяца немецкие парашютисты выкрали Муссолини из того местечка в горах, где он находился в заключении, и привезли в Германию для свидания с Гитлером. Тот всячески пытался «активизировать» Муссолини и заставил его выступить по радио Монако. В своей речи дуче сообщил о воссоздании партии, которая отныне называлась «Фашистская республиканская партия».